08.04.2016
Первый этаж занимает графика, в которой проявилось творческое кредо героя экспозиции: «Минута размышления, / Секунда столбняка, / Эскиз в одно стремление — / Наверняка». Некоторые рисунки — например, лаконичный женский профиль — напоминают листы Жана Кокто. Последний, кстати, лестно отзывался о картинах Зверева: «Этот художник один прошел весь путь нашей западной живописи от раннего Пикассо до наших дней».
В подтверждение тезиса — второй этаж, где даны прямые параллели между работами отечественного мастера и произведениями европейского искусства. Огромные печальные глаза зверевских «детуль» (его фирменная фраза «Садись, детуля, я тебя увековечу» украшает одну из стен музея) — перекликаются с загадочными фаюмскими портретами: образцами живописи Древнего мира. Изображения светских девушек с гордо посаженными головами сравниваются с работами Дюрера, Кранаха, Веласкеса. А нежный портрет Оксаны Асеевой, вдовы поэта, в желтовато-охристых тонах — с Ренуаром.
Третий этаж — девушки, нарисованные Зверевым, уже вне искусствоведческих сопоставлений. Дрожащее изображение Елены Рыбчевской-Кравченко (1981) дышит духами и туманами. Она позировала не раз, однако поначалу результат не впечатлял: «От готовых портретов хотелось отвернуться». Однажды рано утром Зверев заявил: «Надевай меха!» Модель вспоминает: «Признаться, в семь утра мне было не до бессмертия. Невыспавшаяся, в креме, злая от свалившегося на меня богемного образа жизни, в старом пальто с меховым воротником, я раздраженно плюхнулась на стул. Он работал долгий час... «О-о-ох», — только и смогла я выдохнуть от восторга». Другая модель, Зоя Берлинская, признавалась: «Мой портрет, сперва вызвавший у меня лишь недоумение, нравится мне с каждым годом все больше, я смотрю на него и радуюсь — вот какая я была!»
Воспоминания о Звереве-человеке поражают широким спектром эмоций: от ужаса до восхищения. Вызывающе неприкаянный, неопрятный («похожий на бомжа»), готовый в любой момент взорваться и через секунду вернуться в благостное настроение, он был, по уверению некоторых, добрым и мягким. Отношения со вдовой Асеева, которая годилась художнику в матери, можно описать рифмой: «любовь — кровь». Восхищение женщиной густо переплеталось с ревностью и даже жестокостью.
Зверев-художник фонтанировал самобытностью: мог облить пивом лист, прежде чем начать работать, или швырнуть овсяной крупой в еще не высохшую картину. И получалось хорошо и даже художественно оправданно. «Зверь», как называли его приятели, действительно впитал западную традицию — ту, которая шла от фовистов и Кеса ван Донгена с их буйством красок. Но еще более важная черта его творчества — следование красоте. И это радикально отличает нашего художника от европейских мастеров того времени: того же экспрессиониста Бэкона с его уродливыми деформированными изображениями. Женские головки Анатолия Зверева — пленительны, милы и в хорошем смысле старомодны. А дикий имидж их автора — дело десятое.