В кинотеатрах — фреска Ромы Либерова «Сокровенный человек». Экспериментальный фильм-портрет Андрея Платонова адресован всем поклонникам классика и исследователям советского прошлого.

Перед премьерой режиссер в нескольких словах обрисовал этапы биографии писателя, что оказалось весьма уместным. Многослойный изобразительный язык ленты небеспочвенно претендовал на самоценность и законченность, а страшная судьба героя стала одной из ее многочисленных линий. С точки зрения формы «Сокровенный человек» является литературоведческим триллером, героем которого выступает прямая речь Андрея Платонова. Ее судьба, убеждает режиссер, трагична в той же мере, что и жизнь писателя, занимающего особое место в советской библиографии.

Воронежский подросток, ровесник Набокова и Леонова, не ощущал ни малейшего родства с дореволюционной Россией, в которой он, сын многодетного паровозного машиниста, хлебнул нужды. Платонов без рассуждений принял новую власть, добровольно вступил в Красную армию, а в 1920-м, «осознав себя нераздельным и единым со всем растущим из буржуазного хаоса молодым трудовым человечеством», пополнил ряды РКП(б). Вскоре был исключен, но так и остался химически чистым от проклятого прошлого, «кристаллизовавшимся из газетного месива» совписом.

Он овладевал навыками профессии как корреспондент малотиражки, дебютировал брошюрой «Электрофикация» и поэтическим сборником, но, будучи потрясен вымиранием Поволжья, на шесть лет ушел из литературы в гидрофикаторы и мелиораторы. Поднимал земледелие воронежского края, рос по профсоюзной линии и выработал особую, смахивающую на чревовещание, нутряную землистую речь. В длительной тамбовской командировке засел за первый (исторический) роман «Епифанские шлюзы» и совершил неприятное открытие: за годы писательского простоя, с середины 20-х, язык строителей будущего, большевистский новояз, оказался присвоен и выхолощен омещанившимся официозом. Андрей Платонович решил вернуть язык народу — привить директивно-инженерный стиль. Выдающийся социально-утопический итог — «Котлован» и «Чевенгур» — оказался чудовищно мрачным и прямо убийственным, внецензурным и, следовательно, непечатным.

Философ Дмитрий Галковский отметил: «В произведениях (Платонова) происходит не просто разложение литературной формы и языка, но и распадение способа осмысления мира». В самом деле, автор сладострастно упивается лексической деформацией, силясь выдать на-гора самобытное словообразование, склеивающее созидаемый мир. Соль в том, чтобы ухватить суть преображающейся и одновременно разлагающейся социалистической действительности, в которой человек человеку — не раб, а незаменимая на всенародной стройке шестеренка, подлежащая очистке от зловредной, но довольно забавной крестьянской и бюрократической несознательности. При этом всяческая машинерия автором всемерно одушевлялась и обожествлялась. Вот только никак не заводилась. Отчего же? В поисках ответа Платонов бесконечно перебирал детали и фракции производства советской действительности — его макабрический реализм настойчиво требовал погружения в торфянистую топь изречений ударников и безударников социалистического эксперимента.

Авторский дистиллят пришелся по вкусу Горькому и Сталину, видевшим в пытливом недокоммунисте самобытно-правоверного «инженера человеческих душ». На всякий случай арестовали сына, свободу которому выхлопотал Шолохов. Вернувшийся подросток оказался смертельно болен туберкулезом и умер в 43-м году, заразив болезнью отца, протянувшего еще восемь лет. Перефразирую известную сентенцию: выдающийся писатель «жил не грешно и умер не смешно» — сгорел на переустройстве мироустройства, в силу железной власти языка над судьбой: «и строчки с кровью — убивают, нахлынут горлом и убьют». Режиссер Либеров разглядел в его литературной речи иной, подкупающий смысл.

Инженер, стилист и правдоруб Платонов исполнил роль жертвы деградирующего религиозного сознания, судорожно обожествляющего все необходимое для небывало счастливой жизни — планы, указы, директивы, суждения, механизмы — все, кроме самих людей, подлежащих преображению всем перечисленным. В самом деле, ведь если Бога нет, то все позволено. Особенно — в прогрессивном смысле — с его «образами и подобиями» можно творить сущие чудеса, и кому еще, как не им же самим? В платоновской судьбе подкупает тихое смирение перед вытворением с ним бывшими ближними и немногочисленными родными «чего изволите».

В этом свете совершенно иначе видится самый уродливый дом в черте исторической столицы, доминирующий в прологе и эпилоге ленты — воздвигнутый на Садовом кольце зиккурат «Оружейный». Этот параноидально-карикатурный пасквиль на сталинские высотки и нью-йоркские небоскребы «нависает» над Москвой и фактурой «Сокровенного человека», как тень «Котлована», вернее — извлеченные из недр и отлитые в надгробие отходы его производства. В финале леденящий душу мертвецкий сталагмит перевоплощается в надгробный мемориал платоновского языка и — одновременно — открытый портал. Аттракцион вечного возвращения платоновского словопроизводства Рома Либеров аранжирует с изобретательностью визионера, усматривающего в анимировании «всего природного вещества» языческую щедрость и открытость миру.

Действие картины поделено на семь условных дней творения, оборачивающихся Страстной седмицей. Первый — «1918-й год н.э.» вплывает под летовский зонг «Нечего терять». Закадровый Платонов зачинает неспешный разговор о себе и внезапно материализуется в характерном, точь-в-точь хроникальном сюжетце. Депо, механик объясняет новичку, что «паровоз — та же женщина, с лишним отверстием не едет, а основную гайку надо бы завернуть на полниточки». Парень тушуется, но в дело вмешивается будущий писатель, докручивающий глав-гайку как следует. «Человек — начало всякого механизма!» —резюмирует мастер. И механизмы заодно с визуализированными платонизмами пускаются в перепляс, а за кадром наяривает «Эх, яблочко», «Как родная меня мать провожала». В танец, само собой, врывается платоновская дидактика: «Женщина для буржуазии была центром мира, а искусство — молитвой во имя ее» и — внезапно щемящее признание из переписки с будущей женой: «Мария, я вас смертельно люблю!». Многоголосье с вокальными партиями Николая Комягина и Александры Кутман множится и аукается, словно кто-то вертит ручку транзистора. В партитуре вальсируют дневниковые отрывки, просительные жалобы, угрюмые депеши в редакции: «Понимаю, сейчас я плохо пишу, а напечатайте, стану же лучше!» 

Визуальный ряд так же стремится к конструктивистскому совершенству. Плотность потока изобразительных приемов погружает в состояние объекта громоздящейся видеоинсталляции. Сокровенное выделено контрапунктом: пшеничные колоски то тянутся ввысь, то опрокидываются с небес предсмертным голодным видением, и между ними просачиваются струйки крови. Постановочные эпизоды наливаются цветом и впадают в черно-белое оцепенение, представляясь более выразительными, хроникальными. Стараясь «не давить пирожок с повидлом», автор тушит эмоции, микширует эпизоды, избегает акцентировок, заключает невыразимый ужас в образный орнамент. Шаг частей между тем все растет: «21-й — 24-й год н.э.», «24-й — 29-й н.э.» и далее... Тон закадровых депеш становится все отчаянней и угрюмей. На фоне калейдоскопа микроэпизодов вырастает «театр теней», стилизованный под трехъярусные египетские фрески, иллюстрирующие успехи социалистического строительства. В роли соработников, помещенных в центре символических «фараонов», прорисовываются ударники труда, зарапортовавшиеся чиновники, героические бойцы. Рефреном, вполне по-египетски, звучат горькие платоновские проговорки: «Мы растем из земли, из всех ее нечистот, и все, что есть на земле, есть и на нас», «Наша революция начиналась как светлая идея человечества, а кончается как военное государство», «Я задумал сделать героем жизни мертвого человека, на смерти которого держится жизнь»…

Но в «Сокровенном человеке» проявляется и иной, внутренний «египет» — прямо из «Котлована»: мощным аккордом звучит эпизод в разоренном храме, освещенным сотнями свечей. Что за чудо?

— Я был поп, а теперь отмежевался от своей души и острижен под фокстрот… Да все равно мне не верят, говорят, я тайно верю и явный стервец для бедноты. Приходится стаж зарабатывать, чтоб в кружок безбожия приняли.
— Чем же ты его зарабатываешь, поганый такой?
— А я свечки народу продаю. Средства же скопляются в кружку и идут активисту для трактора… Народ только свечку покупает и ставит ее Богу, как сироту, вместо своей молитвы, а сам сейчас же скрывается вон.
— А отчего ж народ не крестится здесь, сволочь ты такая?
— Креститься, товарищ, не допускается: того я записываю скорописью в поминальный листок... А те листки с обозначением человека, осенившего себя рукодействующим крестом, либо склонившего свое тело пред небесной силой, либо совершившего другой акт почитания подкулацких святителей, те листки я каждую полуночь лично сопровождаю к товарищу активисту.
— Хочешь жить?
— Мне, товарищ, жить бесполезно, я не чувствую больше прелести творения — я остался без Бога, а Бог без человека...

Затем, стало быть, и спускался Платонов с Либеровым в преисподнюю вавилонского «Котлована», чтоб осенить ее тихим, косноязыческим светом.

«Сокровенный человек». 

Россия, 2020
Режиссер: Рома Либеров
16+
В прокате с 5 ноября