— Сразу хочется повернуть наш разговор к чему-то конкретному. Что о природе русской власти может сказать градостроительное устройство русской столицы? Как вы думаете, можно ли такими градоведческими методами препарировать природу власти в России?

— Думаю, что и природу, и драму власти можно «прочитать» в градостроительном устройстве столиц, особенно Москвы и Санкт-Петербурга. Москва — типично русское столичное градоустройство. Но, скажем для начала, всякий кремль — исконно русское устройство, отличное от западноевропейского, где замок противопоставлялся городу. Тогда как кремль и есть город, а если город растет, как Москва, то Кремль становится первой городской частью. Китай-город — вторая, Белый город — третья, Земляной — четвертая и так далее.

— Иными словами, замок здесь всегда интегрирован в город?

— Нет, Кремль не замок, а город с государевым двором внутри. Важно подчеркнуть отсутствие в кремлевском устройстве самой оппозиции город — замок, типичной для западноевропейского устройства. Кремль воплощает русский принцип или тип власти, который возник во втором историческом возрасте — не в киевском, а во владимирском. Термины несколько условные, тем более что рождение второго возраста просматривается в лоне первого. Оно связано с прекращением перехода князей между столами (столицами княжеств).

Первый исторический возраст предполагал такие переходы. Некоторые историки даже обсуждали существование «лествицы» переходов, то есть алгоритма, в соответствии с которым князья замещали друг друга на княжеских столах. На самом деле замещение могло быть и насильственным, военным. Эта традиция ломается после большой междоусобной войны, по ее итогам, по приговору знаменитого Любечского съезда (1097), гласившему: «Каждый держит отчину свою». Что, собственно, и означало прекращение переходов между большими княжескими землями.

Так возникли династии, дома потомков Ярослава Мудрого: черниговский, смоленский, суздальский, волынский и другие. Этому второму возрасту, когда князь оказывается владетелем наследственной части русской земли и насаждает или продлевает в ней династию, соответствует кремль. Точнее, принцип кремля, поскольку само слово появилось только в XIV веке.

Первому возрасту отвечает оппозиция «детинец/посад», где детинец — княжеский двор, аналог замка. Обычно это мысовая оконечность города или городища (мертвого ныне города) с княжеским двором и придворной церковью. Князь, княжеская семья в детинце сменяются. К детинцу примыкает или, напротив, отделяется от нее валом и рвом посад с городским собором, торгом и частным домовьем — территория местного общества. Эти фигуры могут быть разнесены в пространстве, как Новгород и Рюриково городище. Именование Новгородского кремля детинцем в этом смысле вводит в заблуждение и комментируется отдельно.

— А что меняется в этом устройстве во втором возрасте, если князь становится полноправным хозяином определенной земли?

— Идея кремля в том, что фигуры детинца и посада объединяются в единую фигуру. То есть государев двор становится частью города, даже когда сохраняет в нем угловое положение. Поэтому кремль, как правило, — грушевидная, каплевидная или треугольная фигура. Княжеский двор больше не замок.

Это хорошо заметно в устройстве Москвы, где лицом государева двора, обращенным в город, являются Грановитая палата с Красным крыльцом, алтари придворного Благовещенского собора и другие части дворца, обращенные к Соборной площади как к городской. А на площади стоит городской, впоследствии кафедральный Успенский собор — главный храм столицы и страны — и рядом княжеский, позднее царский Архангельский собор, усыпальница династии. Очень открытая, демократичная структура. Город и двор взаимопроникают и взаимораскрываются.

До заезда большевистского правительства Московский Кремль оставался вполне открытым. Если вам нужно было с Ильинки на Волхонку, вы могли войти или въехать в Спасские ворота и выйти или выехать в Боровицкие, не делая сегодняшних колен и не платя в воротах.

Западноевропейская модель, наоборот, основана на консервации средневековой оппозиции город — замок. Из этой оппозиции, доходившей часто до войны сторон, из договора города и замка, Запад вывел свой демократический модерн.

— Однако кажется, что в русской традиции тоже в этом отношении не все однозначно. Ведь был, например, тот же Новгород, который долгое время держал князя на расстоянии.

— Потому что Новгород консервирует первый, киевский возраст русской истории, когда город держит князя на расстоянии даже не рва с водой, а вытянутой руки. Консервирует до самого конца второго возраста. Вече есть власть посада, между городом и князем заключается «ряд», договор. Князь остается преходящей, переменной фигурой. Даже когда закрепляется традиция признавать новгородским князем великого князя Владимирского или Московского, даже тогда господином, государем и великим, то есть сувереном, остается сам Новгород, а не князь. Только с Иваном III этот принцип организации власти и городского пространства сменяется на кремлевский.

Для XV века новгородская оппозиция город — замок (город — Рюриково городище) есть настоящая архаика, которая нашим западникам представляется прогрессом, поскольку именно она законсервирована, продлена на Западе.

— И поэтому, кстати, на Западе в какой-то момент становится столь популярным переносить королевский двор подальше от столиц, отстраивая новые резиденции, наподобие того же Версаля?

— Давайте различим загородные резиденции монархов, которые существовали в любой другой стране, от резиденций как новых центров власти. Скажем, резиденции Ивана Грозного до опричнины — обычные места «государского прохлада и летования». А резиденции периода опричнины, собственно Опричный двор Москвы и Александрова слобода, суть новые центры власти, противопоставляемые Москве.

Именно в опричнине раскрывается главная, на мой взгляд, драма русской власти. Опричнина есть исторжение государева двора из Кремля. Иван Грозный бежит на другой холм и строит там замок. Опричнина — вестернизация градоустроения. И вообще — вестернизация. Это типичное для Запада деление на город и замок, распад, разрушение принципа Кремля. Мы знаем, что Петр I — это вестернизация, но не понимаем, что Иван Грозный — тоже вестернизация.

Нужно вернуться на два шага назад, к Ивану III, чтобы показать принципиальную разницу с Иваном IV. Между ними, увы, часто ставят знак равенства по отношению к Новгороду. На самом деле их действия в Новгороде были противонаправлены.

Когда Иван III присоединяет Новгород, он отказывается садиться на Рюриковом городище и говорит: Дайте мне Ярославово дворище. Что он требует? Двор внутри города, во-первых, двор Ярослава Мудрого, который воспринимается как протомонарх, государь всея земли, во-вторых. Требование Ивана Великого означает: Новгороду быть кремлевским городом. И еще кое-что: я больше не пришлый князь, а государь ваш по природному и божественному праву. Это реализация монархического, царского, а не раннекняжеского принципа.

Иван же Грозный действует иначе. Во время новгородского погрома он садится на Рюриковом городище, словно видя себя новым Рюриком, и чинит там свой суд. Этим жестом он, в сущности, говорит: «Я не царь, я князь». Царь владеет землей, а князь ею овладевает. В опричнине Иван фактически развенчивается из царей и принимает раннекняжескую стратегию.

Грозный ставит под сомнение свое природное, божественное право царствовать и возвращается к контракту с обществом. Когда депутация идет к нему в Александрову слободу, стороны заключают договор, «ряд» об условиях возращения. Это возвращение к вечевому, договорному порядку. Это реконструкция доцарской, раннекняжеской истории.

Кремлевская, царская модель власти демократичнее западной. По природе своей она мирна, и если царь тиранствует, то вне логики царства. Тогда он больше не владеет, а заново овладевает землей. Как приходящий князь, но не как царь.

— То есть тирания оказывается просто ненужной?

— Да, царской власти она не нужна по природе. Тирания Ивана Грозного — эксцесс для русской власти. Как и тирания Петра.

— С точки зрения его решения перенести столицу в Санкт-Петербург?

— Скажу парадоксально: сам перенос есть зеркало тиранства. Новое бегство из Москвы есть новая опричнина. Петр, как и Грозный, ненавидит Кремль и боится его. Боится заговоров, аристократии, предательства. Петр, как и Грозный, строит город, противопоставляя его Москве, Кремлю. В этом смысле Санкт-Петербург — удавшийся Опричный двор Москвы. Петр по-своему воспроизводит раннекняжескую стратегию. На это обратил внимание Сергей Михайлович Соловьев.

Петр создает альтернативную дружину, заставляет ее бриться, пить, курить и говорить на разных языках, то есть любыми способами отличаться от туземцев, от земли. Петр мечется по стране, как какой-нибудь Мстислав Удалой, сшивая страну собой, как нитка с иголкой сшивает лоскутья. Для сравнения, Иван III спокойно сидел, как истинный царь, в центре созданной им «паутины», а концы и лоскуты страны собирали под его высокую руку самые счастливые полководцы русской истории.

— В этом смысле можно сказать, что правление Ивана III — это реализация рафинированной монархии?

— Да. К слову, понятно, почему Иван Грозный и Петр I так литературны, кинематографичны и сценичны, а Иван III нет. Первые двое эксцентричны. То есть они буквально «вне центра», бегут из центра.

Кстати, в нашей истории был еще один такой герой, Павел I. Это уже внутрипетербургская история. С Павлом Петербург, дитя двоения Москвы, начинает делиться в себе. И повторяется тот же драматический сценарий: бегство из городского дворца в замок, преследование царем старой элиты, учреждение альтернативной элиты — мальтийцев, страх заговора, к сожалению, оправданный... В общем, эксцентрика.

Так мы находим «опричный» психологический комплекс, свойственный Ивану Грозному, Петру Великому и Павлу. Но всякая опричнина, лучше сказать, опричность берет начало в двоении Москвы.

Кстати, опричность можно найти и в церковной истории. Никон, будучи патриархом, сходит с престола, уходит в альтернативную резиденцию, Новоиерусалимский монастырь, и ждет к себе депутацию, чтобы заключить условия возвращения.

— То есть ведет себя буквально как «князь церкви».

— Именно. Только депутация не приходит. Думаю, здесь фундаментальная болезнь власти, воспроизводящаяся до сих пор. Например, в попытках вывести правительство из Москвы в какой-нибудь совхоз «Коммунарка». Эту болезнь нужно вовремя диагностировать, проговаривать и лечить. Именно внутри этой болезни рождаются срывы в тиранство. Или вот Москва-Сити — та же претензия, возникшая в столице под давлением Лужкова. Претензия быть анти-Кремлем. А получился образ нависания Нью-Йорка над Кремлем. Скорее ельцинистский, чем лужковский образ. Казалось бы, уже неактуальный политически; но нет, теперь образ пестует Собянин, и небоскребы Сити берут новые высоты.

— Но почему именно Москва кажется вам по своему устройству самым оптимальным городом для органичного осуществления власти в России?

— Москва сочетает святость Иерусалима и могущество Рима. У меня есть любимая формула: Киев мог быть Новым Иерусалимом, но не смог стать Новым Римом. Петербург мог быть новым Римом, но не смог стать новым Иерусалимом. Только Москва соответствует формуле «Новый Иерусалим и Новый Рим». Формуле, кстати, преемственной от Константинополя.

Киев слаб тем, что не имел монархической перспективы. В тот исторический период, который называется его именем, он был переходящим призом между региональными домами Рюриковичей. То есть приговор Любеча «каждый держит отчину свою» не распространялся на Киев. Князья считали его общей отчиной, а следовательно, столом, замещаемым по алгоритму. Святой город, русский Иерусалим, оставался слаб политически.

Санкт-Петербург, наоборот, будучи мощным центром силы, был одновременно центром секуляризации, десакрализации. Это парадоксально сочеталось с притязанием на роль русского Константинополя против Москвы как Рима. Он место царского бегства и переоснования столицы.

— Недаром, кстати, Константин Вагинов описывает этот город в своей «Козлиной песне» как совершенно языческий, лишенный какой бы то ни было христианской символики.

— Это несправедливое утверждение, но само бегство Петра из Москвы в Петербург действительно было бегством от сакральной, христианской империи к неоантичной, к обмирщению. Исходный петровский импульс пытались преодолеть государи эпохи романтизма, неоромантизма и, конечно, петербургские святые. Да и сам Петр с его проектом Невской лавры. Вспомним и о святости блокадной эпопеи. Но город не стал русским Иерусалимом. В него паломничают, как паломничают в Рим, причем как некатолики, эстетически.

Но и как Рим он очень странен: абсолютно горизонтален, начисто отсутствует тема семи холмов. Дело не в счете холмов, а для начала в самом третьем измерении ландшафта, которое присуще Риму, Иерусалиму, Константинополю, Киеву, Москве. Не только счет, но и символику, значение холмов можно найти в Москве, этому поиску я посвятил много страниц в книге «Две Москвы».

— Но не кажется ли вам, что сегодняшняя Москва постепенно утрачивает третье измерение, о котором вы говорите?

— Надеюсь, это невозможно. Другое дело, что у сегодняшнего государства нет архитектурной политики. Государство не архитектуроцентрично. Не выражает себя языком архитектуры. Скажем, Николай I был еще архитектуроцентричен. Думаю, что и его наследники до Николая II включительно. Сталин в этом смысле был полицентричен, то есть придавал значение литературе, архитектуре, кинематографу. Сегодня градоустроение отдается губернаторам, даже устроение столицы. И неважно, какому губернатору: конфликтующему с центром, как Лужков, или наместнику центра, как Собянин. Федеральную власть не заботит архитектурная репрезентация.

На картинке: К. Савицкий «Коронация Императора Александра III», 1883. Фото на анонсе: www.kazanreporter.ru