Ольга СИЧКАРЬ

19.07.2021

Материал опубликован в № 2 печатного номера газеты «Культура» от 25 февраля 2021 года в рамках темы номера «Русский язык: от чего и как его надо защищать».

Известный российский лингвист Максим Кронгауз в интервью «Культуре» рассказывает, почему изменения в языке неизбежны, но каждый раз вызывают страдания «культурного обывателя».

— Максим Анисимович, насколько сильно со временем меняется представление о культуре речи?

— Меняется и очень быстро в последнее время. Например, в 2007 году в своей книге «Русский язык на грани нервного срыва» я писал, что не пойду пить кофе с девушкой, которая употребляет слово «блин», я считал его тогда чрезвычайно вульгарным. Я так думал лет 10 назад, но сейчас оказалось, что мне не с кем пить кофе, и мне пришлось сделать шаг назад. Теперь «блин» говорят и девушки, которых можно считать культурными. Потому что сейчас уже другая речевая практика и другая речевая интуиция, и я не могу навязывать свою: они моложе, они переживут меня и будут формировать русский язык в грядущие десятилетия.

Канон и знания, характеризующие культурного человека, как и поведенческий канон, постоянно меняются. Культурный человек сегодня и культурный человек 50 лет назад — это разные объемы культуры и в поведенческом смысле, и в смысле знаний. Далеко не для всех это очевидно, как ни странно. Люди консервативного склада отказываются это понимать, отсюда традиционное брюзжание о том, что молодежь «уже не та». Но время идет, и жизнь так сильно меняется, что нельзя требовать того же канона и в смысле знания, и в смысле поведения. А мы все как раз попали в эпохи нескольких серьезных сломов.

Это в первую очередь перестройка и последующие социальные изменения. Второй фактор — появление интернета. С точки зрения объема знаний он ключевой. И третий фактор — глобализация. В результате, например, российские дети сегодня знают, кто такой Волан-де-Морт, но не вполне знают, кто такой Кащей Бессмертный.

— Как эти факторы влияют на язык?

— Если говорить о поведенческой культуре, то огромные изменения уже произошли, я постоянно об этом пишу в последние 20 лет. Самый простой пример — это рокировка устной и письменной речи. Раньше для нас устная речь была обычным и обыденным, вполне естественным средством общения, а письменная требовала неких усилий — вспомним страдания поэта перед белым листом бумаги. На письме использовалась несколько более возвышенная, я бы сказал, ценная речь. Для меня, например, написать научную статью всегда сложнее, чем сделать устный доклад. Но мы видим, что сегодня устная речь приобрела эту ценность, а письменная — стала обычной, обиходной: мы легко пишем эсэмэски друг другу, общаемся в соцсетях, мессенджерах, а вот позвонить не решаемся. Теперь, прежде чем совершить телефонный звонок, его долго согласовывают. Это классический пример возросшей ценности устной речи и вытеснения ее из обихода. И это глобальное изменение.

Отдельно можно говорить о политкорректности, которая наконец-то дошла до русского языка. Это другая очень важная и большая тема, которая тоже связана с речевым поведением.

— В одном из интервью вы говорили, что сейчас идет битва за нового хорошего человека и за новый хороший язык. Речь шла об этом?

— Я говорил это с иронией. Да, сейчас идет формирование так называемой «новой этики». Обиженные и недовольные, это касается всех дискриминируемых сообществ, меньшинств, перешли в атаку на тех, кто занимает более благополучное положение. Женщины атакуют мужчин, дети атакуют взрослых и так далее, происходит перетряска иерархий. Россию это коснулось в меньшей мере, но весь мир — очень сильно. Это течение сегодня очень важно, оно показывает борьбу в социуме, которая находит отражение внутри языка. В языке избавляются от так называемых обидных, неправильных слов, и это называется политкорректность. Иногда эта обидность, оскорбительность очевидна. Например, когда мы говорим о людях с физическими или ментальными проблемами, то очень многие диагнозы, такие как «идиот», «дебил», стали просто бранью, и использовать их в качестве диагноза теперь уже оскорбительно для пациента.

Политкорректность — это, прежде всего, замена. Ведется дискуссия, стоит ли заменить слово «инвалид» на фразу «человек с инвалидностью». Хотя ничего обидного изначально в слове «инвалид» не было, но негативная аура, которая у этого слова образовалась, — это свидетельство многовекового отношения к таким людям.

Есть и вещи менее очевидные. Это касается, например, слова «негр». Оно изначально не было в русском языке негативным, у него не было этой ауры. Но его все равно сегодня многие требуют заменить, и оно стало уже немного неприличным именно потому, что возникла эта дискуссия. То есть сама дискуссия спровоцировала это изменение. А дискуссия возникла, потому что в английском языке эти процессы прошли и подобное слово стало табуировано.

— То есть — влияние глобализации.

— Конечно. Английского и немецкого политкорректность коснулась в 80-е и в 90-е годы, а до русского языка добралась только в последние лет пять. Сейчас мы обсуждаем как важную тему феминитивы. Интересно посмотреть, приживется ли это у нас.

— А есть ли что-то новое в языке, что приживается, но вас как человека и как лингвиста раздражает?

— Как лингвиста меня все очаровывает. Но как у носителя языка, у меня, конечно, есть возражения. В упомянутой выше книге я как раз писал, что нахожусь в состоянии некоей шизофрении, раздвоении личности. Как лингвист я очень трезв и рационален, но как культурного, просвещенного обывателя, меня все раздражает! Все эти изменения, о которых мы говорили. Нужно признать, что образованного человека раздражают практически любые нововведения.

— Вечная же история: более старшее поколение глядит на молодое в ужасе: как они разговаривают?!

— Это повторяется несколько веков с того момента, как появился литературный язык. В целом недовольство молодежью возникает постоянно, а языковое недовольство ему сопутствует. Но проблема нашего времени еще и в том, что иерархия изменилась. В каких-то областях молодые люди вырвались вперед, стали независимее и даже заняли более высокое положение. Если старость всегда брюзжала, а молодость должна была с этим считаться, то сейчас молодость может просто жить, как удобно, и в языковом плане тоже.

Если вы хотите, чтобы я дал совет нервным людям, то, во-первых, важно понимать неизбежность изменения языка. И чем быстрее меняется мир, а в последние десятилетия он меняется стремительно, тем большего это требует изменения языка, потому что о новых реалиях мы должны говорить новыми словами. А во-вторых, мы же можем бороться за язык, но не причитая и плача, а используя его, формируя вокруг себя комфортную в смысле языка среду, в том числе в собственной семье.

— Нужно ли, по-вашему, что-то в языке регламентировать или запрещать?

— Я всегда был против внешнего влияния на язык, не считая регулирования мата. Потому что это проблема социальная. Кого-то мат оскорбляет, и здесь действительно должно быть некое регулирование.

— Наверняка у вас есть какое-то объяснение, почему в 90-х годах мат стал вездесущим? В определенных кругах он даже превратился в признак принадлежности к определенному интеллигентскому кругу.

— Сложный вопрос. Тут действительно можно только строить гипотезы. Я думаю, это могло быть связано со сталинской и постсталинской эпохой, с тем, что огромное количество интеллигенции прошло через лагеря, и эти словечки были особым шиком человека, вернувшегося «оттуда». Это могло быть причиной виртуозного владения матом примерно в 60-е годы. А в 90-е начался процесс расшатывания культурных табу. И это делала тоже интеллигенция, которая материться к тому времени уже умела и любила. Мат появился в текстах, на сцене, в фильмах, выпускались газеты, написанные матом; это были такие творческие жесты, демонстрирующие полную свободу. С тех пор мат начали широко использовать, и хотя сегодня статус мата поменялся, — в 2014 году были введены штрафы за мат в СМИ и общественном пространстве, но вернуться в состояние 80-х, когда существовали абсолютные запреты в публичном поле, нельзя.

Но если оставить в стороне мат, в принципе я против регулирования языка. Сегодня мы видим, что воздействует на язык не столько государство, сколько новые общественные течения. И мне как лингвисту это не очень нравится, потому что когда человек сознательно воздействует на язык, он его, как правило, ухудшает. Если мы говорим об основных законах языка, многое построено на обычной человеческой лени, которая по-научному называется экономией. И та самая политкорректность в языке — неэкономна. Она заставляет меня делать умственное усилие и выбирать в тех случаях, когда я не особо хочу выбирать. Как мне сейчас назвать женщину-автора? Автор или авторка? Я не хочу ее обижать, поэтому я задумаюсь там, где раньше я действовал автоматически, рефлекторно. Это новая проблема, которая мне как носителю языка не нужна. В каком-то смысле язык, когда мы не регламентируем его, не вмешиваемся, мудрее нас. Он для нас сам отбирает, что нам важно, а что неважно.

Максим Кронгауз — доктор филологических наук, профессор, заведующий лабораторией лингвистической конфликтологии и современных коммуникативных практик в ВШЭ, автор ряда книг, включая популярные «Русский язык на грани нервного срыва» и «Самоучитель Олбанского».

Фото: www.s.66.ru; www.zshpagina.ru.