Дарья ЕФРЕМОВА

17.04.2015

23 апреля исполняется 185 лет со дня рождения Владимира Жемчужникова, поэта, госслужащего, автора самых злых эпиграмм, написанных от имени Козьмы Пруткова. Дородный директор Пробирной палатки со звездой Святого Станислава на брюхе — мистификация известная, но далеко не единственная. Мы отыскали «родственников».

Кельтский бард Оссиан, седовласый старец с копьем и лирой, сожалеющий об ушедших героических временах. Юная цыганка-мавританка донья Клара Гасуль, страдающая от ханжеской опеки воспитателя, инквизитора гранадского трибунала. Роковая красавица — то ли француженка, то ли испанка — Черубина де Габриак, из-за которой Гумилев и Волошин стрелялись у Черной речки... А еще бристольский монах старец Роули, гейша-хромоножка Ёко Иринати, турецкий прозаик Сабахатдин-Бора Этергюн, модный колумнист и романист Натан Дубовицкий и даже фейк женских журналов, автор откровенных очерков Зоя Фрейд. Сатирические, романтические и скабрезные маски затевали утонченную игру, резали правду-матку, морочили голову, очаровывали и раздражали. Так, самый знаменитый мистификатор XIX века Проспер Мериме ввел в заблуждение Пушкина, принявшего выдуманного французом гусляра из Далмации Иакинфа Маглановича за подлинное лицо и включившего переводы его баллад в «Песни западных славян». Правда, с первой маской у Мериме, той самой вольнолюбивой цыганкой, вышло не так уж ловко: Клара Гасуль продержалась недолго, и автору даже пришлось вклеивать в ряд экземпляров книги свои портреты в женском испанском наряде. Яркой, но короткой оказалась поэтическая жизнь другой чаровницы в кружевной мантилье — Черубины де Габриак. Сначала Макс Волошин и Лиля Дмитриева немного запутались с родственниками — выдумали каких-то кузенов Черубины, к которым Сергей Маковский, редактор журнала «Аполлон» и адресат мистификации, страшно ревновал. А потом и вовсе угодили «на карандаш» к Михаилу Кузмину. Поэт принялся писать Маковскому письма от имени таинственной красавицы.

Впрочем, манерное женское «селфи» — лишь робкая виньетка. На статского советника, уроженца Сольвычегодска, трудился целый коллектив — поэт Алексей Константинович Толстой, братья Владимир, Алексей и Александр Жемчужниковы. Игра задалась. Управы на чиновника-графомана не было.

Афоризмы с того света

«Никто не обнимет необъятного», «Щелкни кобылу в нос — она махнет хвостом», «Бди!», «Зри в корень!», «Если на клетке слона прочтешь надпись «буйвол», не верь глазам своим» — простые истины из сборника «Плоды раздумья», вышедшего в приложении к некрасовскому «Современнику», с восторгом подхватила публика. «Мудрости» цитировали на базарах и в аристократических салонах. Господа литераторы — Тургенев, Герцен, Гончаров, Салтыков-Щедрин — также не гнушались метким прутковским словом: афоризмы, отрывки из басен и поэм проникали в их письма и публицистику. Достоевский, называвший скандального сочинителя «красой нашего времени», даже поставил стих Козьмы Петровича в свой роман. Герои «Села Степанчикова» читают большое стихотворение Пруткова «Осада Памбы». 

«Досуги Козьмы Пруткова» пародировали «Мои безделки» Карамзина, стихотворные сочинения с дурашливой серьезностью передразнивали певцов античности Щербину, Майкова и Фета. А были еще и модные «гейнеобразные» стихи, баллады в духе Жуковского, патриотическая лирика под Григорьева и Хомякова. Предъявить «гению» обвинения в ерничестве было не так-то просто. Шут ловко ускользал. «Я совсем не пишу пародий! Я никогда не писал пародий!» — деланно оскорблялась маска. И тут же, с неподражаемым самодовольством обретшего слушателей идиота, принималась делиться виршами не менее одаренных родственников — Пруткова-отца и Федота Кузьмича, деда. Впрочем, назвать творческий путь Пруткова безоблачным было бы преувеличением. Водевиль «Фантазия», поставленный Александринским театром, публика просто освистала. Недовольство высказал и император. «Много я видел на своем веку глупостей, но такой еще никогда не видел», — заметил Николай I директору императорских театров Гедеонову. Пьесу убрали из репертуара. 

Однако «клевреты» Козьмы Петровича на этом не успокоились. Дополненную сатирой на министерства и тайную полицию «Фантазию» пытались напечатать как посмертное сочинение. С подачи братьев Жемчужниковых Прутков «скончался» в 1863 году, на руках у супруги. Поползновения очередной публикации решительно пресекла цензура. 

«Прутков сделался совершенно легендарным на двадцать лет», — писал Александр Амфитеатров. Шальная выходка Александра Жемчужникова, ставшего к тому времени виленским гражданским губернатором, только подогрела интерес. В «Санкт-Петербургских ведомостях» дух Козьмы Петровича разглагольствовал с того света. Связаться с ним удалось посредством спиритического сеанса.

Красавица, богиня, хромоножка

«Дорогой Сергей Константинович! Когда я получила Ваш букет, я могла поставить его только в прихожей, так как была чрезвычайно удивлена, что Вы решаетесь задавать мне такие вопросы. Очевидно, Вы совсем не умеете обращаться с нечетными числами и не знаете языка цветов»... Получая подобные отповеди от Черубины, уже немолодой человек, известный критик, поэт и издатель Сергей Маковский, в кулуарах Papa Mako, приходил в большое волнение. Вытирал платком темя, бегал из угла в угол, сетовал. «Я послал, не посоветовавшись с Вами, цветов Черубине Георгиевне и теперь наказан», — говорил он Максу Волошину. Пигмалион и Сирано в одном лице, очевидно, только посмеивался. Придуманная им испанка, «в миру» молоденькая учительница Елизавета Дмитриева, Лиля, — невысокая, полненькая, с непропорциональной головой и вдобавок хромая, — свела с ума бомонд обеих столиц. «Царицей призрачного трона / Меня поставила судьба... / Венчает гордый выгиб лба / Червонных кос моих корона», — эти и другие стихи, написанные на бумаге с траурным обрезом приходили в редакцию «Аполлона» в запечатанных черным сургучом конвертах. На них красовался латинский девиз: «Vae victis!» — «Горе побежденным!».

Декадентские «поэтизмы» Дмитриевой со свечами, зеркалами и лунным светом не произвели бы впечатления, если бы Макс не изобрел для девушки загадочного альтер эго. Черубина де Габриак — красавица, представительница аристократического рода, ведущего начало от рыцарей-крестоносцев, («Червленый щит в моем гербе, / И знака нет на светлом поле»), страстная католичка. Возвышенная и порочная одновременно. В общем, идеальная женская маска своего времени. Разумеется, бесчисленные поклонники, в том числе и Papa Mako, искали с ней встреч, но Лиля искусно выкручивалась из таких ситуаций. Вот что вспоминал об этом Волошин: «Она говорила по телефону: «Тогда-то я буду кататься на островах. Конечно, сердце Вам подскажет, и Вы узнаете меня». Маковский ехал на острова, узнавал ее и потом с торжеством рассказывал ей, что ее видел, что она была так-то одета, в таком-то автомобиле... Лиля смеялась и отвечала, что она никогда не ездит на автомобиле, а только на лошадях. Или же она обещала ему быть в одной из лож бенуара на премьере балета. Он выбирал самую красивую из дам в ложах бенуара и был уверен, что это Черубина, а Лиля на другой день говорила: «Я уверена, что Вам понравилась такая-то». И начинала критиковать избранную красавицу. Все это Маковский воспринимал как «выбивание шпаги из рук». 

Обман, конечно же, раскрылся. Сначала приятели Волошина, Вячеслав Иванов и Алексей Толстой, стали намекать, что мистификация гениальна, но добром не кончится. Потом кто-то принялся посылать Маковскому письма параллельно с Черубиной. Дело подпортила и сама Дмитриева. Наивная женщина иногда захаживала в редакцию «Аполлона» в надежде пристроить стихи под своим именем. Там подружилась с немецким поэтом-оккультистом Гансом Гюнтером, который выуживал из нее откровения, а в ответ рассказывал гадости от лица Гумилева — будто бы тот делится подробностями романа, случившегося у них с Лилей-Черубиной год назад в Коктебеле. Жених Дмитриевой Воля на тот момент служил в армии, был вольноопределяющимся, в нижнем чине. В общем, за честь девушки пришлось вступиться Максу. 

Дуэль на Черной речке закончилась осечкой, Волошин с Гумилевым с тех пор не подавали друг другу руки, а Лиля написала «Исповедь Черубины». О том, как познакомилась с «Н.С.» в Париже, в мастерской художника. Как любила этого мальчика, который представлялся ей «благоуханной алой гвоздикой», а потом «сама Судьба» свела ее с «М.А.», который виделся ей богом или коктебельской горой, как «Гумми» ревновал, «ломал ей пальцы, а потом целовал край платья», и «М.А» тоже валялся в ногах, но она предпочла своего жениха Волю.

Гумилев с Дмитриевой и впрямь не разговаривал, а Макс не возражал — он и Черубину выдумал для ее потехи — пожалел девочку с большим выпуклым лбом и живыми глазами, которую с детских лет все дразнили хромоножкой... 

От Оссиана до Пелевина

Как ни странно, история масок совсем не древняя. Ведет отсчет всего лишь со второй половины XVIII столетия, эпохи английского предромантизма. В середине 1760-х юному Томасу Чаттертону пришло в голову не просто подписать текст чужой фамилией, а придумать персонаж — со своей биографией, характером, стилем мышления и окружением. Средневековые поэмы монаха из Бристоля, старца Томаса Роули, якобы были найдены в церкви. 

Старец оказался ярым оппозиционером: его памфлеты бичевали колониальную политику Англии, ханжество духовенства, косность буржуа. Юноше отказывали в публикациях — Чаттертон принял мышьяк и умер в возрасте 17 лет. Другой мистификацией стал Оссиан — кельтский бард, живший в III веке нашей эры. Сын легендарного героя Финна Мак Кумала и его жены Садб, Оссиан возглавлял финиев, привилегированное сословие, даже контролирующее власть короля. Манускрипты барда-воина якобы отыскал в горах молодой поэт, гувернер в богатом доме Джеймс Макферсон. «Переведенные» с гэльского языка поэмы, несмотря на высокую цену, были распроданы в считанные дни. Через пару лет «оссианизм» накрыл просвещенную Европу. Байрон, Вальтер Скотт, Клопшток и Гердер — все были захвачены кельтским бардом. «Оссиан вытеснил из моего сердца Гомера. В какой мир вводит меня этот великан», — воскликнул Гёте устами своего Вертера.

В XIX веке за мистификации взялся Проспер Мериме. Собственно, и известность ему принесла маска — дерзкая цыганка, которой опекун, «досточтимый монах-инквизитор», запретил читать все книги, кроме часослова. Но девица сбежала — сборник острых политических пьес «Театр Клары Гасуль» явил собой самобытное явление во французской драматургии 20-х годов позапрошлого столетия. Пьесы, пронизанные симпатией к освободительному движению в Испании, сделали Мериме имя. 

В наше время маски берут числом. Натан Дубовицкий, автор романа «Околоноля». Француженка Жанна Бернар, немец Якоб Ланг, турецкий прозаик Сабахатдин-Бора Этергюн и болгарская писательница София Григорова-Алиева — творения переводчицы Фаины Гримберг. Фаворитка японского императора, гейша и поэтесса Ёко Иринати, писавшая в XII веке эротические стихи и принимавшая гостей лежа, поскольку одна нога у нее была короче другой, — эта маска появилась в 90-е с подачи переводчицы Ирины Ермаковой. Маской до поры до времени считали Виктора Пелевина — уж очень этот певец дискурсов, цукербринов и симулякров в непроницаемых черных очках смахивал на фейк.