Ксения ВОРОТЫНЦЕВА

11.02.2022

Центральный проект к юбилею Анатолия Зверева

Любовь — донельзя субъективное чувство. И одновременно — безмерное и не знающее границ. Иначе как объяснить, что тысячи людей по всему земному шару любят художника Анатолия Зверева и при этом каждый ценит в нем что-то свое. Его картины — вихри краски вперемешку с землей и пеплом, порой даже обагренные кровью («Я писал, старик, кровью и повторить это уже больше не смогу», — говорил художник о своих ранних вещах) — своеобразный тест Роршаха. Каждый видит в них то, что зреет в его собственной душе.

Это доказывает выставка «Я люблю Зверева» (куратор — Полина Лобачевская): главный проект к 90-летию «зверя и гения» и одновременно коллективное выражение чувств. Музей AZ обратился к тем, кто прямо или косвенно обессмертил имя художника, — к коллекционерам. В экспозиции можно увидеть около 140 работ из шести собраний — Сергея Александрова, Марка Курцера, Андрея Тимохина, Давида Гольдферта, Игоря Маркина и, конечно, Наталии Опалевой — генерального директора музея. А еще здесь показывают фильм, специально снятый для музея режиссером Еленой Лобачевской, где каждый из коллекционеров объясняет, кто для них художник Зверев.

Из этой мозаики мнений, как из цветных стеклышек калейдоскопа, складывается объемный портрет мастера. Не без мифологизации, конечно, ведь после его смерти прошло уже почти сорок лет. Один из мифов — что хороши только ранние вещи Зверева, созданный в короткий промежуток между серединой 1950-х и началом 1960-х, — продвигал легендарный коллекционер Георгий Костаки, приютивший неприкаянного художника. Костаки горько сожалел о ранних восхитительных работах, поврежденных во время пожара на его даче в Баковке: «Интересно, что, когда я Толе сообщил о пожаре, он спросил меня, пострадал ли кто-нибудь. Кто-нибудь… Я говорю, что — нет. «Ну, а работы, — говорит, — ерунда все. Я еще напишу». Но, к сожалению, не написал. Так прошел этот его совершенно изумительный период». На выставке есть несколько вещей, опаленных огнем — напоминающих о яркой вспышке таланта мастера.

Впрочем, это не означает, что произведения, созданные в 1960-е и позже, были плохи. Отнюдь нет. Художник Дмитрий Плавинский утверждал, что разногласия между греческим коллекционером и Зверевым на самом деле начались из-за популярности последнего: «Костаки понял — его абсолютная монополия на Зверева кончилась. Это было равносильно предательству. В 64-м году он вызовет Зверева на конфиденциальный разговор и предложит ему как можно быстрее скончаться. «Толя, все, что ты мог создать в искусстве, ты создал. Дальнейшая твоя жизнь бессмысленна и позорна».

Как бы то ни было, и ранние вещи художника — вроде иллюстраций к «Петербургским повестям» Гоголя, купленных Игорем Маркиным у первооткрывателя Зверева Александра Румнева, — и более поздние работы, безусловно, хороши. На выставке почти нет подписей к картинам, но вот портрет Румнева — актера, основателя Экспериментального театра пантомимы «Эктемим» — снабжен пояснением. Эта вещь, «сотканная» из цветных пятен, напоминает, что Зверев считал себя основателем «ташизма» — абстрактной живописи быстрыми мазками: «Ташизм изобрел я, а не Поллок». Этот миф, пожалуй, так и не закрепился в массовом сознании. Однако очевидно, что русский художник был самородком, а гении, как известно, чувствуют небесные токи и порой изобретают вещи параллельно и независимо друг от друга.

Еще один миф, окружавший Зверева, касается его оторванности от социума, дикарства и даже юродства. На выставке есть автопортреты художника: с ранних на нас смотрит хитро прищурившийся парень в тельняшке (Анатолий Тимофеевич два года отслужил во флоте). На других же вполоборота изображен серьезный грустный человек — с непростым опытом за плечами. В этих вещах есть что-то вангоговское — недаром Зверев на выставке импрессионистов в 1950-е выделил именно голландского отщепенца.

Коллекционер Валерий Дудаков в фильме Елены Лобачевской рассказывает о Звереве: «Это человек, который юродство превратил в степень защиты от всякого давления со стороны и властей, и окружающих». А художник Михаил Кулаков в своих воспоминаниях утверждал: «Он человек толпы, потому что изгой и одинок. Отсюда стремление войти в месиво толпы, раствориться, как капля масла на воде, не зацепляясь ни за что и ни за кого. Его излюбленная манера поведения в обществе — юродствовать. С дурака и спросу нет». Валентин Воробьев, активный участник «второго русского авангарда», рассказывал, что Зверев старался максимально избегать контактов с официозом: «Его отношение с государством ограничивалось общественными местами — буфет, стадион, музей, туалет, милиция». А писатель Владислав Шумский приводил в воспоминаниях такой эпизод: «Как-то в разговоре со Зверевым я во время рассказа непроизвольно сделал вид человека, замахнувшегося, чтобы ударить. И вдруг Зверев инстинктивно отпрянул, закрыв лицо руками, вжался в угол. Сидевший передо мною гигант искусства выглядел как беззащитное и забитое дитя. До щемоты в сердце, до слез стало его жалко. Его отовсюду гонят, принимая за бродягу и тунеядца из-за плохой одежды и неухоженного вида. Часто не пускали в метро. Поэтому Зверев обычно брал такси, за которое всегда заранее много переплачивал, чтобы таксисты соглашались подвести».

Зверева рисуют как болезненно брезгливого человека, вспоминают о его тяге к спиртному: всех поражало несоответствие неказистой оболочки и могучего, необъятного таланта. «Тайна Зверя — тайна его Дара, его гения, подаренного клошару», — писал Михаил Кулаков. Однако, возможно, это был щелчок по носу всем зазнайкам, решившим, что им дозволено судить — какой человек перед ними и чего он достоин. Впрочем, многим хватало духа признать, что под внешностью бродяги скрывается гений. Костаки приводил слова коллег Зверева: «Когда Господь помазывал нас, художников, он опрокинул чашу на голову Толи». Еще одно доказательство силы таланта — приведенный в фильме рассказ об одном коллекционере. Который сначала покупал Зверева как инвестицию («Меняю одну бумагу на другую бумагу»), чтобы вывезти произведения за рубеж и там продать. А потом полюбил работы этого странного художника и решил их сохранить. Божественное и гениальное снова победили «человеческое, слишком человеческое».

Фотографии: Сергей Ведяшкин / АГН «Москва».