Владимир РАДЗИШЕВСКИЙ

18.06.2022

Материал опубликован в майском номере журнала Никиты Михалкова «Свой».

В могучей кучке русских прозаиков XIX века, сплоченных не только творчеством, но и прямым общением, Гончаров был старше всех: Тургенева — на шесть лет, Достоевского — на девять, Льва Толстого — на 16. На сделанном в Петербурге 15 февраля 1856 года фотоснимке, где они запечатлены вместе, нет только Федора Михайловича, который после каторжного острога был определен рядовым в Семипалатинск, в линейный батальон и ровно за месяц до фотосъемки произведен в унтер-офицеры.

Но если «великое пятикнижие» Достоевского и три вершинных романа Толстого были далеко впереди, а из полудюжины больших произведений Тургенева вышел в свет один «Рудин», то из заветной трилогии Гончарова уже напечатали к тому времени «Обыкновенную историю» и пространную девятую главу «Обломова». То есть когда младшие собратья еще только набирали каждый свою высоту, старший уже достиг впечатляющего потолка.

Родившийся в провинциальном Симбирске за неделю до вторжения полчищ Наполеона в Россию Иван Гончаров, в отличие от Лермонтова и Толстого, тех исторических событий в своем творчестве не затрагивал. Да и вообще не выходил за пределы домашнего, семейно-бытового уклада. Отражал, по его словам, «только то, что переживал, что мыслил, чувствовал, что любил, что близко видел и знал, — словом, писал и свою жизнь, и то, что к ней прирастало».

В двухэтажном каменном доме на Большой Саратовской улице (в центре Симбирска) семейство купца третьей гильдии Александра Гончарова жило вполне по-деревенски. «Большой двор, даже два двора, со многими постройками: людскими, конюшнями, хлевами, сараями, амбарами, птичником и баней. Свои лошади, коровы, даже козы и бараны, куры, утки — все это населяло оба двора... Словом, целое имение, деревня», — вспоминал на склоне лет писатель, который пасторальными приметами патриархального детства насытил собственную трилогию сполна.

Разница в возрасте у его родителей составляла целых три десятилетия. Дети — сначала два мальчика, а затем и две девочки — появились на свет в течение девяти лет. Через год после рождения младшей дочери, когда меньшему из сыновей Ване было всего семь, умер отец. Обширное хозяйство оставалось на матери, а воспитанием сирот занялся их крестный, отставной морской офицер-артиллерист, средней руки помещик Николай Трегубов, сперва снимавший у Гончаровых деревянный флигель, затем переселившийся в главный дом, ближе к подопечным.

Первоначальное образование Иван получил, занимаясь с крестным дома, а также в частном пансионе (в заволжском селе), где учили немецкому и французскому языкам и поощряли самостоятельное чтение. Когда пансионеру исполнилось десять лет, Трегубов повез его в Москву и отдал в Коммерческое училище на Остоженке, где уже учился старший брат.

Проведенные в данном заведении восемь лет добрых воспоминаний у Гончарова не оставили, хотя именно здесь он пристрастился к литературе, еще не предвидя в себе писателя и не подозревая, как та послужит его призванию. Бросив училище за два класса до выпуска, Иван сдал экзамены при поступлении на словесный факультет Московского университета, после чего на три года обрядился в форменный студенческий сюртук с малиновым воротником. Среди сорока его сокурсников был и Михаил Лермонтов, но тот задержался ненадолго, и лично познакомиться с ним будущий автор «Обломова» не успел. «Он казался мне апатичным, — напишет Гончаров много позже, — говорил мало и сидел всегда в ленивой позе, полулежа, опершись на локоть».

Событием всего университетского трехлетия стало посещение студенческой аудитории Пушкиным. Его привел товарищ министра народного просвещения, а вместе с тем товарищ нашего первого поэта по литературному кружку «Арзамас», автор триады «Православие, самодержавие, народность» Сергей Уваров. Лекцию, посвященную «Слову о полку Игореве», заканчивал при них профессор Иван Давыдов.

— Вот вам теория искусства, — сказал студентам Сергей Семенович и указал на преподавателя, — а вот и самое искусство, — прибавил Уваров, глядя на Александра Сергеевича.

Рядом стоял профессор Михаил Каченовский, чья лекция была следующей. Как строгий аналитик и скептик он вступил в спор о подлинности «Слова» и вызвал горячую защиту своей позиции со стороны Пушкина. «В позе, в жестах, сопровождавших его речь, была сдержанность светского, благовоспитанного человека. Лучше всего, по-моему, напоминает его гравюра Уткина с портрета Кипренского. Во всех других копиях у него глаза сделаны слишком открытыми, почти выпуклыми, нос выдающимся — это неверно. У него было небольшое лицо и прекрасная, пропорциональная лицу, голова, с негустыми, кудрявыми волосами», — вспоминал Иван Александрович о встрече с гением, отметив, что студенты «тесной толпой, как стеной, окружили Пушкина, Уварова и обоих профессоров». Прежде Гончаров уже видел поэта — у обедни в церкви соседнего с университетом Никитского монастыря, — но только издали и глубоко погруженным в себя. А тут — в пяти шагах, в живом, острополемичном разговоре.

Окончив университет и дождавшись аттестата, будущий прозаик отправился «на главную арену деятельности, в Петербург». Чем практически заняться в столице, представлял смутно. Для начала устроился в 1835 году переводчиком в Департамент внешней торговли, а заодно — учителем латинского языка и русской словесности к старшим сыновьям академика живописи Николая Майкова Аполлону (известному впоследствии поэту) и Валериану (того в середине века прочили в преемники Белинскому). В их доме познакомился с Владимиром Бенедиктовым, Дмитрием Григоровичем, Иваном Панаевым...

Свои стихотворные и прозаические опыты «домашнего содержания» Гончаров предлагал в ту пору в рукописные журналы. Сочинял он много, но болезненно сомневался в достоинствах написанного и кипами испещренной литерами бумаги топил печки.

Валериан Майков как-то сказал, шутя, что если учитель умрет первым, то посвященный ему некролог начнется словами: «Гончаров поздно понял свое назначение». Первым (в 23 года) умер острослов-ученик, а некролог пришлось писать наставнику. Свой первый роман «Обыкновенная история» Иван Александрович начал и в самом деле поздновато, через десять лет после переезда в столицу, на тридцать четвертом году, когда взбаламученная прежде жизнь отстоялась.

Как и сам автор, его главный герой, мягкий, мечтательный юноша, приезжает из милого затишья в бойкий Петербург, где сталкивается с родным дядей — крупным чиновником и заводчиком, человеком жестким, практичным, нетерпимым к праздности и велеречивости, сумевшим на личном опыте убедиться в «необходимости труда, настоящего, не рутинного, а живого дела в борьбе с всероссийским застоем». В спорах дядюшки с племянником отразились сшибка молодости со зрелостью, ломка патриархальных правил и нравов, робкое предчувствие всеобщей деятельной новизны. Пережив эпоху юношеских волнений, герой вслед за дядей «достиг положительных благ, как большинство, занял в службе прочное положение и выгодно женился, словом, обделал свои дела». В этом и заключается, по Гончарову, «обыкновенная история»: «Блажен, кто смолоду был молод, / Блажен, кто вовремя созрел...»

Закончив первую часть романа, писатель рискнул прочитать ее Белинскому. Новичка с его прозой густого замеса строгий критик горячо поддержал (как годом раньше — Достоевского с романом «Бедные люди»). «Что другому стало бы на десять повестей, у него укладывается в одну рамку», — поощрительно высказался о дебютанте «неистовый Виссарион». А Лев Толстой указал и на прямую пользу от чтения «Обыкновенной истории»: «Вот где учишься жить. Видишь различные взгляды на жизнь, на любовь, с которыми можешь ни с одним не согласиться, но зато свой собственный становится умнее и яснее».

Начав работу над «Обломовым», Гончаров на несколько месяцев возвращался в родной Симбирск и здесь, на волжских откосах, параллельно вынашивал замысел романа «Обрыв». С набросками обоих произведений в октябре 1852-го отправился из Кронштадта в кругосветное плавание на военном паруснике секретарем при адмирале Евфимии Путятине. Экспедиция должна была скрытно подготовить почву для заключения русско-японского договора о торговле и границах. На два месяца фрегат застрял на капитальном ремонте в английском Портсмуте, затем спустился вдоль западного побережья Европы и Африки, обогнул мыс Доброй Надежды, пересек Индийский океан и через Зондский пролив вышел к берегам Китая, Японии, Кореи и России. Осуществилась детская мечта о морских переходах, внушенная когда-то крестным. Да и сам Трегубов был от этого в неописуемом восторге:

— Плавает! Иван мой плавает в восточных морях! Понимаете мою радость?

А гость старика, взглянув на присланный из дальних странствий портрет, глазам своим не поверил: путешественник помолодел лет на десять!

Почти за два года обошли около тридцати стран, перетерпели и шторма, и тропическую жару. Секретарь-писатель уберегся от холеры, которая унесла троих моряков, возможно — и от смерти. В Японском море Путятин получил известие о том, что Англия объявила России войну, а в китайских портах стояла британская эскадра. Парусник не мог ни успешно сразиться с винтовыми железными кораблями, ни уйти от них. В случае попытки неприятеля захватить в плен российское судно адмирал предполагал сцепиться с вражеским кораблем вплотную и вместе взорваться.

Гончаров по службе вел судовой журнал, а для книги путевых очерков записывал наблюдения и мысли об увиденном, стараясь главным образом передать «дыхание жизни». Книга в двух томах выйдет под названием «Фрегат «Паллада». Со своим любимым героем Ильей Ильичом автор мысленно не расставался и в плавании, как художник жил, по сути, за двоих (всматриваясь в себя и вокруг себя еще и его глазами). Даже думал о книге «Путешествие Обломова».

Когда мы называем трилогией романы «Обыкновенная история» (1845–1846), «Обломов» (1847–1859) и «Обрыв» (1849–1869), допускаем, конечно, некоторую натяжку, поскольку ни сюжетного единства, ни сквозных персонажей в них нет. Зато идем навстречу Гончарову, утверждавшему: «Все они связаны одною общею нитью, одною последовательною идеею — перехода от одной эпохи русской жизни, которую я переживал, к другой — и отражением их явлений в моих изображениях, портретах, сценах, мелких явлениях и т.д.».

Художник Райский из «Обрыва», этот проснувшийся в следующем поколении Обломов, уже знает, что надо делать, но все равно не делает.

Благодушный Илья Ильич явился миру как полнокровный национальный тип в завершенной художественной цельности. Революционно-демократическая критика окрестила его отечественным позором, отыскав в бездеятельности источник всех российских бед. Добролюбов еще и снисходительность проявил, когда, с одной стороны, заявил, что Обломов «противен в своей ничтожности», а с другой — не смог пройти мимо проникновенных похвал герою романа со стороны.

«За то, что в нем дороже всякого ума: честное, верное сердце! Это его природное золото, он невредимо пронес его сквозь жизнь. Он падал от толчков, охлаждался, заснул, наконец, убитый, разочарованный, потеряв силу жить, но не потерял честности и верности. Ни одной фальшивой ноты не издало его сердце, не пристало к нему грязи... Это хрустальная, прозрачная душа, таких людей мало, они редки, это перлы в толпе! Его сердца не подкупишь ничем, на него всюду и везде можно положиться», — так говорит друг и антипод Обломова Андрей Штольц, однако для Добролюбова это «большая неправда».

Куда глубже заглянул Достоевский. Задавшись целью изобразить князя Мышкина «положительно прекрасным человеком», автор «Идиота» в какой-то мере сблизил его с Христом, ведь именно Он — единственное на свете «положительно прекрасное лицо». Но однажды Федор Михайлович сказал: «А мой идиот ведь тоже Обломов», — значит, хоть и сетовал на заземленность задушевного гончаровского героя, однако и в нем разглядел, принял высокую христианскую душу.

«По изумительной трезвости взгляда на мир Гончаров приближается к Пушкину, — писал Дмитрий Мережковский. — Тургенев опьянен красотой, Достоевский — страданиями людей, Лев Толстой — жаждой истины... У Гончарова нет опьянения... Все огромное здание его эпопеи озарено ровным светом разумной любви и человеческой жизни».

В отличие от тех литераторов, которым не нужно было зарабатывать на жизнь, Иван Александрович не мог прожить без службы: уходил в отставку и возвращался; не слишком уютно чувствовал себя в цензорской должности, однако дослужился до действительного статского советника. Отчасти поэтому подолгу зависал в работе над романами, а на досуге мог писать каждодневно до боли в руке. Любил в подробностях рассказывать о собственных замыслах — до тех пор, пока не обнаружил, что у Тургенева в «Дворянском гнезде» и в «Накануне» с опережением проскальзывают очень знакомые мотивы и образы. Да и нигилист Базаров обогнал в печати Марка Волохова из «Обрыва». Правда, третейский суд Гончарова не поддержал, а Иван Сергеевич в ответ на претензии сослался на параллели у самого Гончарова с Гоголем.

По меркам XIX века этому замечательному прозаику досталась долгая жизнь. Его знаменитые одногодки, такие разные талантом, темпераментом и судьбой писатели, как Александр Герцен и Чарльз Диккенс, умерли еще в 1870-м, а он — спустя 21 год, в 1891-м.

Из тесного писательского круга его пережил только Лев Толстой.