Николай Васильев, историк архитектуры: «В древнеримском городе должны были быть стадион, театр, городские бани, библиотека — так же и в Москве»

Алексей ФИЛИППОВ

16.10.2020




О том, как последние 100 лет менялась градостроительная концепция Москвы, рассказывает Николай Васильев, историк архитектуры, координатор проекта «МосКонструкт», член Icosmos (Международного совета по вопросам памятников и достопримечательных мест).

— Как возникала новая, советская архитектурная Москва?

— Когда Москва стала столицей, оказалось, что она к этому совершенно не приспособлена. Первая волна большевистских начальников жила где попало. Кто-то отхватил себе особняк, кто-то поселился в гостинице, превращенной в Дом Советов, а в бывшем доходном доме в Романовом переулке были квартиры, где жили люди уровня Буденного и Хрущева, и одновременно коммуналки. Жилье для Совнаркома, Дом на набережной, возник фактически в формате кооператива. Строили его долго, проектировали еще дольше. Кто-то не дождался, и нарком Литвинов, например, прекрасно жил в кооперативном доме, который до сих пор стоит у Красных ворот.

Новая Москва в значительной степени возникала частным образом. Ну или квазичастным. Это проявлялось в том, что одно ведомство строило свое здание там, другое сям, и никто ни с кем это не согласовывал. Одно суперминистерство, ОГПУ-НКВД, разместилось на Лубянке, поближе к Кремлю. А рядом с четырьмя вокзалами и пятью железными дорогами поселилось другое, Наркомат путей сообщения (НКПС). Между ними построилось большинство других. И никто в Кремле не решал, что через дорогу от НКПС будет строиться Наркомзем. Ведомства конкурировали между собой. Одно запроектировало завод, а на этом месте уже другой наркомат строит свой.

— Какой видели Москву создатели первых советских Генеральных планов развития города?

— В щусевском плане «Новая Москва», составлявшемся с 1918-го по 1923-й, была очень мощная историко-культурная составляющая. А идею зеленых клиньев, парков, которые тянутся от окраин к центру, частично удалось реализовать в следующих планах — 1935-го, 1951-го, 1975 гг. Еще там была заложена идея создать некую полицентричность в Москве, о которой до сих пор говорят, но Москва все равно оказывается слишком моноцентричным городом.

Щусев предлагал сохранять фасады зданий и парадную застройку, создавая дублеры внутри кварталов — вместо того, чтобы расширять улицы. Что-то все равно пришлось бы сносить, но это было максимально гуманно. Если вы выйдете на Тверскую улицу к «Националю», то прямо от него можно до Белорусского вокзала идти дворами или переулками. А это был бы дублер. То есть Тверская оставалась бы по ширине 19 метров, какой она была до 1938 года.

Еще Щусев предлагал возвести новый административный и деловой центр на Ходынском поле. Но этого не случилось, и оно до сих пор застраивается, в основном чем попало. В 1926-м появился новый план, на порядок хуже проработанный. Его создателем был Сергей Сергеевич Шестаков, губернский инженер, который взял кое-какие идеи Щусева. Но в целом там шла речь о развитии агломерации и концентрации всего в центре. Шестаков предлагал в Китай-городе, на Никольской, сносить все дома по фасаду, чтобы расширить улицы. 1926-й — это первая волна больших послереволюционных сносов. После реставрации сносятся Красные ворота, сносится много церквей. Следующая волна будет в тридцатые годы.

В 1932-м проводится конкурс, и Семенов и Чернышев делают свой генплан, который мы знаем как так называемый Сталинский план реконструкции Москвы. Там появляется совершенно эстетическая идея большой ширины проспектов, чтобы видеть фасады новых зданий, укрупняются все кварталы. Щусев пытался разбить город маленькими улицами, чтобы все кварталы были пешеходного масштаба, 100–200 метров, не больше. А тут получаются кварталы в 10–12–15 гектаров. Образец — правая сторона улицы Горького. Стоят огромные дома с арками, они ведут в переулки. Иначе в переулки не попадешь, и фасады домов длиннее, чем исторические кварталы.

— Какова была концепция города?

— Она основана на переработке классической европейской архитектуры, барочного градостроительства. Это город больших процессий. Папа Сикст V в конце XVI века планирует Рим — от городских ворот процессии паломников идут между семью основными святынями христианского Рима. Здесь похожая система, остаются связи всех вокзалов, пробиваются новые проспекты. Получается многогранник — от каждого вокзала к следующему есть кольцо больших проспектов. Появляется второе, новое бульварное кольцо из плана 1923 года, в 1935-м оно, скорее, стало магистралью. Стилистически все это поворачивается к ар-деко, а потом к неоклассике, к архитектуре, которая напрямую опирается на ампир, первоклассную русскую архитектуру XIX века.

— То, что происходило в нашей архитектуре во второй половине тридцатых годов, находится в русле мировых процессов?

— Очень долго считалось, что это было не так. Что у нас был очень хороший ранний модернизм, который мы знаем под названием конструктивизма, а потом его злые начальники испортили. И на иной лад к нему вернулись только при Хрущеве. На самом деле все было гораздо интереснее. Я не говорю про страны, которые мы справедливо считаем тоталитарными, Германию и Италию. Но и во Франции в эти годы строится Трокадеро, ансамбль площади напротив Эйфелевой башни. В 30–40-е годы в США строится центр Вашингтона, где расположены большие министерства. Строится Пентагон. Все это выдержано в стилистике сталинской Москвы. Самое большое неоклассическое здание ХХ века англичане строят в Индии, в Дели. Архитектор Эдвин Лаченс построил грандиозный комплекс: на две тысячи комнат, с сотнями колонн, грандиозного масштаба — то, над чем смеялись критики советской архитектуры. На ВДНХ есть эстонский, киргизский и иные орнаменты, а Лаченс брал индийские орнаменты условно X века и лепил их на свою неоклассику.

— Значит, термин «тоталитарная архитектура» применительно к советской архитектуре 1930-х условен?

— Это очень политизированное восприятие в духе перестроечной риторики. В то время возникали крупные, значительные постройки. С одной стороны, появляется идея парадного ансамбля, больших проспектов. Это касается и послевоенных вещей, но задумались над ними еще до войны. Они рассчитываются на воображаемого путешественника, словно бы парящего в воздухе. Как в Древнем Риме: императоры могли заказывать бронзовые надписи на постройки, которые были видны только за километр и с горы. Был поворот, иногда слишком нарочитый, от функциональных вещей в сторону вечных ценностей — пропорций, анализа ордерной системы. Ширина улицы 26 метров, значит, мы фасады делаем 13-метровые. И не ради транспортного потока, а потому, что важна дистанция просмотра, так она лишена искажений.

— Это ведь почти то же самое, о чем говорил знатный урбанист Ревзин, то, что делает в Москве архитектурное бюро «Стрелка». Та же концепция вечного городского праздника и города, как сцены...

— В общем, да. Посовещались — и решили строить, без профессиональной и народной дискуссии, все решается сверху вниз. И это праздный город. Просто советская праздность иначе выглядит, чем наша, буржуазная.

В 1933-м организуются проектные мастерские, которые потом станут АПУ и Моспроектом. Две дюжины мастерских отдали крупным мастерам Жолтовскому, Мельникову, Щусеву — они отдельные объекты делали. А магистральные мастерские проектировали проспекты, в кварталы они уже не лезли. В результате за парадными фасадами прятались бараки.

Возникает идея соцгорода. Это не конструктивистская машина для жилья, а, скорее, компактный кусок слободской структуры XVI века, где жило какое-то профессиональное меньшинство, вроде бондарей. А в тридцатые годы там строится авиационный завод, вокруг него возникает замкнутый мирок с парадными фасадами и бараками. Свой дом культуры, свой райком, свой стадион... В древнеримском городе должны были быть стадион, театр, городские бани, библиотека — так же и у нас. В послевоенное время соцгород превратится в микрорайон. Здесь все в пешей доступности, потому что общественный транспорт развит плохо, а частного нет. В Москве много таких центров, классический пример — Автозаводский район.

Когда градостроителям хватало средств, образовывалась очень интересная городская ткань. Классический пример — московские Песчаные улицы, от метро «Сокол» до «Октябрьского Поля», Новопесчаной и Куусинена. Там я показываю студентам эволюцию жилья от кирпичного к крупнопанельному. И градостроительно это тоже очень большое достижение, на Западе к нему придут к началу восьмидесятых. На Песчаных появляется органичная городская среда с человеческим масштабом. Там гуманная плотность — четыреста-пятьсот семей на гектар. Сегодняшние застройщики скажут: «Да вы что, это невыгодно!» Сейчас строят в пять раз больше.

Там осуществлена идея иерархии пространств. Подъезды в домах, как правило, сквозные. Ты можешь выйти на улицу и отправиться по своим делам, а можешь выйти во двор. Он окружен домами в пять, семь, девять, максимум десять этажей, это предел. Цепь подъездов у тебя перед глазами. Ты все видишь, старики здесь знают стариков, старшеклассники — старшеклассников. Это психологически и визуально замкнутый мир. А из него ты, наконец, можешь выйти в парадный двор. Он с фонтаном будет обязательно, с кованой чугунной решеткой, с гипсовой оградой с балясинами. Это следующая ступень приватно-общественного пространства. Затем следует общественное пространство, проспект. Таким образом, есть несколько этапов, когда ты адаптируешься от защищенности своего маленького мирка, своего жилья, к большому миру. Эта градостроительная идея очень важна. Сейчас ее иногда пытаются воспроизводить, но не всегда получается: и инсоляция по нормам хуже, и плотность должна быть гораздо больше с коммерческой точки зрения.

— Иными словами, хрущевско-брежневская застройка — явная деградация с той точки зрения, как в нее вписан человек.

— Да, во многом это упрощение. Когда ты выходишь из своего подъезда в чистое поле, а вокруг натыканы такие же дома, то это ничья земля. Ни визуальной, ни психологической защищенности здесь не будет, это не двор. А еще это социально хуже. Ничья земля всегда будет заставлена машинами, замусорена, затоптана.

— В США такой квартал, построенный как образцовый, для бедных семей, в конце концов взорвали, потому что он стал рассадником преступности.

— В Прюитт-Айгоу дело было, в 1971-м. Послевоенные архитекторы пытались осчастливить человечество, построить чуть ли не километровый дом. Такие проекты есть везде, и архитектура порой была интересная. Проблема состояла в отсутствии социального контроля, а это бабушки на лавочках и жители первого этажа. В поздних советских районах эту проблему пытались решить. Получалось не очень хорошо, так как стройкомплексу удобнее думать в миллионах квадратных метров. В серии П-46, панель-двенадцатиэтажка, в восьмидесятые годы придумали угловые секции, замыкающие двор...

— Ужасные дворы, как в тюрьме.

— Двенадцать этажей, казалось бы, всего в два раза больше, чем шесть. Но ведь есть ветровая нагрузка, да и с двенадцатого этажа не докричишься ребенка. Они пытались воспроизвести эту схему, но та уже не работала. А с реновацией мы получаем не 12, а 24 этажа. Такие цифры гипнотизируют: столько людей получит жилье! Оборотная сторона этого — монотонность, однообразие, слишком большой масштаб, неучет климатических и ландшафтных особенностей.

— Какой мы увидим Москву лет через двадцать — двадцать пять и какой она могла бы быть при разумной градостроительной политике?

— Мы быстрыми темпами повторяем архитектуру других больших, быстро растущих капиталистических городов — неважно, Сеула или Мумбаи. С плотностью, увы, сейчас ничего не сделаешь, в выбранных под застройку местах она наверняка будет повышаться. Сейчас много проектов разной степени гуманности по уплотнению промзон и мест малоэтажной застройки. Это длинный тренд, для того, чтобы его развернуть, нужны радикальные политико-экономические перестановки. Если при этом не будут разработаны работающие градостроительные регламенты, связанные с визуальными связями исторических объектов, с судьбой охраняемых природных территорий, то мы можем прийти к тому, что парк площадью 50 на 50 метров у нас будет достижением, потому что все остальное застроят.

Крайне важен вопрос транспорта. Возникает очень много уплотнений, а дорога остается в две полосы, и расширять ее некуда. Для городского общественного транспорта нужно очень много места. Это место нужно заранее резервировать, имея перспективу планирования лет на двадцать. Городской транспорт некуда девать, если это не маршрутки или космически дорогое метро. Но метро — межрайонный, не близкий транспорт. В пределах муниципальных районов транспорт деградирует.

Будут внедряться разные тактические решения, вроде управления светофорами, когда видеокамера переключает их на другую фазу, и самокатов для пешеходов. Но нагрузка на инфраструктуру будет только увеличиваться. В домах по реновации площадь квартир вырастает не сильно — значит, вырастет количество людей. Наверняка появится более четкое социальное зонирование. Сейчас его мало, хотя условное Кунцево дороже условного Выхино. Но не в 10 раз, а потом будет так. Это касается и новых территорий, Некрасовки и других выселок, где построят самое дешевое жилье.

— А ближайшее Подмосковье будет сожрано Москвой...

— И это большая проблема, потому что там гораздо меньшая плотность дорожной сети. Гораздо сложнее земельные отношения, полно смешанной собственности, в том числе дач и кооперативов, садовых товариществ, а рядом федеральные земли и земли крупных компаний. Это чересполосица, которая очень много лет не имела перспективного плана развития.

— Но уже застраивается огромными домами.

— Это началось еще лет 15 назад. Выкупается колхоз, чудесным образом, с коррупцией и судами, муниципальное образование становится городским округом — и строить можно везде. У очень многих районов Московской области, граничащих с МКАД, нет связи с близлежащими московскими районами, и это во многом определяет качество жилья. Разумные люди предпочитают советскую вторичку новостройкам за МКАД, потому что там нет инфраструктуры, делать нечего и никуда не доберешься. Новое жилье дорожает, потому что оно новое, но предпочтения людей изменятся. Один человек может доехать на машине до электрички, если она есть, но что делать семье, когда детям надо идти в школу, которой нет? Сельские поселения Московской области не имеют расчетных инфраструктурных показателей, поликлиник и детских садов. Но здесь работает бесконечный маховик инерции стройкомплекса.

Эту проблему можно решить так, как решали проблему Большого Парижа в конце 60-х — 70-е годы. Когда не причисляли к нему все, что возможно, а, наоборот, все разделили и сделали округа-департаменты в самом Париже. Условные Раменки объединились бы с Одинцово. Но у нас даже разговоров таких не идет, потому что это вопрос политический. Проблема в том, что нет общего видения, оно сегодня во многом потеряно.

Нужно новое административное деление с большими полномочиями префектур. Взять их у мэра и его министерств, департаментов того и сего и отдать шести — восьми крупным округам. Между ними будет конкуренция, и система, пусть на один шаг, приблизится к реальности. Париж к этому пришел, получив громадные пробки и транспортные бунты.

Материал опубликован в № 8 газеты «Культура» 27 августа 2020 года.   

Фото: И. Фомин. Проект здания Наркомата тяжелой промышленности. 1934. Фото на анонсе: www.design-mate.ru