Алексей КОЛЕНСКИЙ

23.03.2016

На экранах парадоксальный психотриллер Атома Эгояна.

Канадский режиссер Эгоян — художник с непростой творческой судьбой, вынужденный решать вечные вопросы, исследовать границы должного и дозволенного. При этом эпатажем и насилием он публику не балует — рассматривает лишь сопутствующие травмы. 

Стилистически безукоризненной рефлексии Эгояну не простили. В 2002 году Каннский фестиваль отказался взять историческую фреску «Арарат» в основной конкурс, задвинув фильм о геноциде армян во внеконкурсные премьеры. Собственно, эстетических претензий к мастеру не было — Эгоян показал национальную трагедию как личную драму. Демонстративно пренебрег пафосной риторикой, вышел за флажки политкорректности. 

С тех пор мало что изменилось. Режиссер принял вызов и вот уже больше десяти лет в каждой новой картине предпринимает расследование «закрытых за давностью» дел: изучает отдаленные последствия сумасбродной супружеской измены («Хлоя»), киднеппинга («Пленница»), нераскрытого детоубийства («Узел дьявола»), всякий раз решая дилемму, стоит ли ворошить прошлое и выяснять, «где скрывается правда». Ответ на проклятый вопрос в каждом случае неоднозначен. «Помнить» не исключение. 

Девяностолетнему Зеву (Кристофер Пламмер) ежедневно изменяет память. На поверхность сознания всплывает лишь одно имя — Руфь. Так звали его жену, преданную земле неделю назад. Последней ниточкой, связывающей старика с реальностью, остается прикованный к инвалидной коляске друг (Мартин Ландау). Макс, экс-сотрудник Центра Симона Визенталя, передает Зеву запечатанное письмо и напоминает о данном обещании. Прочитав записку, вдовец забирает из комода сбережения и навсегда покидает дом престарелых. Ему предстоит разыскать, опознать и казнить садиста из Освенцима, виновного в гибели родных Зева и Макса. 

Известно, что эсэсовский палач скрывается в США под именем Руди Курландера. Подозреваемых четверо. По первому указанному в письме адресу проживает рядовой солдат (Бруно Ганц): «Мне было плевать на евреев, но я считал, что Гитлер прав — они доставили стране много неудобств. Думал, мы их просто депортировали. Когда узнал правду, стало стыдно, но к убийствам я не причастен». Второй «злодей» оказывается бывшим узником концлагеря. Третий мертв, зато жив его сын, верный памяти отца: «Папа, в самом деле, мечтал служить в концлагере, но в то время ему было всего десять лет». 

Шаг за шагом режиссер окружает Зева заботой неравнодушных попутчиков и прохожих, дарит не относящиеся к «делу» проблески воспоминаний. Старик слышит музыку, спустя минуту сам присаживается за рояль — неловко, затем все увереннее перебирает клавиши. Встречает ребенка — тянется в карман за конфетками, которые «всегда берег для деточек», но карман давно пуст. Опознать врага Зев не способен, а нажать на спусковой крючок — легко: пальцы помнят и рука не дрогнет. Всю дорогу старик цепляется за письмо, то и дело забывая про цель, но все-таки добирается до адресата. 

Зев — больше, чем слепое орудие в руках манипулятора Макса. Он — его проекция, добровольный агент, живое доказательство неотвратимости возмездия. Иными словами, инвалид-колясочник воплощает моральный долг, а слабоумный путешественник — нравственный выбор. Первому принципиально важно, чтобы грязную работу сделал безукоризненно честный человек. А второй, в момент просветления рассудка, проходит предназначенный путь до конца. 

Однако не все ли равно, во имя чего вы добровольно становитесь убийцей — ради благополучия арийской расы или в память о жертвах холокоста? Эгоян настаивает: геноцид взывает к отмщению, но «внутренний голос», твердящий «кровь за кровь», — фальшивка. Этот морально-нравственный спор до сих пор не решен.