Философ Андрей Тесля: «Национальные элиты стали заложниками элит глобальных»

Максим ХОДЫКИН

26.10.2020



Почему во всем мире растет разобщенность между элитами и остальным обществом? Об этом рассказывает Андрей Тесля из Института гуманитарных наук Балтийского федерального университета имени Иммануила Канта.

Антиэлитизм стал сегодня трендом «номер один» — и в культуре, и в политике. Если по итогам выборов побеждает действующая власть, то почти всегда на этом фоне происходят массовые митинги. Как вам кажется, что стало причиной такого тренда?

— Этот кризис назревал давно, и он связан с тем, что власть почти везде последовательно отгораживалась от народа при помощи самых разных симулякров, которые напоминали механизмы народовластия, но при том удерживали реальную власть за теми, кто ею обладал до этого.

— Можете привести пример?

— Последний пример — Белоруссия. Здесь получается двойная ситуация. С одной стороны, режим авторитарный, а с другой — он апеллирует к демократическим процедурам. При этом самих условий для демократических процедур не создает. Внутренняя проблема таких режимов в том, что они не могут заявить о своей природе. Этот режим вынужден рассказывать, что выборы — это механизм смены власти. Однако всем очевидно, что это не так. Это проблема не только авторитарных стран. Ни одно государство в мире не может сегодня открыто заявить о том, как на самом деле устроен его режим. Власти оказались вынуждены демонстрировать только фасад, постоянно умалчивая о сути.

— Вспоминается общая фраза: парламент — это не место для дискуссий.

— Да, но парламент обязательно должен быть, потому что таковы законы жанра. За него должны проходить конкурентные выборы, даже если это второстепенный орган. Должны быть выборные органы власти, ты должен следовать принципам народного суверенитета. Именно народ является источником власти, он через выборы демонстрирует свою волю, осуществляет смену властвующих элит, эта смена должна происходить с той или иной регулярностью. Но все это — только умело возведенный фасад, за которым скрывается недоступная народу реальность. Это и вызвало кризис в отношениях между элитами и народом.

— Какова же технология создания «фасадов»?

— Это довольно долгий процесс, который продолжался существенную часть прошлого века. Суть его заключается в создании своеобразного сплава демократии — то есть всеобщего избирательного права и либерализма, идеологии, для которой, напротив, важна связка политической свободы и собственности, ограничение активного избирательного права со стороны богатой прослойки как одной из форм защиты от господства «простонародья». Например, тот же Борис Чичерин, один из отцов русского либерализма, полагал, что никакого общенационального представительства не нужно, хватит земств, а в земствах представленность должна быть ограниченная по имущественному цензу. В итоге, хотя всеобщее избирательное право формально все-таки появилось в западном мире, демократию приручили при помощи либерализма. Это было на руку элите и до определенного времени позволяло ей удерживать свои позиции.

— Однако мы привыкли сегодня смотреть на либерализм и демократию как на связанные явления.

— Сейчас да, мы привыкли к тому, что эти два понятия являются синонимами. Однако люди, прошедшие советский опыт, помнят, что главными врагами того же Ленина были как раз либералы. Либералы с демократами находились в отчаянной вражде. Почему? Предполагалось, что демократия мыслится как угроза для либерализма, для высших классов. Ярким примером такой угрозы либеральным ценностям представляет собой Наполеон III во Франции. Именно он возвращает всеобщее голосование, отмененное либеральными реформами.

Мы же — люди, которые формировались в условиях нового режима консенсуса демократии и либерализма, и нам начинает казаться, что между ними никакого конфликта нет. Но это потому, что мы жили в условиях, когда на протяжении нескольких поколений удалось создать такую компромиссную форму, очень важный политико-культурный дизайн.

— Как тогда условной элите удалось приручить «демократию»?

— События второй половины XX века во многом определяют этот процесс и нашу современную историю. Именно тогда сложился либерально-демократический консенсус. В Западной Европе в первую очередь возникла очень важная и долгое время благополучно просуществовавшая форма примирения либеральных и демократических основ через систему конституционных сдержек и противовесов, через партийные системы, которые отсекали все крайности, которыми, как известно, чревата демократия.

Самое главное — не дать демократии «вырваться на волю» и учинить разгром, который она способна создать. Однако либерально-демократический консенсус подошел к своему концу. Последние два десятилетия мы видим явный кризис либерально-демократической системы, частью которого является и описанный выше кризис между элитами и народом.

— К чему это может привести? Какие здесь появляются риски для элит?

— Это ведет к нескольким важным вещам. Первое, возникает проблема непредставленности. Политическая борьба введена в определенное русло, когда противостояние идет между несколькими группами, имеющими согласие по базовым основаниям. Яркий пример — современная немецкая коалиция, где различия между партиями непринципиальны. В итоге все большая часть избирателей воспринимают себя непредставленными. Люди не видят партий, которые могут реально представить их интересы. Все основные партии находятся в рамках консенсуса, они похожи друг на друга. Это, собственно, и приводит к росту радикализма.

— Получается, что «усмирение» демократии и привело к росту недоверия общества, в частности, к партийной системе. Почему же сами политические партии, которые изначально задумывались как инструмент, который обеспечивает связь между народом и властвующими, пришел в упадок?

— Партии изначально создавались как выборные машины, а не как механизм связи. На протяжении XIX века сам факт существования партий воспринимался отрицательно, потому что он мыслился как препятствие для общенационального единства. Парламент должен быть представительством нации, а нация разбивается на отдельные части. Потому на смену первоначальным партиям, как выборным машинам, приходят идеологические партии, которые потом становятся частью государственного дизайна. В этом смысле, когда мы говорим о современных партиях, они имеют мало общего с партиями в классическом смысле. «Классические» партии опираются на низовую инфраструктуру, на партийные комитеты и так далее. Такие партии — это инструмент мобилизации масс. А современные партийные системы чаще всего это просто медиамашины. Яркий пример в России — ЛДПР. С точки зрения классической партийной системы — это полный абсурд. Перед нами не политический инструмент, а режим шоу. В такой системе ты не являешься действующим лицом, ты всего лишь наблюдатель. Дела партии не являются твоими, тебя лишь развлекают, дают выпустить пар. Все это, очевидно, и привело к отчуждению граждан от партий — и на Западе, и в России.

— Получается, современные государственные системы не удовлетворяют требованиям общества и действуют, по сути, против собственных граждан?

— Я не стал бы говорить так радикально. Дело в том, что недовольство и непредставленность связаны еще и с тем, что роль среднего государства в рамках мирового экономического сообщества минимальна. Само правительство мало что может сделать в стране, потому что оно заложник глобальной системы. Оно, например, не может решительно поменять налоговый режим, потому что это приведет к уходу из бизнеса и ударит по экономике. Оно не может изменить и таможенную политику, потому что это приведет к выкидыванию ее из всей системы международных отношений. Получается, что, даже сменив власть в стране, мы столкнемся с тем, что новая власть ничего сделать все равно не сможет. Национальные элиты стали заложниками элит глобальных. Они утратили свою субъектность. В мире глобальных связей у национальных властей, независимо от выборов и сменяемости, свобода маневра минимальна.

И на этом фоне за последние 25 лет мы видим закат социального государства. Богатые становятся богаче, а реальные доходы среднего класса где-то, в лучшем случае, не растут, а где-то сокращаются. Раньше люди видели благо от системы в целом. Положение объективно улучшается, и ты веришь в то, что эта система дает тебе инструменты ее модификации. Есть реальный смысл договариваться с другими. Но последняя четверть века все изменила: верхи перестали делиться со средним слоем, который и является опорой либерально-демократического режима. Самое главное, что социально-экономическое положение не улучшается. Здесь — еще одна точка кризиса между элитами и народом. А для протеста — это идеальная ситуация.

— Однако описанная вами проблема отсутствия внятной связи между элитами и народом — это проблема только нашего времени или так было во все предыдущие эпохи?

— Никто никогда не хочет делиться властью. Такова природа человеческая. Только опыт второй половины XIX и XX веков — со всеми его потрясениями — привел к социальному переустройству, которое впустило в систему механизмы, принудившие элиту этой властью все же поделиться, но и то в рамках того консенсуса, о котором я говорил. Вспоминается, например, знаменитый вариант европейского социализма, когда австрийский миллиардер ездит на маленькой «Шкоде», потому что так удобнее, и все. Он не выпячивает своего положения, и это очень важно — понимать взгляд Другого, не раздражать Его, уважать Его. Сегодня же проблема в том, что разные слои общества зачастую просто перестали понимать друг друга. Глава огромной корпорации просто не в курсе того, как выстроена жизнь его работника. Он не знает, что такое жить на 30 тысяч рублей. То есть современная проблема между условными «верхами» и «низами» — еще и нравственная, если угодно. Другой перестал быть значимым даже на уровне этикета, какой-то общечеловеческой деликатности.

— Как можно решить проблему непредставленности людей? Вернуть элиты к диалогу с обществом?

— Я бы все-таки проводил черту между, например, Европой и Россией. Есть принципиальная разница между тем, как мы говорим о проблемах европейского сообщества и, например, о проблемах постсоветского пространства. В Европе ответ уже нашелся: на кризис партийной системы и недоверие к элитам ответили ростом популизма, который начинает расшатывать этот «статус-кво». Для нас же очень важно вернуть доверие к правилам и процедурам. В России сейчас все меньшее доверие к существующим государственным институтам, в первую очередь к системообразующим. Если мы сравним отношение к суду в конце 90-х и сейчас, то можно сказать, что сегодня суда, как институции, которой мы доверяем, практически не существует.

Как в Белоруссии, есть вроде бы независимый орган, называется «Центральная избирательная комиссия». Но кто-нибудь воспринимает ЦИК как самостоятельный орган? Нет, никто не адресует претензии к этой инстанции как самостоятельной. Все сразу считают, что так решил лично Александр Григорьевич, потому что в стране режим персональной власти. А режим власти, срощенной в один комок, заключается в том, что любая проблема оказывается непосредственно связанной с самой властью.

Например, в том же Хабаровске арест губернатора и протест против президента оказываются соединены по прямой. Все фигуры, которые должны были обеспечить ломаную линию, пропали, и любой взрыв тут же адресуется президенту лично. А это безумно опасная ситуация. Получается, что стоит чему-то зашататься, то шататься начнет все.

Другой важный момент — это местное самоуправление и степень автономии на уровне субъектов Федерации, которая практически сведена на нет. Когда мы говорим о независимости и автономии, мы в первую очередь говорим о финансовой автономии, без финансов никакой реальной независимости не существует. В этом смысле субъекты Федерации сейчас оказываются целиком подконтрольными центральной власти. А ведь чем сложнее система, тем она устойчивее.

Это не означает, что она будет стабильна и неподвижна, это означает, что движение в разных частях не является синхронным — вот это важный момент. Масса проблем и масса запросов будут обращены не к абстрактной власти, которая непонятно где существует — в какой-то там Москве. Запросы будут обращены к своему муниципалитету с очень конкретным запросом или к своему губернатору — то есть к конкретным, представленным в данном регионе элитам. И это хорошо, потому что до них людям всегда легче дотянуться, а значит, запустятся механизмы доверия и диалога. Нам просто нужно децентрализовать систему, и тогда она станет гибче и устойчивее.

— Какая задача, на ваш взгляд, здесь возникает перед самими элитами в России?

— Нужно помнить о том, что элиты возникают как ответственные только тогда, когда они начинают думать и планировать, что называется, «вдолгую». Надо, наконец, понять, что перед нами уже не стоит задача выживания как суверенного государства. Мы эту задачу решили. Но мы почему-то продолжаем действовать в режиме экстренного реагирования, который только вредит и общественному доверию, и долгосрочному планированию.

Видеть за принимаемыми решениями стратегические последствия, научиться жить не сегодняшним днем, в перспективе десятилетий — вот та задача, которая стоит сегодня перед властвующей элитой. Конечно, это непросто — научиться жить в нормальном режиме, понимая, что если мы сейчас не справимся, то не умрем. Но если мы не начнем планировать долгую жизнь, то так и будем топтаться на месте.

Материал опубликован в № 8 газеты «Культура» от 27 августа 2020 года  в рамках темы номера «Как вырастить новую элиту для России?»

Фото: www.russ.ru, www.n.kantiana.ru