Евгений ДОБРОВ

30.10.2020

Вопрос о том, какова сегодня российская элита и какая вообще элита нужна России — вовсе не политологический. Это вопрос, без преувеличения, о нашем будущем. Кто те десять тысяч, тысяча, а может, всего сто человек там, «наверху», принимающие решения от нашего имени, от имени безликого «народа»? Каково их образование, какие мысли у них в голове, есть ли у них совесть? Любят ли, в конце концов, они свою Родину или каждый день мечтают «свалить» отсюда куда-нибудь на Сардинию или в Нью-Йорк?

Ответы на эти вопросы невероятно важны для того, чтобы понимать, в какой стране будут жить наши дети и внуки. Будет ли вообще существовать эта страна. У многих из нас на памяти прекрасный пример того, как ради личных амбиций было расчленено огромное государство, зачахшее до того в перманентном кризисе из-за чудовищной некомпетентности сидящих в Кремле правителей. Сколько миллионов поломанных судеб, не родившихся детей, крови, которая продолжает литься до сих пор. Да, у каждого из нас есть своя собственная жизнь. Но она может сложиться очень по-разному в зависимости от того, кто определяет и задает общее направление жизни общественной. Глупцы, воры, самодуры, безнравственные люди, попавшие на вершины в политике, бизнесе, культуре, означают очень большие проблемы для всех остальных.

В этой теме номера мы попытались разобраться, что «не так» с российской элитой за пределами обычного тезиса «все они идиоты и воры». Как оказалось, разобщенность между элитами и обычными людьми наблюдается сегодня по всему миру. Одной из главных причин здесь стало формирование наднациональной, глобальной элиты, которой нет особого дела до проблем каждой конкретной страны. Одновременно до невиданных прежде масштабов возросло значение пропаганды, создания для людей «нужной картинки», отвлечение общества от насущных проблем в сторону искусственно созданных пустышек. Так, например, с конца 70-х гг. в западном мире практически не растут в реальном выражении доходы среднего класса и бедных (а это как минимум 75% населения), тогда как богатые неизменно богатеют, невзирая даже на многочисленные кризисы. Тем не менее, медиа переполнены тревожными заметками о нарушении прав гомосексуалистов, трансвеститов, Бог знает еще кого, о «российской угрозе», и вся общественная дискуссия строится именно вокруг этого.

Но глобальный тренд, когда элита и народ отчуждены друг от друга, и элита более всего озабочена тем, чтобы продолжать «рулить», отнюдь не снимает претензий к нашей отечественной элите. Их, по сути, всего три.

Первое — необходимо создать понятный и объективный механизм обновления элиты и вымарывания ее наиболее слабых, коррумпированных звеньев. Подобные механизмы в той или иной форме существовали в исторической России и СССР. Сегодня же все зачастую решают связи и коррупция, наверх пробираются «дети», «знакомые», «нужные люди» — верный шаг к неизбежному краху всей системы. Причем происходит такое, увы, и в культуре. В результате когда-то великая русская литература прозябает и обмельчала, подобно Аральскому морю.

Второе. У нашей элиты напрочь отсутствует горизонт планирования — несмотря на многочисленные форумы и программы, сочиняемые в Доме правительства. Все это мертво, серо и пыльно, лишено творчества, предвидения, прорыва, если хотите. Народ не понимает, куда и зачем мы идем, какой строй пытаемся соорудить. «Просто живем»? Как известно, «просто живут» только животные, да и то не все. Человек появился тогда, когда обезьяна поставила себе цель — и достигла ее.

И третье — но самое важное. Наша элита не чувствует себя национальной. Многие из «элитариев» — откровенные русофобы, причем вполне открытые и даже кичащиеся своею русофобией. Но разве можно сделать что-то путное со страной, которая видится тебе средоточием всех земных грехов? Вы когда-нибудь делали что-то через силу? Государство обязательно должно выявлять таких людей на своих «высших этажах» и заменять их на тех, кто понимает и любит свою страну. Исключительно потому, что они занимают там чье-то чужое место. 

  ИСТОРИЯ РОССИЙСКОЙ ЭЛИТЫ

 
Константин Победоносцев как-то заметил: «История свидетельствует, что самые существенные, плодотворные для народа и прочные меры и преобразования исходили — от центральной воли государственных людей или от меньшинства, просветленного высокою идеей и глубоким знанием». Это высказывание кажется сегодня актуальным как никогда, ведь именно от того, сможет ли современная российская элита найти новую стратегию развития, зависит будущее страны. Но пока мы не чувствуем, что она на это способна.

Английский философ Бертран Рассел, имея в виду аристократию, сказал, что «без праздного класса человечество никогда не выбралось бы из варварства». И пусть сегодня дворянские и в целом феодальные идеалы остались в прошлом, сама по себе элита как привилегированный класс и ее фундаментальная миссия вновь и вновь преодолевать «варварство», прежде всего, конечно, в себе, в сущности, никуда так и не ушла. Причем само «варварство» в этом высказывании стоит понимать не буквально, то есть не как цивилизационную «темность», но как ситуацию глубинного застоя, сковывающего интеллектуальную и духовную эволюцию общества. Но что такое элита? Какой она должна быть? При очевидности вроде бы этого феномена на деле она постоянно предстает чем-то размытым, как будто не проясненным (недаром часть социологов вообще отказываются от использования слова «элита»).

Если говорить об элите в самом широком, социологическом смысле этого слова, то к ней относится тот человек, которого таковым считают все остальные. То есть отнесение к элите — это социальный акт, в котором конкретный человек оценивается как обладающий некими особыми дарованиями или ресурсами, которые ставят его «над» обыденным, массовым, нормальным. Через этот консолидированный социальный жест осуществляется диагноз «обратной девиации» — отклонения от нормы, но не в худшую, а в лучшую сторону.

Эту девиацию Фридрих Ницше, певец аристократии духа, почувствовал как никто другой, когда писал о том, что «сверхчеловек» находится по сторону добра и зла и сам же создает подлинные нормы. «Люди знатной породы, — писал он, — чувствуют себя мерилом ценностей <...> они созидают ценности». Таким образом, в глубинном культурном коде элиты, если смотреть на нее как на идеальный тип, по Веберу, отнесенность к этому сообществу предполагает не только особые полномочия, «знаки» власти, но и особые же требования, в том числе и нравственного характера.

Последние на уровне своего содержания хоть и не стабильны — скажем, идеалы «благородного мужа» (китайского чиновника), описанные Конфуцием, не совпадают с рыцарским пафосом средневековой Европы (не говоря уже об их поздней интерпретации в культуре романтизма), однако в любой культуре воспринимаются как обязательные для каждого, кто претендует на этот привилегированный социальный статус.

При этом элита — это еще и центрирующий элемент той социальной системы, на вершине которой она находится. Вспомним платоновское Государство, где над воинами и людьми, занятыми «на земле», стоят философы — та самая элита, которая обеспечивает синхронизацию всех процессов «внизу» и направляет это государство по направлению к Благу. И из истории мы знаем, что если элите удавалось найти эти точки соприкосновения — и друг с другом, и с теми, кто стоял у них в подчинении, — то общество переживало расцвет. И на уровне образования, и на уровне научно-технических инноваций, и на уровне своего социального развития. Достаточно вспомнить «золотое время» латинской литературы при императоре Августе или Флоренцию эпохи Медичи.

Именно поэтому всякий раз, когда мы вновь и вновь задаемся вопросом о том, как нам сегодня в России совершить тот самый «прорыв» — достаточно послушать все значимые выступления президента последних лет, в которых он неизменно декларирует эту потребность, чтобы понять, что этот запрос переживается болезненно, почти невыносимо, — то неумолимо возвращаемся к вопросу о качестве нашей, российской элиты. Ведь именно на ее плечах во многом и лежит эта сверхзадача. Способна ли она дать ответ на очередной запрос эпохи? Ответить на этот вопрос можно, если обратиться к истории эволюции самой российской элиты.

В этом процессе мы выделили три глобальных слома или исторических точки — от петровских преобразований, через революцию 1917 года и до падения Советского Союза в 1991 году, после которого заложенная Петром имперская модель канула в Лету. И в рамках этой схемы сама элита также пережила три трансформации: от феодализма к дворянству и промышленному классу, затем окончательно растворилась в государстве, став номенклатурой, и, наконец, освободилась от него в олигархате, после массовой приватизации 90-х годов.

ОТ ФЕОДАЛИЗМА К «РЕГУЛЯРНОМУ» ГОСУДАРСТВУ

История и эволюция российской элиты неразрывно связана с историей развития Российского государства, причем само это государство, строго говоря, было создано Петром I. Именно его реформы, с одной стороны, сформировали дворянский класс — особый, ориентированный на государство слой людей, — который, пройдя эволюцию на протяжении всего XVIII века, сумел подарить миру «золотой век» российской культуры.

А с другой стороны, заложив определенную экономическую основу, его реформы привели к постепенному формированию мощной прослойки купцов и промышленников, которые внесли огромный вклад в российскую культуру XIX века. Но главная мечта Петра — полная интеграция всех сословий в государство, в полной мере исполнилась только после революции 1917 года — вместе с наступлением тотального государства советского строя.

Все началось с того, что еще молодой реформатор унаследовал элиту, укорененную в архаике феодализма. Главным образом она состояла из боярских кланов, для которых безусловным приоритетом были интересы своего рода. Выбить ее из этой колеи Петр I взялся со всей страстью своего характера, воплотив идеалы царя-труженика, который, как мечтал поэт Симеон Полоцкий, «трудится своими руками» и царствует ради блага подданных. Конечно, Петр был реформатором с надрывом — потому и столь неоднозначно оценен всеми последующими историографами, — но его решение раз и навсегда поставить элиту на службу только государственных интересов оказалось судьбоносным для страны.

Он не просто создает новую элиту, но образует для нее новый смысл. Отныне избранность, этимологическое свойство элиты, трактуется буквально: ибо только в служении императору и Отечеству и обретается эта избранность. Так рождается честь русского нобилитета — этический ориентир, неизбывный идеал дворянина в служении.

Конечно, реформатор почти сразу сталкивается со стойким нежеланием этой привилегированной группы нести пожизненную службу. И потому создает новую бюрократическую систему, верхушка которой закрепляется за дворянами, но при этом любой свободный человек, в том числе и представитель низших сословий, мог в ней выслужиться, то есть достичь самых невероятных высот. В итоге царь как бы загоняет свободные сословия в четкие рамки постоянной работы на благо государства. Иными словами, создает «регулярное» государство.

Порядок продвижения по службе вплоть до 1917 года регулировался созданной Петром «Табелью о рангах». Особенностью этого нововведения стало установление соответствия между военными, статскими и придворными чинами, что означало формальное уравнение этих видов службы. Именно в «Табели о рангах» принцип годности был сформулирован наиболее четко, что привело, во-первых, к выдвижению в состав элиты дворянских родов, ранее в нее не входивших, и, во-вторых, к проникновению в ее ряды значительного числа выходцев из податных слоев.

Таковой оказалась задуманная Петром конструкция нового государства, где факт наличия статуса «элиты» был неразрывно связан с несением государственной службы. Но хотя эта новация прочертила границу между Россией до Петра и после, сама элита с течением всего XVIII века все же сумела частично освободиться из своего «служебного» по отношению к государю положения, чтобы выделиться в своеобразный автономный класс — безусловно, зависимый от престола, но при этом не слитый с ним до неразличимости.

«ДВОРЯНСКАЯ РЕВОЛЮЦИОННОСТЬ»

Факт этой автономии был обусловлен тем, что, при всей колоссальности петровских нововведений, сами эти реформы долгое время существуют как бы вне русской культуры, оставаясь для нее чем-то инородным. В каком-то смысле Петербург стал символом этого надлома российской истории. Однако не стоит забывать и того, что, по меткому замечанию историка и философа Георгия Федотова, «только Петербург расколол пленное русское слово». И для того, чтобы это освобождение русского слова оказалось возможным, требовалось вызревание самой элиты. Потому весь XVIII век — это время, когда петровские идеи и его град будут постепенно приживаться и абсорбироваться. Неудивительно, что частично еще автономная от страны дворянская культура XVIII века обречена на подражательность, на простое копирование европейских образцов.

Нужно было время, чтобы этот привилегированный класс почувствовал себя «дома», обратился к проблемам этого «дома», начал бы в этот «дом» инвестировать — и свое время, и свою власть, и свои деньги. Для того элита должна была вдохнуть в себя воздух европейских университетов, выйти на простор западной цивилизации, чтобы затем преодолеть в себе эту подражательность. Огромную роль в этом процессе сыграл Манифест о вольности дворянства 1762 года, сделавший военную службу для дворянина необязательной. Это привело к тому, что у дворянства появилось то, без чего никакая элита не существует — досуг, особое освобожденное от служебных дел время, предназначенное для исправления определенных социальных практик с одной стороны, а с другой — отведенное самообразованию: культурному, хозяйственному или профессиональному. Конечно, поначалу в массе своей тогдашнее дворянство просто «растрачивало» этот досуг на «утехи».

Этот проявившийся «гедонистический гигантизм» элиты той эпохи блестяще охарактеризовал Юрий Лотман, описывая отношение этих людей к смерти — через головокружительную трату, демонстративное потребление: «Честолюбие XVIII века стремилось передать истории личную славу, точно так же, как владельцы огромных богатств в эти десятилетия стремились все растратить при жизни. В одно и то же время у людей одного и того же круга сталкивались две взаимоисключающие позиции. Жажда наслаждения — личного, физического и немедленного. Она измерялась количест­венно и заглушала заботу о детях, разрушала фамильные богатства. Живым воплощением ее стал Григорий Потемкин с его титанической мужской силой и неистощимым влечением ко все новым и новым утехам. Завершением этих порывов становились хандра, разочарование, терзавшее великолепного князя Тавриды».

Но пройдет всего одно поколение, и ценностная ориентация элиты удивительным образом изменится. Вместо жажды личной славы и блеска возникнет идеал служения Отечеству, давший стране героев войны 1812 года, декабристов и первые попытки нравственного переосмысления самим дворянством своей ответственности перед народом. Вместо движения к смерти через ничем не ограниченное расточительство возникает романический идеал славной смерти во благо ближнего или народа, через которую сам дворянин навсегда запечатлевает себя в Истории.

Не служба, а служение, как отчеканил ценность этой новой элиты однажды Николай Карамзин. Так, извилисто и тернисто дворянство прошло путь от государственной службы по принуждению к свободе, опробованной поначалу через роскошь и бездумную трату, но пережитую затем как личную ответственность под гром пушек на полях сражений наполеоновских войн.

Приведем еще одну пространную цитату Юрия Лотмана, так охарактеризовавшего плоды той эмансипации российской элиты, которая произошла во второй половине XVIII века: «Целый период в 150 лет будет отмечен печатью государственного и культурного творчества, высокими духовными поисками, произведениями общенационального и общечеловеческого значения, созданными в недрах русской дворянской культуры... Мы говорим о «дворянской революционности», и это парадоксальное сочетание лучше всего выражает то противоречие, о котором идет речь. Как это ни покажется, может быть, читателю странным, следует сказать, что и крепостное право имело для истории русской культуры в целом некоторые положительные стороны. Именно на нем покоилась, пусть извращенная в своей основе, но все же определенная независимость дворян от власти — то, без чего культура невозможна».

Именно освобожденное от обязательной государственной службы дворянское сословие сумело создать «золотой век» российской культуры, чтобы затем дать место для действия новой, возникшей уже из логики XIX века группе элит — промышленной и купеческой.

МЕЧТЫ О ГРАДЕ КИТЕЖЕ

Действительно, специфическое явление XIX века — российское меценатство — оказалось возможным именно благодаря разбогатевшему к тому моменту купечеству и первым промышленным магнатам. Это был особый слой людей, которые пробивались нередко из самых социальных низов.

Как замечает Дмитрий Андреев, доцент кафедры истории России XIX — начала XX века исторического факультета МГУ им. Ломоносова: «На самом деле, российские меценаты тех времен — это люди аномальные, и в этой аномалии не только причастные к творчеству других, но и творческие по своему образу мысли. Эти люди руководствовались весьма специфической мотивацией — они действовали как бы наперекор всему. В них скрывалась удивительная утопическая жажда — возвести нечто великое рядом с собой, вложив в это свой капитал. Неспроста тот же Мамонтов, тот же Морозов, та же Хлудова поддерживали революционеров. И тут ведь не было идейной поддержки, но было проявление их сложной самости».

С одной стороны, мы видим, что часть представителей этого разбогатевшего промышленного класса жертвовали свои средства, исходя из некоего протеста. Меценатство становится как бы новым «челенджем» государству и обществу. Акцией радикальной и наполненной русской тоской». Это и войны совести, как это было у Козьмы Солдатёнкова, и дилемма у Нечаева-Мальцова: поесть вкусно или Цветаеву деньги дать на музей. С другой стороны, меценатство обретает облик моды. От крупных фигур меценатства эта «аномалия» распространяется по всей России. У многих губернских деятелей появляется мечта: создать свой небольшой, но идеальный мир. Мир, который бы отличался от тотальной неустроенности. Так, Андрей Титов содействовал реставрации ансамбля Кремля в Ростове Великом и открыл в нем музей древностей. А Петр Кузнецов при участии ссыльных декабристов создает в Красноярске множество литературных и музыкальных кружков, строит гимназии и богадельни, жертвует коллекцию древностей краеведческому музею. И примеров таких — множество.

«Местечковое» устройство с созданием художественной и образовательной инфраструктуры — это на деле проект личного города, личного светлого будущего. Во второй половине XIX века, а главным образом — в начале двадцатого в России появляется множество таких светлых уездных купеческих городков с модной архитектурной застройкой, с небольшим, но своим кругом художников и писателей. Значительная часть разбогатевших предпринимателей были выходцами из крестьянства или из старообрядческой среды и в первую очередь хотели «дать голос» «народной» культуре, той, которую они видели вокруг себя с самого детства. Это привело к тому, что меценатство поздней империи стало, пожалуй, единственным осуществившимся ответом на тысячелетнюю русскую мечту о граде Китеже. Ответом неровным, недолговечным, но отрефлексированным русской мыслью и оставившим значимый культурный фон. Мечта, которой руководствовались меценаты, никогда не сложилась бы в систему. Но и в этой своей как будто хаотичной форме она поддержала и довоплотила русскую культуру.

Этот порыв — поддержать «свое» — столь удачно совпал с «почвенничеством» в российской литературе второй половины XIX века, которую дало перед самым своим закатом российское дворянство и русское разночинство, что привело к небывалому прорыву во всех областях культуры. И венцом этого процесса, безусловно, стал Серебряный век.

Однако на фоне этого полновесного возвращения к национальным корням, которую совершила элита за 150 лет своего послепетровского существования, окончательно теряет свою национальную основу сама монархия в России. Как замечает в связи с этим философ Георгий Федотов: «Нельзя отрицать, что к XX веку познание в России делает успехи, но вместе с тем глубокое падение культурного уровня дворца, спускающегося ниже помещичьего дома средней руки, делает невозможным возрождение национального стиля монархии. Она теряет всякое влияние на русское национальное творчество». Революция двигалась на нее с неизбежностью.

Долгий процесс «вызревания» элиты, столь необходимый после грома петровских реформ, завершается тем, о чем сам зачинатель этих реформ так мечтал — полным срастанием элиты с государством в советском строе, который, по законам диалектики, должен был преодолеть и монархию, и прежнюю элиту. По сути, петровский проект империи нашел свое окончательную реализацию в советской России.

ТОТАЛЬНОСТЬ ГОСЗАКАЗА

За годы революции, Гражданской войны и последующее десятилетие советские граждане массово уверовали в град Китеж. Китеж, трансформировавшийся в обещанный коммунизм. И перед наукой и культурой сразу ставится задача показать, что все новое уже наступило. Что до революции были лишь нищета, голод и культурная темнота. И что сейчас наступило новое время.

Тут стоит отметить, что качественно новое, несомненно, пришло (хотя, конечно, не стоит смотреть на него глазами тех «апостолов»). Размах и успех первых социальных проектов, новаторство в культуре и искусстве убедили многих в реальности нового Китежа. Была полностью снята прежняя элита, а на ее месте возникает номенклатура — полностью слившийся с партией и государством бюрократический аппарат, системно и планомерно принявшийся инвестировать в человеческий капитал нового, советского народа.

При Сталине, в декларируемом освобожденном от цепей самодержавия обществе происходит тотальное огосударствление. В этом и заключалась уникальность советского строя — растянуть государство на все сферы. «Советская номенклатура — это, по сути, построение нового Средневековья, — замечает Дмитрий Андреев. — Появляется новая служебная вертикаль, но вертикаль, не заточенная под материальные интересы. Здесь прочитываются коды унии, феодальной лестницы, личного служения перед вышестоящим. И если использовать эту оптику при взгляде на советскую культурную элиту и ее действия, мы получаем следующую картину. Мы видим яркие культурные проявления, например, в живописи, в архитектуре, в музыке, в танце, но все это превращается в некую игровую форму госзаказа. Сама культура становится госзаказом».

Тот кураж, тот специфический русский дух, который бурлил, например, в Мамонтове, становится здесь системой. И то была форма новой конкуренции, борьбы, соревнования за право прикасаться к прекрасному, используя «народные средства». Ярким примером такой борьбы стала Екатерина Фурцева, пожалуй, самый оптимальный и плодотворный министр культуры в советские годы. Она тонко чувствовала этот особый советский момент: как, управляя культурой, можно создавать ее яркие образцы.

Именно модель позднеимперского меценатства трансформируется в советской номенклатуре в новую модель игры за право это прекрасное создавать. Поэтому и советская номенклатура — это не просто бюрократия. Это позиция силы. Это новый способ удержания: удержания доминанты, удержания народа, удержания искусства, удержания мирового первенства, развития, спаянное жесткими контурами государства и породивший весь цвет советской культуры — от научных открытий до кинематографа. Однако сама выстроенная таким образом система оказалась не столь устойчивой, чтобы перенести на себе ожидавшие ее нагрузки.

Уже в первые послевоенные времена внутри этого тотального государства возникает новая теневая буржуазия — реакция на тот надрыв, под знаком которого прошла сталинская эпоха: всеобщая мобилизация, индустриальный рывок, массовые репрессии, наконец, Великая Война и восстановление страны после нее. Слишком многое совпало в один краткий период, и доведенная в считанные годы до своей кульминации петровская империя не выдержала. Нити, ее скрепляющие, натянулись до звона в ушах и начали лопаться.

В этом отношении кинолента 1947 года «Сказание о земле Сибирской» — это потрясающий источник, где показываются генеральские жены в дорогих нарядах и украшениях, первые ласточки этих перемен в совестной номенклатуре. «Многие мои коллеги сходятся на том, что Советский Союз начинает разрушаться после смерти Сталина, — замечает в связи с этим Дмитрий Андреев. — Не соглашусь с этим. СССР дряхлеет уже при Сталине, который вышел из Войны сильно постаревшим, сдавшим человеком. Он не заметил прихода новой буржуазии, военной элиты, заточенной на капитализм. Именно в этой точке вера в коммунизм начинает постепенно отмирать».

Дальнейшие годы мы во многом жили инерцией первых десятилетий всеобщей стройки. Внутри советской номенклатуры уже вызревал олигархат, всеми силами пытавшийся оттолкнуться от государства. «При Хрущеве и Брежневе номенклатура боролась за обеспечение гарантий своего существования, — пишет в связи с этим историк Андрей Фурсов. — В ходе борьбы кое-что перепадало не только ее прилипалам (торгаши, «интеллектуха»), а и населению — от квартир в «хрущобах» и участков в шесть соток до низкой квартплаты, возможности работать, не напрягаясь... Но на рубеже 1970 –1980-х годов этот неравный, но все же двусторонний процесс пришел к финишу из-за исчерпания ресурсов и изменившейся не в пользу СССР ситуации в мире». Дальнейшее — катастрофа 90-х годов, в первую очередь катастрофа российской элиты, вырвавшейся из государственного организма и его приватизировавшей. Огромная веха в истории российского государства заканчивается «парадом суверенитетов» на постсоветском пространстве.

Однако сегодняшняя ситуация, несмотря на ту стагнацию, в которой мы находимся последние 10 лет, уже не кажется столь пессимистичной. Да, с одной стороны, анализируя события последних тридцати лет нашей истории, мы видим мрачную историю дележа ресурсов и полномочий, после которого все значимые социальные лифты оказались выключены. С другой стороны, после окончания 90-х мы увидели, как, наконец, запустился процесс реставрации государства. Часть элиты значительно расширилась за счет людей «оружия» и «дисциплины», то есть силовиков и бюрократов.

Но ведь первые хороши как охранители. А вторые — как «стабилизаторы», как люди, создающие предсказуемость за счет регламентов и бухгалтерского учета. А вот тех, кто может стать новаторами, кто может обеспечить долгосрочное планирование и развитие новой России, мы пока не видим. Но российская история показывает, что в нашей стране без сильного государства такая, ответственная, элита невозможна. Поэтому вопрос «прорыва» — это вопрос, всегда обращенный к государству. 300 лет назад на этот запрос сумел ответить Петр. Сможем ли сделать это и мы, опираясь на опыт этой трехсотлетней истории?

Материал опубликован в № 8 газеты «Культура» в рамках темы номера «Новая элита для России»