Мудрец, бессребреник, трудяга: Павел Чистяков и его школа гениев

Анна АЛЕКСАНДРОВА

05.07.2022

Мудрец, бессребреник, трудяга: Павел Чистяков и его школа гениев

Материал опубликован в июньском номере журнала Никиты Михалкова «Свой».

Для многих известных живописцев рубежа XIX–XX веков Павел Чистяков являлся, по выражению Ильи Репина, «общим и единственным учителем». Он подготовил целую плеяду великих мастеров, среди которых — Василий Суриков, Михаил Врубель, Валентин Серов, Василий Поленов, Виктор Васнецов, Генрих Семирадский, Виктор Борисов-Мусатов, Дмитрий Кардовский, Василий Матэ и другие авторы шедевров.

Будущий наставник больших русских художников родился в селе Пруды Тверской губернии в крестьянской семье. Учился в краснохолмской приходской школе, а затем в Бежецком уездном училище. В 1849 году поступил в Императорскую академию художеств, где показал себя талантливым и трудолюбивым: за рисунки и этюды с натуры был награжден двумя малыми и двумя большими серебряными медалями. В 1860-м удостоился малой золотой, а в 1861-м — за картину «Великая княгиня Софья Витовтовна на свадьбе великого князя Василия Темного» — большой золотой медали, что дало право и возможность поехать за рубеж. Чистяков побывал в Германии, Франции, Италии. В 1870 году вернулся в Петербург. Став академиком, сосредоточился на преподавании, а свой выбор объяснил впоследствии так: «Рассудок, знание всегда были во мне впереди практики, что делать — я родился и живу для других. Пусть же знание мое будет на пользу кому-нибудь... Я могу сказать по своему опыту, что великий мастер, художник не всегда является великим учителем. Чтобы преподавать и преподавать хорошо, у вас должен быть дар к этому и много практики».

Учительствовать он начал рано, к примеру, частные уроки юному Василию Поленову давал еще в свои студенческие годы. В 1870-м по возвращении Чистякова из-за границы они встретились вновь, а много лет спустя Василий Дмитриевич с теплотой вспоминал и о картинах, и об уроках наставника:

«Мы, ученики, были в восторге от них, их поразительного рисунка и силы живописи: «Мураторе» был для нас идеалом и того и другого, а самая проповедь Павла Петровича о том, как надо работать, увлекала и двигала нас. Он живо интересовался нашей работой на золотую медаль и руководил ею, часто заходя к нам в мастерские».

А вот еще несколько ретроспективных высказываний мэтров отечественной живописи:

«Чистяков вернулся из Италии и сразу очаровал нас своим темпераментом поэта и такой глубиной понимания искусства, о которой мы и не мечтали. Он любил учить, привязался к нам, и часто-часто мы восхищались им до самозабвения. Он не был штатным профессором; но мы всех штатных бросили еще до появления Чистякова» (Илья Репин).

«Небольшого роста, худощав, с волосами, подстриженными, как их носят крестьяне, с небольшой бородкой и умными проницательными глазами. Весьма скромно одет и без малейшей претензии на позировку... В Академии висела его программная картина, за которую он послан был за границу, — «София Витовтовна снимает пояс Василия Косого», был прекрасно написанный «Итальянский нищий». Вообще он был из тех художников, которые не торопятся. Портрет своей матери он писал лет десять и кончил потому только, что, как он говорил, «Боюсь, еще помрет, а портрета я не окончу» (Николай Самокиш).

О своем отношении к молодым художникам, а равно об особенностях созданной им школы Павел Чистяков писал: «Прежде всего, нужно знать студента, его характер, развитие и воспитание, чтобы, в зависимости от этого, найти к нему правильный подход. Вы никогда не сможете применить один и тот же стандарт ко всем. Вы никогда не должны запугивать студента, а наоборот, заставлять его поверить в себя... Самый главный проводник должен вести ученика по пути обучения и неуклонно сопровождать его на этом пути. Студенты должны видеть в преподавателе не только требовательного учителя, но и друга».

При всем при этом новичков, приходивших к нему в мастерскую, он непременно пытался «выбить из седла», сбить с толку. Вот что поведал об этом Игорь Грабарь:

«Дело начиналось обыкновенно с того, что популярный учитель в первый же день огорошивал нового ученика какой-нибудь чудаческой выходкой, от которой вся мастерская покатывалась со смеху... Ученик, допущенный в «собственную мастерскую», приходил туда с самыми радужными надеждами, вне себя от радости: сам Чистяков его выбрал из сотни других, отметив тем исключительное дарование и знание. И вдруг этот неожиданный конфуз, эта чудаческая и часто жестокая потеха... Придя в мастерскую, новенький в восторженном настроении садился перед моделью и начинал ее рисовать, а иногда и прямо писать. Являлся Чистяков, и, когда очередь доходила до него, учитель принимался разбирать каждый миллиметр начатого этюда, причем свою уничтожающую критику сопровождал такими прибаутками, словечками, усмешками и гримасами, что бедняка бросало в холодный пот и он готов был провалиться от стыда и конфуза в преисподнюю. В заключение Чистяков рекомендовал бросить пока и думать о живописи и ограничиться одним рисованием, да потом не с живой натуры, которой ему все равно не осилить, и даже не с гипса, а «с азов». Он бросал перед ним на табуретку карандаш и говорил: «Нарисуйте вот карандашик, — оно не легче натурщика будет, а пользы от него много больше». И убитый, униженный ученик садился рисовать этот «бессмысленный вздор». На следующий вечер снова являлся Чистяков, в течение десяти минут ухитрявшийся доказать ему воочию, что он не умеет нарисовать и простого карандаша. «Нет, — говорил он ему на прощание, — карандашик-то для вас еще трудненек, надо что-нибудь попроще поставить». И ставил детский кубик».

Подобные задания получали все воспитанники, включая самых талантливых. Например — пятнадцатилетний Валентин Серов, которому Павел Петрович поручил изобразить листок скомканной, брошенной на пол бумаги. Чистяков гордился собственными методиками, противопоставлял их выхолощенному, основанному на копировании гравюр академическому рисованию. Про устаревшую систему обучения художников говорил: «Скажите чудную остроту, и все в восторге; повторяйте ее сорок лет каждый день и каждому, отупеете сами и надоедите всем, как бог знает что, все, что однообразно и бесконечно повторяется, как бы оно ни было хорошо вначале, под конец становится тупо, недействительно, рутинно, просто надоедает и умирает».

Его метод опирался на пристальное наблюдение за натурой, глубокое изучение ее законов. В своих заметках выдающийся наставник утверждал: «Вообще порядок и правильная форма предмета в рисовании важнее и дороже всего. Талант бог даст, а законы лежат в натуре... Искусство полное, совершенное искусство не есть мертвая копия с натуры, нет, есть продукт души, духа человеческого, искусство суть те стороны человека, которыми он стоит выше всего на земле».

Не следует «соперничать» с фотографами, у изобразительного творчества — совершенно иные задачи, — полагал учитель и время от времени сыпал перед учениками афоризмами собственного сочинения: «Так натурально, даже противно»; «Будет просто, как попишешь раз по сто»...

Его методики замечательно объяснил другой авторитетнейший педагог и теоретик искусства Игорь Грабарь: «Сочетание сократовского метода с суворовским чудачеством приводило иной раз к сценам поистине жестоким, и недаром сам Чистяков любил повторять: «Ученики — что котята, брошенные в воду: кто потонет, а кто и выплывет. Выплывают немногие, но уже если выплывут — живучи будут». Вся эта жестокость была направлена только против пагубной художнической спеси и ее обычных спутниц — поверхностности, приблизительности, несерьезности. Ученик приучался к строгому отношению к натуре и привыкал к мысли, что нет ничего легкого, все одинаково трудно, все одинаково интересно, важно и увлекательно. Рисование не есть только развлечение: оно такая же суровая и, главное, точная наука, как математика. Здесь есть свои незыблемые законы, стройные и прекрасные, которые необходимо изучать. И если чистяковская система унижала и оскорбляла, заставляя временами падать духом, то она же впоследствии подымала дух, вселяла бодрость и веру, открывая просветы в некий горний мир».

Павел Чистяков призывал подопечных не ограничиваться воспроизведением отдельных деталей, стремиться видеть целое. Жена великого русского ученого Анна Менделеева о первой встрече с Павлом Петровичем рассказывала: «Увлекшись рисунком, я не видела никого и ничего, кроме стоявшей передо мной ярко освещенной гипсовой фигуры да своего рисунка. Чье-то покашливание заставило меня оглянуться. Я увидела нового для меня профессора: худощавого, с негустой бородой, длинными усами, большим лбом, орлиным носом и светлыми блестящими глазами. Он стоял на некотором расстоянии от меня, но смотрел на мой рисунок издали, скрывая тонкую улыбку под длинными усами. По своей неопытности я сделала странные пропорции тела Германика. Павел Петрович кусал губы, сдерживая смех, потом вдруг быстро подошел ко мне, легко перешагнул спинку скамьи, сел около меня, взял из моих рук резинку и карандаш и уже серьезно начал поправлять ошибки. Тут я услышала слова, оставшиеся в памяти моей на всю жизнь: «Когда рисуешь глаз, смотри на ухо!» Не сразу я поняла мудрость этого. Прекрасно нарисованная часть лица или фигуры не выразит ничего, если она поставлена будет не на место и не в гармонии с остальными частями».

Учившийся у Чистякова, а после заведовавший вместе с ним мастерской исторической живописи в Высшем художественном училище при Академии Дмитрий Кардовский оставил о нем такие воспоминания: «Когда он писал свой автопортрет, помню, он очень занят был формой уха, которое ему надо было сделать на этом портрете. И вот везде, и на вокзале, поджидая поезд, и в вагоне во время переезда в Петроград, он не пропускал, кажется, ни одного человека без того, чтобы не осмотреть и не понаблюсти его уши, причем отмечал, как редко встречаются хорошо поставленные уши».

В конце жизни он очень тяжело болел, а умер в страшное и голодное время 1919 года. Павла Чистякова похоронили на Казанском кладбище в Царском Селе. С тех пор память об учителе бережно хранили ученики, не забывшие, сколь щедро тот делился с ними секретами мастерства. Дмитрий Кардовский в своих мемуарах упомянул помимо всего прочего и такое важное обстоятельство:

«Когда, проучившись и проживши несколько лет за границей, я приехал в Петербург и позвал к себе Павла Петровича, чтобы показать ему то, что я делал там, Павел Петрович пришел ко мне и поразил меня своим отзывом о моем заграничном руководителе. Он назвал его «бессребреником», отметив этим ту черту его, что он отдавал ученикам своим все свои знания, в противоположность тем, которые боялись найти в своих учениках будущих конкурентов. А сам Павел Петрович был тоже бессребреник, но не только в этом только что указанном смысле (он был слишком умен, чтобы думать иначе), но и в буквальном, потому что за эти занятия в его частной мастерской он не брал ни с кого ни копейки и, несмотря на это, занимался с нами самым добросовестным образом».