Артем КОМАРОВ

28.09.2021

Юрий Арабов — поэт, писатель, автор сценариев к множеству советских и российских картин, среди которых фильмы Сокурова, Прошкина, Досталя и других известных кинорежиссеров. Недавно Арабов дебютировал как режиссер с фильмом «Гирокастра».

— Юрий Николаевич, существуют две философские концепции. С одной стороны, Ницше сказал: «Бог умер» (в дальнейшем этот тезис подхватили постмодернисты, преобразовав в концепцию «смерти Бога»). А с другой стороны — «Автор умер», как писал Ролан Барт. Последнее многократно использовалось теми же «московскими концептуалистами»: Владимиром Сорокиным, Львом Рубинштейном, Дмитрием Приговым и другими. Не ведут ли подобные концепции если не к тупику, то к гуманитарной катастрофе?

— Катастрофа всегда больше любого поколения художников. В том смысле, что тенденция времени всегда сильнее личных усилий. При этом у нас с Дмитрием Александровичем Приговым были хорошие, дружеские отношения. Как мне кажется, он ценил, что я киношник и напрямую в литературный процесс не лезу. Пригов, кажется, действительно считал, что время авторства прошло, в этом смысле он был в «прогрессивном тренде». Не знаю, приходило ли ему в голову, что Барт слегка ошибся и потянул вслед за собой очень многих людей. Сам автор как был, так и есть (тот же Барт тому пример), то есть он существует, но ушло время многочисленного читателя, который делает Барта социально-политическим явлением. Я не первый, кто говорит об этом. И здесь уже совсем другая ситуация. В мире (а это планетарный процесс!) произошла своего рода разгуманизация, косвенно связанная с проблемой, о которой мы с вами говорим.

— Разгуманизация, простите, звучит как разгерметизация…

— Совершенно верно. В моей памяти существует кошмар, случившийся наяву. Из космоса прилетел звездолет с тремя космонавтами. Штатная, мягкая посадка… Встречающие открывают люк — а все трое космонавтов мертвы. Оказывается, в верхних слоях атмосферы произошла разгерметизация. Все эти ребята были похоронены у Кремлевской стены. Так вот, разгуманизированный современный человек — это тот же погибший космонавт. На своем рабочем месте, в штатном режиме, но не живой. Без культурных целей и задач, без идеи самопожертвования, без чувства ответственности не только за себя, но и за других… Это не жизнь. Литература всегда писала об ответственности одного человека за целый мир, и читатель внимал, покуда сам был беден и помнил о лишениях, например о войне. Но — сытое брюхо к учению глухо… Нужда каким-то образом связана с культурными задачами. А сытость — только с развлечением и гедонизмом в различной упаковке. Разгуманизация в обществе потребления может быть задержана высоким уровнем образования. Но если зажиточность сопровождается ЕГЭ и сокращением программ по литературе и истории, то мы имеем то, что имеем... Считается завиральной идея о том, что человек должен жить не только для себя… Живите для себя, и этим вы решите все проблемы… Нет, не решите. Мы отказались от ответственности за других, но почему-то жить легче не становится. Гуманистические «завиральные» идеи (например, что смысл жизни может быть вне заработка больших денег) изгонялись из русского сознания тридцать последних лет по простой причине: считалось, что это мешает построению капитализма. Его же определенные люди «наверху» строили и пестовали. Характер этих людей известен, что они делали, тоже известно…

— «Население деморализовано неистовством демократии», как писал Василий Аксенов.

— Разгуманизация произошла с ростом потребительского общества. Оно, в частности, заменило собой религиозные институты. Церковь и на Западе, и на Востоке стала похожей на супермаркет. Вы платите определенные деньги, вам отпускают грехи, то есть дают индульгенцию делания одних и тех же ошибок вновь и вновь. Культура — вещь вертикальная, она не может говорить о том, что все вещи в мире одинаковы и равны. Что такое культура? В широком смысле — это описание связей. Между человеком и человеком, между человеком и природой, между человеком и государством и между человеком и Богом. Люди могут прожить без этих описаний, как можно прожить без музыки или поэзии, но это будет уже не тот хомо сапиенс, который известен со времен Античности. «Сытое брюхо» лишено творческого начала, оно не знает, что такое творить и выдумывать, оно может лишь молчать и снисходительно улыбаться, подразумевая, что «все правы».

— А что тогда с «московскими концептуалистами»?

— Они, как и все мое поколение, — архив. В нем много приятного, но есть и ошибочные вещи, — та же самая бартовская идея смерти автора. Однако Пригов и сейчас для ряда людей «живее всех живых», и это не случайно… Как была талантливая литература, так она и сейчас есть, ей просто не хватает общественного отклика, потому что из общества изгнана культурно-духовная составляющая, частицей которой является литература. Любой отклик теперь укладывается в парадигму «мели, Емеля, твоя неделя»… Приговский «Крик кикиморы в лесу» (был такой перформанс) трудно признать творческим актом. Однако весь корпус вещей Дмитрия Александровича, это, конечно же, творчество… И говорить про него, что все это написано «мертвым автором», несправедливо. И реалистов, и концептуалистов, и имажинистов, и футуристов не выкинешь из истории — это все куски человеческого опыта, художественной мысли. Но востребован ли этот опыт сейчас? Люди с формальным высшим образованием ничего не знают. Они лучше прочтут какого-нибудь свежего лауреата «Большой книги» и забудут его через месяц, потому что супермаркет выкинет на прилавок какой-нибудь новый товар… Это похоже на жизнь в забвении без традиций и связей не только с прошлым, но и с настоящим. И опыт, конечно же, не покупается, в том числе и художественный. Он выскребается каждым персонально из горной породы прожитой жизни, и из-под ногтей сочится кровь…

— Мощно вы сказали, однако! Альтюссер говорил об искусстве так: «Искусство дает нам видеть идеологию, из которой оно рождается, в которой оно пребывает, от которой оно, будучи искусством, себя отделяет и на которую оно намекает…» В вашем понимании, что такое искусство?

— Искусство — один из инструментов артикуляции связей. Есть и другой инструмент — научное познание. Другое дело, что сегодняшнее искусство часто описывает само себя, то есть уже сделанное… Мы описываем свое отражение в фантастическом зеркале и бесконечно любуемся им. И тем самым кастрируем всякий интерес к себе как феномену. Ряд авторов не замечают этой проблемы. Они вполне счастливы стилистическим пережевыванием ранее сделанного… Этот путь не для меня, хотя я и причислен к постмодернизму рядом критиков. Как нас называли? «Восьмидерасты»… Забавный «ценник» для того же супермаркета.

 — Константин Паустовский говорил: «Писателем может быть тот, кому есть, что сказать людям». А кто тогда писатель в вашем понимании?

— Писатель — тот, кто сформулирует особенности времени, невидимые для многих… И сможет это описать с помощью слов. Естественно, что для подобного надо иметь определенные способности, но, в конце концов, технике письма можно научиться, а вот что именно сказать — это очень и очень важно… Это то, что называется «личным дискурсом» и «личной темой». Этого добиваются десятилетиями. Просто так успеха на подобном пути не найти, он достигается редко и с большим трудом. Это только часть проблемы — «есть, что сказать». Да, желательно бы… Личные звуки издают все: и корова искренняя, и котенок искренен, это как Алексей Парщиков говорил: «Корова молчит, молчит, а потом что-нибудь скажет»…

— В вашем романе «Столкновение с бабочкой» вы пишете: «Я понял одну вещь — границы человеческой свободы определяет честность». И там же: «Человек слаб только потому, что лжет». Мы знаем русских классиков, которые призывали «жить не по лжи». Это и Солженицын, и Шукшин. Были ли идеи, положенные в основу этой книги, напоминанием людям о правде? Подчас болезненной, подчас непереносимой?

— Первоначальной интенцией книги была простая вещь — мы можем избежать катаклизмов в России, кооптируя во власть людей с различными взглядами, пусть и неприятными для нас. Я считаю, что подобная кооптация уберегает государство от сильных потрясений, которые, конечно, обывателю абсолютно не нужны. Сохранять поле для относительной политической свободы — это, конечно, весьма трудная система управления, с ней не справлялись даже такие исторические фигуры, как Иосиф Сталин. А Ленин, кстати, справлялся. «Закручивание гаек» Сталиным исходило из того, что разноголосой политической системой довольно трудно управлять, нужно учитывать различные интересы, где вопросы решаются не топором, а скальпелем. Но зато для устойчивости ее совсем не обязательно «тащить и не пущать»… Это, так сказать, идеологическая, политическая основа моей «бабочки», а уже фабульная — представить, что реальная русская революция «пошла не так», и Ленин стал премьер-министром, при том, что царь его на дух не переносил… Утопическая идея, но для литературы подходящая.

А про свободу или честность, что тут можно сказать? Крайне важна ответственность человека перед другими: перед близкими, перед семьей, перед обществом, перед государством, и граница собственного эгоизма определяет честность. Персональное эго — это очень маленькая территория, не больше Лихтенштейна, а все остальное — местность, к которой надо относиться бережно, которая требует раздумия и небыстрых решений. В моей последней книге — «Случай с Кадастровым» — как раз речь идет о том, о чем мы сейчас говорим, в том числе о разгуманизации постсоветского человека. Нам с вами кажется, что роман «Столкновение с бабочкой» получился, но трое моих режиссеров писали письма еще к прошлому министру культуры с просьбой экранизировать эту книгу, и согласия они так и не получили (смеется). Роман собрал несколько второстепенных литературных премий, но жюри «Большой книги» его в упор не увидало. Я, наверное, книгой доволен, хотя это было несколько лет тому назад и ценности прошлого для меня мертвы в творческом плане. Я хочу делать что-то новое вне зависимости от того, находит ли это признание.

 — Другой ваш роман — «Биг-бит» повествует о мальчишке, влюбленном в «Битлз» и мечтавшем о личной встрече с Ленноном и Маккартни. Роман автобиографичен?

— Да, автобиографичен, потому что я еще в школе играл в рок-группе «Перпетуум Мобиле» (она существовала еще до «Аквариума» и до всего нашего питерского рок-движения с бит-музыкой и электрогитарами). Группа была, честно сказать, никудышная, играли мы очень плохо. Мы музицировали на самодельных инструментах, и, собственно, через этот комплекс поиграть с «Битлами» я пытался отобразить то время, которое застал и пережил в юности.

— Вы были убежденным битником. Вы переболели этой болезнью, битломанией?

— Это не болезнь, это качественная музыка, наподобие Моцарта. Казалось бы, чего проще… Сочиняем главную тему, лепим бридж в середине (срединная часть композиции), меняем тональность, чтобы минор и мажор дополняли друг друга, и хит готов. Но попробуй сочини его при кажущейся простоте приемов… Она (подобная простота) не подвержена тлену, поскольку строится на тех же принципах гармонии, что и классическое музицирование. Но, естественно, быть в 50 или 60 лет битломаном — это как-то глупо. Я слушаю много новой музыки. И я, как мне кажется, хорошо разбираюсь в сегменте индепендент рока современного извода. Это, кстати, разговор о том же самом: говорят, музыка умерла. Ничего подобного! Это слушатель умер. Звук превратился в электронный шум, который делается на коленке программистом. Это шум для нищих духом. Он подчинен лишь ритму, который как первичную стихию воспринимает даже ухо папуаса. Это такой музыкальный «фастфуд»... Поведи его потребителя в серьезный ресторан, а он, потребитель, все равно попросит биг-мака. Порченый желудок, как и порченое ухо, может умереть от печени фуа-гра… А серьезные музыканты-авторы есть и сейчас. Просто они обитают не в сегменте радиостанций.

— Хочу вас спросить про историю Зои Карнауховой, которой вы посвятили роман «Чудо». А современная российская реальность преподносит нам подобные любопытные сюжеты, которые могут лечь в основу романа?

— Застывшая Зоя для меня — это метафора народа, который впал в кому. Вот только вопрос: выйдет ли он из нее? Естественно, под комой я считаю то, что происходит со всеми нами. В моем детстве, в 60-е годы, моя бабушка мне рассказывала историю этой Зои, не упоминая фамилии, и странный рассказ как-то осел в памяти. И я с удивлением в 90-е годы прочитал, что оказывается Куйбышевский обком партии обсуждал эту тему. Стало понятно, «что-то было». В обкоме же работали серьезные люди. После выхода романа я стал получать письма довольно любопытные. Например, я получил письмо от женщины, которая в детстве стояла в оцеплении около этого дома, где якобы застыла дева с иконой Николая-угодника в руках. И автор письма, сообщила, что якобы трамвайные пути были перенесены на сто метров в бок и стояло оцепление солдат. И что она влюбилась в одного солдатика, который был в оцеплении у абсолютно затемненного дома. Вскоре молодые поженились и в счастливом браке прожили четверть века. Любопытная история, да? Женщина не знает, что там было. Она знает, что было выставлено оцепление, но в этом оцеплении она нашла свое счастье. Вот, это как бы структура романа, который я написал. Я уж не знаю, хорош он или нет, сейчас я бы не рискнул писать подобную вещь, потому что очень изменился контекст моего немногочисленного читателя. Если в 80–90-х у него, у читателя, были отчасти клерикальные настроения (церковь воспринималась как надежда), то сегодня мы видим с вами отток людей из церкви. Ее обвинили во всех грехах: в мздоимстве, в богатстве столичных священников, которое, безусловно, существует, и в недостаточном внимании к пастве... Я сам считаю, что социальная сторона церкви весьма неприятна, однако ее духовная сторона не может быть поставлена мной под сомнение. Под нею есть мировая история последних двух тысяч лет и есть мистическое содержание.

А что касается странных историй сегодняшнего дня… Я лично знаю человека, который может описать район, в котором я живу, и что со мною будет, и как я должен поступать в каких-то определенных ситуациях… Его пророчества работают как автомат. Он живет в Канаде и в России никогда не был. Сверхчувственное существует всегда. Например, в церкви Ризоположения в селе Леоново вдруг стало мироточить кровью большое Распятие. Это было лет 10-15 назад. У меня как раз жена в это время работала и убиралась в храме.. Она позвонила и рассказала о произошедшем. Я решил: «Ну, подмазали деревяшку краской, не без этого…» И вскоре, пойдя туда, увидел следующее. Гигантское Распятие было закрыто плексигласом на ржавых болтах. А под этими винтами — пятна, напоминающие кровь. Я посмотрел — винты явно не трогали. А по старым винтам всегда можно понять — отвинчивали ли их… После этого странного происшествия уволили с треском настоятеля и стали один за другим умирать новые священники, вновь назначенные. То есть в этой конкретно церкви было предсказание о неблагоприятном будущем. Я думаю, любой опытный священник вам может рассказать подобные истории.

— Хочу вас спросить про книгу «Механика судеб». Вы там ставите очень важные вопросы и для философии, и для миропонимания в целом. Вы рассматриваете там судьбы Наполеона, Гоголя, Пушкина, спрашивая: можно ли изменить судьбу, как строится жизнь, что значит необычная судьба и по каким законам она развивается? Что вами двигало на пути создания этой мистической книги?

— Онтологический интерес, который есть у каждого молодого и не очень молодого человека, и вопрос: как строить жизнь и есть ли справедливость в мире? Вопрос справедливости чудовищно важен. Например, весь атеизм построен на том, что не может Бог создать такой жестокий мир. Если Бог создал такой несправедливый и жестокий мир, то подобный Бог — садист по человеческим меркам… Это происходит, на мой взгляд, из одного богословского заблуждения, которое говорит: «Бог ответственен за все, потому что всеведущ». На мой взгляд, за страдания ответственен не Бог, а противосила — та, которую человек абстрактно называет «дьяволом» и «сатаной». Действительно, в мире идет борьба, и в этом плане всемогущество Бога весьма специфично. Как говорят те же богословы, он попустительствует злу, когда зло наказывает тех, кто переступил через нравственный закон. И здесь начинается самое интересное. Здесь начинается судьба и фатум, за которые Бог, на мой взгляд, ответственности не несет. А еще существуют блюстители кармы, которые, по Даниилу Андрееву, есть «бесстрастные, холодные, демонические существа», призванные наказывать зло на земле путем зла, путем страданий. И, собственно, книга о том, как это происходит и как этого избежать. Все это можно признать за крайнюю наивность автора, а я и не возражаю, — если вы такие умные, напишите что-нибудь от себя, не пережевывая цитаты из священных книг… Для меня сегодня в «Механике» есть только одна бесспорная вещь, о которой я умолчу, потому что она крайне опасна. Как можно избежать, творя зло, заслуженной кармы? Как можно отложить наказание себя, как можно создать «зависание» причинно-следственной связи и ввести в заблуждение этих самых «блюстителей кармы»? Мне кажется, в онтологическом смысле только это рассуждение важно из написанного, хотя о подобном знании лучше молчать. Мне несколько раз предлагали переиздать эту книжку, но я не давал согласия именно из-за вреда, который может нанести текст неопытному сознанию читателя. Но сейчас, я, возможно, изменю свое решение, потому что мною написана пара новых глав, как мне представляется, с важными уточнениями, сделанными в русле христианской традиции. Мне эта книжка, кстати, спасла жизнь. Я в 2009–2010 году тяжело болел атипичной пневмонией, я умирал, и мое лечение оплатил очень богатый человек, который читал эту книгу и является ее поклонником (улыбается). Но следовать истине довольно трудно, поскольку «скотское начало» в человеке весьма сильно. И я, зная «истину» с 90-х годов, тем не менее часто срывался, отягощая судьбу… Но здесь уже совсем другой сюжет: сколько можно экспериментировать на собственных костях? Я люблю прыгать в пропасть, а потом, болтаясь на камнях, обвинять самого себя и мироздание в том, что «мир создан несправедливо».

— В вашем романе «Флагелланты» рассказывается история музыканта Якова, который изменил своему призванию и попал на работу в таинственный подземный офис. В результате он решает наказать свое тело, а потом просит похоронить себя заживо в конце книги. Вам когда-нибудь приходилось изменять своему призванию и были ли в российской истории примеры флагеллантов, которые вы сегодня можете назвать?

— Я думаю, что их, флагеллантов, разливанное море, и если вы посмотрите на кинематографический процесс, то увидите, что там абсолютное большинство тех, кто изменил самим себе. Человек делает первую картину, она более-менее искренняя, он делает вторую картину, потому что под нее дают финансирование, и она уже никого не волнует, а потом режиссер уходит в сериалы или госзаказы. Это касается девяти людей из десяти. Мне очень хочется сказать, что я никогда себе не изменял, но это звучит пафосно. Так что, наверное, измены были и, наверное, главная измена состоит в том, что я хотел делать духовную карьеру, то есть я после школы хотел поступать в семинарию и стать священником. Но на дворе было советское время, когда это все, мягко говоря, преследовалось, и я не рискнул и пошел по художественному пути, противоположному духовному. Духовный путь — это аскетика и самоограничение. Художественный путь — это снятие всех ограничений. Про это знала Античность: в древнем Дионисе отображено то, что философы называют оргиазмом. Мы сжигаем себя в излишествах и за счет этого творим… Но, как сказал Высоцкий, «не лучше ли при жизни быть приличным человеком»? Я избрал художественный путь, постоянно думая об аскетике. И погрузился в совсем уже странный жизненный сюжет.

 — В книге «Солнце» есть как поставленные, так и не поставленные ваши киносценарии. Какие из этих киносценариев вы особенно выделяете сегодня?

— Сценарий не живет в одиночку, сценарий живет вместе с фильмом. Я люблю фильм «Молох» и фильм «Фауст» Александра Сокурова. И в этом плане сценарии живы. Те же сценарии, которые не поставлены, не могут считаться до конца состоявшимися. Сценарий — это всегда полуфабрикат, и если он не притворен в действие, то в литературном плане грош ему цена. Я всегда против издания своих сценариев, поскольку это все-таки полуфабрикаты по «гамбургскому счету». Но здесь издательство настояло, и книжка разошлась. Я пошел на компромисс (улыбается). Для меня сценарий тот хорош, из которого получился приличный фильм. Вот, скажем, «Юрьев день», поставленный Кириллом Серебренниковым, — приличный фильм, он оставил след и до сих пор оказывает влияние, пусть и опосредованное, на художественный процесс. Или мне до сих пор звонят какие-то люди, находящиеся под впечатлением от фильма «Господин-оформитель», книги про это пишут, а я всегда считал этот фильм юношеской шуткой. Но шутка произвела впечатление, ну, значит, там тоже был какой-то художественный потенциал… С другой стороны, у меня масса вещей не поставленных, которые я сам хочу воплотить в жизнь как режиссер… Один «заблудший» сценарий, который лежал в столе десять лет, недавно мною снят. Называется «Гирокастра». В итоге получился большой интернациональный проект (в воплощении, кроме России, принимала участие Албания и на первых порах Италия). Я думаю, в ноябре будет уже известно о судьбе проката в РФ, картина мне кажется неплохой… Сюжет посвящен «неизвестной странице» истории — геноциду советских женщин во времена построения социализма на Балканах. Картину наконец-то пригласил в конкурс один европейский фестиваль класса «А», и это внушает смутные надежды на ее прокатную судьбу.

— Кстати, о «Гирокастре». Вы сказали, что есть сомнение, выйдет или нет в российском прокате этот фильм. Так он все-таки выйдет?

— «Гирокастра» сделана «против шерсти» того, что любит массовый потребитель. В ней много страдания, есть тюрьмы и пытки. В ней сплошь новые актеры для российского глаза, в том числе и не профессиональные. Длится действие два с половиной часа. Мне говорят: «Это не формат. Слишком длинно». А я им отвечаю: «Посмотрите на ряд современных фильмов. Многие из них идут чуть меньше трех часов, на наших глазах рождается новый метраж». В этом, наверное, виноваты интернет-платформы, которые как раз любят длительность в действии. Особо важно, чтобы фильм не был скучным. И я надеюсь, что на нашей «Гирокастре» особо не заскучаешь. По статистике, репрессированных русских женщин в Албании как бы и нет, и официальные историки не лезут в эту тему, предпочитая говорить о терроре Энвера Ходжи в целом. Но общество политзаключенных в Тиране называет все-таки приблизительную цифру — около 1000 человек. Эта цифра мала по сравнению с геноцидом армян. Мала по сравнению с геноцидом евреев. Но тем не менее…

Это 1000 филологов, выпускниц московских вузов, в частности МГУ, которые преподавали русский язык и литературу в Албании, а вскоре были отправлены в каменоломни, и из них уцелели лишь человек десять.

Я писал эту историю в сотрудничестве с Исмаилом Кадаре, албанским литературным классиком. В двух главных ролях снимались Полина Лиске и Лоредана Джечи, превосходные актрисы, имя которых, думаю, будет на слуху у тех, кто картину посмотрит. Моя же работа заключалась лишь в контроле обстоятельств, с помощью которых картина делалась. Похоже, что она снимала сама себя без моих особых усилий. А может быть, ее снимали те самые невинные жертвы, претворенные в лагерную пыль, албанские и русские. Вся группа работала как один человек. Александр Сокуров из Петербурга помогал мне своим авторитетом решить многие административные проблемы. Снимали во время землетрясения в 8 баллов… Что еще сказать? Для меня материал картины — вовсе не история, поскольку террор государства против личности до сих пор актуален в различных частях света.

— В мире социума вы известный персонаж из мира кино, но в то же время крупный поэт и писатель. Какую роль в вашей жизни играет поэзия?

— Как мне хочется сказать: никакой роли не играет, не поэт я… Почему-то с юности я стыжусь называть себя поэтом. Но это было бы враньем. Стихи я писал и пишу, просто сейчас не время называть себя новым Пушкиным или Бродским. Ведь даже картина «Зеркало» Тарковского, которая демонстрировалась в трех кинотеатрах в Москве, собирала больше аудитории, чем иная книга. Этот факт нельзя недооценивать. И то, что я взялся за кино, это внутреннее осознание смерти литературного слова. Хотя, повторюсь, музыку и поэзию я ставлю значительно выше, чем кинематограф. Хотя есть фильмы, сопоставимые с большой литературой, — скажем, лучшие фильмы Феллини сопоставимы, «Блоу-ап» Антониони, «Зеркало» Тарковского, да и картины Хичкока, такие как «Головокружение», безусловно, сравнимы по художественному качеству с хорошей литературой.

По поводу же интернет-кино… Мы получаем «дутые», купленные рейтинги плохих фильмов, которые купил тот или иной ресурс. Это явление повсеместное, и очень жаль, что молодежь прежде всего смотрит на рейтинг, а потом на кино. Рейтинг очень часто — дутый и лживый, выше, чем у Феллини. А значит, мы имеем дело с массовой манипуляцией сознанием, и всемирная Сеть сегодня в этом преуспела. Еще несколько лет тому назад считалось, что если каждый на мобильный телефон снимет фильм, то будет расцвет кинопроизводства. На мобильный телефон снимают все. Оно, снятое, собирает свои лайки в Сети — на что они оказывают влияние? Фильмы становятся лучше?

— А вы помните, когда начался закат качества в мировом кино? Когда оно стало тотально развлекательным?

— Со «Звездных воин». Выяснилось, что они доходнее нефти. Но, несмотря на это, в конце 80-х — начале 90-х встречались очень интересные сценарные работы, в основном голливудских авторов, построенные на эксперименте… Тогда появилась контрструктура: фильмы Джармуша, фильмы Тарантино, даже в каком-нибудь «Дне сурка» вы увидите настоящие новации в плане драматургии. Я очень люблю этот период, несмотря на то, что эстетически меня фильмы того же Тарантино не трогают. Но запутывание причинно-следственных связей, кольцевые композиции, отказ от линейности, отказ от трехактного построения — это весьма интересно. К сожалению, крупных фильмов в 2000-х снято мало. Есть картина Ларса фон Триера «Меланхолия», которую я очень ценю и считаю по-своему выдающейся. Есть «Три билборда на границе Эббинга, Миссури» Макдонаха… Есть эксперимент Сокурова под названием «Русский ковчег». Он дал целое направление однокадрового фильма. И, в частности, картина «Бердмэн» сделана подобным образом, но у Сокурова все снято честно: камеру включили и выключили через полтора часа съемок, а в «Бердмэне» и других картинах заметны следы электронного монтажа, когда несколько кадров выдают за один… Из отечественных успехов есть опыты Звягинцева по скрещиванию острой социальной проблематики с «поэтическим кино». В телесериалах есть также весьма интересные работы. Конечно, очень заметное явление — сериал «Чернобыль» компании HBO. Интересна тенденция, когда антагонист и протагонист выступают в одном лице в ряде сериалов. То есть герой может быть «хорошим и злым» одновременно… Может, не так все плохо?

— Мы знаем замечательный многосерийный фильм «Доктор Живаго» по вашему сценарию, основанному на романе Бориса Пастернака. Очень странной была реакция ряда кинокритиков, которые считали, будто допущены искажения, некие фривольности по отношению к тексту Пастернака. Мы знаем слова мудреца: «Хвалу и клевету приемли равнодушно и не оспоривай глупца…» Мы примерно представляем себе, как относиться к похвале. А как надо относиться к клевете?

— Лучшим рецептом является осознание. Те, кто так писал, они роман не читали. И это — не фантастическое допущение, а вероятностная оценка. В их памяти остались образы американской экранизации: балалайки, березки, сладкий Омар Шариф… Образы юности (они смотрели это давно) всегда очень сильны. Они не догадываются о том, что эта проза прямой экранизации не поддается. Процесс экранизации был в том, что смысловые узлы Пастернака были выписаны в тетрадку, и я, не заглядывая в книгу, написал эти 12 серий. Это был труд на износ… Поскольку я люблю Пастернака, то этот странный опыт работы попал все-таки если не в десятку, то в восьмерку. Я это твердо знал. А режиссер Саша Прошкин, конечно, крайне тяжело переживал хулу, которая упиралась в тезис: вы — не Омар Шариф. А кто спорит? Не омары мы, точно не омары… У нас же вообще нет контекста разбора российских картин последних двух или даже трех десятилетий. Просто нет истории. Это заслуга кинокритики. У нас все российское кино 90-х упирается в две картины Балабанова «Брат» и «Брат 2», где браток-патриот мочит всех, в кого попадет его пушка. Вам это интересно? Мне — не особенно.

Когда какая-нибудь крупная газета отдает полосу обсуждению посредственного фильма «Робин Гуд» Ридли Скотта, а отечественные любопытные картины, вроде «За Маркса» Светланы Басковой, не удостаиваются слова… Что тут скажешь? По-видимому, мы превращаемся в африканскую колонию.

— Кого из современных российских писателей вы могли бы отметить?

— Нового я ничего не скажу. Безусловно, Улицкая, то, что она делала несколько лет назад. Можно вспомнить Прилепина и Сорокина. Из критическо-художественных работ, пожалуй, отмечу Быкова и Варламова. Хороша Полозкова, особенно когда сама читает свои тексты. Но такого автора, на котором бы сошлись все лучи, пока не вижу.

— Вы преподаете сценарное мастерство. Чему учите своих студентов?

— Я учу от обратного. Преподаю, что: а) многое в драматургии есть ложь про жизнь и b) чтобы делать фильм, нужно прекрасно знать, как эта ложь построена и работает (улыбается). Однако хороший фильм зарыт чуть-чуть не там… Он «зарыт» возле парадокса в персонаже, сюжете и жанре. Парадоксу как технологии в широком смысле я и учу. Как его выдумывать и что с ним делать.

Фотография: www.facebook.com. Фотография на анонсе: Андрей Никеричев / АГН «Москва».