Ксения ВОРОТЫНЦЕВА

07.09.2021

Выставка выдающегося художника — ученика Малевича, поэта, философа — впервые за 13 лет открылась в Москве.

Галерея «Веллум» часто обращается к полузабытым именам — художникам с трагичной и сложной судьбой. Еще недавно здесь шли «Дневники на кухне», рассказывающие о четырех авторах-шестидесятниках, из которых лишь один, Михаил Гробман, в полной мере насладился успехом — и то потому, что уехал из Союза. На фестивале «Таврида.АРТ» 9–12 сентября галерея покажет Константина Коровина и его учеников, в том числе эмигранта, представителя «русского зарубежья» Георгия Лапшина. А пока в пространстве «Веллума» в Гостином дворе проходит выставка, рассказывающая о художнике, вымаранном из советской истории — Владимире Стерлигове.

Предыдущая московская выставка Стерлигова была преступно давно — в 2008-м, так что широкой публике он вряд ли известен, хотя специалисты его, конечно, хорошо знают. Несколько лет назад в издательстве «Барбарис» вышла книга «Белый гром зимы»: письма Владимира Стерлигова к аристократке и красавице Ирине Потаповой, с которой у мастера — уже побывавшего в лагерях — случился яркий, оглушающий роман. Этично ли публиковать записки, предназначавшиеся для конкретного адресата, — отдельный вопрос. Но сквозь милое, как у всех влюбленных, лепетание и смешные домашние клички проступает удивительное стерлиговское жизнелюбие. «Прекрасна Вишерская грязь! Вступил в нее, а она роскошная, красивая, только живопись. Удивительные лужи, ими писать картины. А что за дома, деревья в остатках снега. А дождь звенит по ним, как в звонкое железо. <…> Каждый день весны изменяет природу, и надо ловить эти изменения и оставлять их в работах. Пропадает все! Невозможно!» — писал человек, прошедший ад Карагандинского ИТЛ. Его друг Евгений Сперанский утверждал, что они со Стерлиговым долгие годы ощущали себя мальчишками — словно пораженные вирусом инфантилизма. Но тот же Сперанский, описывая арест и мучения художника, признавал: «Что помогло ему все это выдюжить, не сломаться физически и духовно? Никакой инфантилизм тут не помог бы, тут нужен был другой «запас на прочность».

Впрочем, Стерлигова судьба поначалу баловала. Родившийся в Варшаве (отец — дворянин) и выросший в Москве, Владимир в 1925 году по совету художницы Веры Ермолаевой перебрался в Ленинград. Здесь он обрел гениального наставника Казимира Малевича и талантливых друзей: вместе с Ермолаевой, Львом Юдиным, Константином Рождественским вошел в группу живописно-пластического реализма.

«Недавно в Петербурге прошла выставка Юдина, — рассказала «Культуре» основатель и арт-директор галереи «Веллум» Любовь Агафонова. — Мне стало ужасно завидно, и захотелось тоже показать кого-нибудь из авторов этого круга. И я подумала о Стерлигове: у меня было несколько его листов, кроме того, я знакома с его наследницей».

Художник вместе с обэриутами Хармсом и Введенским сотрудничал с журналами «Ёж» и «Чиж». Он не только рисовал, но и писал стихи — в юности хотел быть поэтом. Увы, шумная богемная братия оказалась слишком беспечной — к началу 1930-х тучи уже стали сгущаться, но обэриуты словно еще надеялись «жизнь просвистать скворцом, заесть ореховым пирогом». Сперанский вспоминал: «От обывательских страхов они отгораживались иронией. Из общества, казалось, навсегда уходили юмор, шутка — они же продолжали шутить».

В 1934 году Стерлигова арестовали. Попала за решетку и Ермолаева — через три года ее расстреляли. Стерлигову повезло больше: он пробыл в Карлаге до 1938-го и вышел на свободу. Правда, ему запретили проживать в шести городах, в том числе Москве, куда он наведывался украдкой, скитаясь по чужим квартирам. Сперанский писал, что Стерлигова не пустил на порог родной брат — известный летчик.

— После ареста Стерлигова практически не осталось его ранних произведений — чуть-чуть в музеях, — пояснила «Культуре» Любовь Агафонова. — А ведь он, например, делал проуны. Самое раннее, что можно найти у наследников и в моей коллекции, — работы из серии «Цирк», мы показываем их на выставке.

На монохромных листах взмывают под купол легкие гимнастки и акробаты. На стене по соседству — листок со строчками Александра Введенского: «Пьянеет музыка печальных скрипок, / Мерцанье ламп надменно и легко. / И подают сверкающий напиток / Нежнейших ног, обтянутых в трико». И пусть эти слова — не о цирке, а о «ресторанах злых и сонных», все равно: в них ощущаются излом и бегство от действительности, свойственные началу XX века. «В вещах Стерлигова есть отголоски эпохи «Мира искусства, — рассказала «Культуре» Любовь Агафонова. — Поэтичная хрупкость петербургских 1900–1910-х годов. И для меня как для коллекционера, обожающего Серебряный век, эти работы особенно важны. К тому же «Цирк» — предтеча стерлиговской философской концепции, сформулированной в 1960-м как «чашно-купольное пространство».

В зрелые годы художник делал изысканные коллажи (он называл их «купажами» — на манер Матисса), перебросив мостик из первой волны русского авангарда в начинавшуюся вторую. Впрочем, для него эта традиция никогда не прерывалась. Он говорил: «Не воспоминания прабабуси, а торжество двадцатых годов сейчас, с точки зрения сегодняшней проблемы в целом». Это касалось не только искусства, но и склонности к теоретизированию. Многие художники 1920–1930-х генерировали головокружительные идеи: Кузьма Петров-Водкин творил мир по правилам сферической перспективы, Павел Филонов создавал аналитическое искусство. Стерлигов упрямо шел своим путем. Он говорил: «Я учился у Малевича и после квадрата я поставил чашу». Иначе говоря, соединил авангард — ниспровергающий все и вся — с христианской традицией. «Чашно-купольная система», придуманная им, содержала новый прибавочный элемент — «прямо-кривую». И если прямая разделяла этот мир, то кривая — соединяла его вновь. Художнику удалось придумать такое пространство, где смыкалось божественное и человеческое: это духовное прозрение случилось именно в годы ссылки. «Не знаю, может быть, я не имею права делать здесь какие-то выводы, — писал Евгений Сперанский, — но, по моим наблюдениям, именно на этот период времени приходится решительный поворот Владимира Васильевича к религии: христианству, русскому православию. Вначале, по выходе его из мест заключения, этот поворот не был так заметен, как в последующие годы. Просто при наших встречах <…> я стал чувствовать в нем нечто новое, какой-то твердый духовный стержень». Поздние работы художника — вроде картины «Вход Господень в Иерусалим» (1960-е) — действительно проникнуты глубоким религиозным чувством.

Заглянувший в бездну может либо сойти с ума, как Ницше, либо — уверовать. Владимир Стерлигов, живший каждый миг как поэт — остро, с оголенными нервами, — пошел по второму пути. На годы оторванный от живописи, от любимых и близких, он аристократично творил искусство каждым шагом и делом, подтверждая собственные же слова: «Знаете еще что, ведь человек безумно красив своей жизнью».

Фото: Софья Сандурская / АГН «Москва».