Директор Музея Серебряного века — о пророчествах Андрея Белого, дендизме Бунина и «русском Мопассане» Куприне.

Нынешний год щедр на эстетские юбилеи: по 150 лет со дня рождения Ивана Бунина и Александра Куприна, 160-летняя чеховская дата и 140-летие поэта, прозаика, мистика и первого отечественного теоретика стихосложения Андрея Белого. В Государственном литературном музее ( Государственный музей истории российской литературы имени В. И. Даля) открылась выставка «Чехов, Бунин, Куприн. Судьбы скрещенья», готовившаяся целый год и запланированная на весну, но в силу известных обстоятельств стартовавшая только в конце октября.

— Открывшаяся в Гослитмузее экспозиция касается пересечения биографий трех писателей и их эпистолярия. Они дружили, сотрудничали, соперничали, отдыхали на ялтинской даче Антона Павловича. Вспоминается история о том, как Бунин и Куприн были соседями по лестничной клетке на улице Жака Оффенбаха и подписывали друг другу записки «твой собутыльник и состульник».

— Бунин и Куприн были ровесниками и друзьями, хотя, конечно, их отношения не всегда оставались ровными — не обходилось без литературного соперничества. Они любили кутить, Куприн мог отличиться какой-нибудь хулиганской выходкой. Сохранилась их переписка, шалости на грани фола, иногда обиды. Бунин вспоминал: «То бывал он со мною нежен, любовно называл Ричардом, Альбертом, Васей, то вдруг озлоблялся, даже трезвый: «Ненавижу, как ты пишешь, у меня от твоей изобразительности в глазах рябит». Бунин поддразнивал товарища, называя его «дворянином по матушке»: отец Александра Ивановича простого происхождения, а мать — урожденная княжна Кулунчакова. Но оба писателя были большими почитателями Чехова, хотя их нельзя назвать его учениками. Скорее, они ориентировались на чеховскую традицию — писать о литературных персонажах как об обычных людях, которые не хороши и не плохи, но тем и живы.

— Объективной литературоведческой оценки бунинской, да и купринской прозы, кажется, до сих пор не сформировалось. В большинстве публичных источников общие слова — «последний представитель большой литературы русского критического реализма», а то и «натуралист». При этом оба писателя начинали в символистских журналах, Бунин дебютировал как поэт, его проза — элегична, ритмична, а ранняя почти бессюжетна: наплывающие, сменяющие друг друга впечатления, цепь картин, идущих от стихотворений в прозе.

— И Бунин, и Куприн начинали как газетные репортеры в либеральных изданиях, первое свое стихотворение Бунин посвятил Надсону, очень модному тогда в этих кругах поэту. Отдавая дань моде, Чехов, Бунин и Куприн старались публиковаться и у символистов, представляя свои произведения в авангардном ключе. На закате жизни Чехов напечатал один из своих последних рассказов в альманахе «Северные цветы», который издавал Валерий Брюсов, а самая главная поэтическая книга Бунина «Листопад» вышла в издательстве «Скорпион». Куприн имел прямейшее к этому отношение, его «Суламифь» и «Яма» — скорее символистские, чем реалистические произведения, но настоящим авангардистом является Бунин, сам этого никогда не признававший. Авангардистские мотивы прослеживаются на протяжении всего его творчества и гражданских манифестаций — от «Листопада» и «Песни о Гайавате», за которые он получил Пушкинскую премию, до «Митиной любви», «Жизни Арсеньева» и «Темных аллей». Характерен и его интерес к буддийской философии, вылившийся в рассказ «Чаша жизни», и даже его полемический, публицистический отклик на революцию «Окаянные дни» символистичен, но там явственно прослеживается пафос апокалиптического мышления. Даже его знаменитый теперь по фильму рассказ «Солнечный удар» носит черты символизма — он не про случайно вспыхнувший роман, а про философско-мистическое притяжение реальности.

— Лирический герой «Темных аллей» не лишен уайльдовского дендизма. В новелле «Галя Ганская» художник рассказывает: «У каждого из нас найдется какое-нибудь особенно дорогое любовное воспоминание или какой-нибудь особенно тяжкий любовный грех. Так вот Галя есть, кажется, самое прекрасное мое воспоминание и мой самый тяжкий грех, хотя, видит Бог, все-таки невольный». Вот так, светски, про девочку, которая отравилась из-за любви к нему. И в финале — устами другого персонажа: сумасшедшие же эти поляки и польки.

— Дендизм у Бунина определенно присутствует. Только не уайльдовского плана, а скорее элитарного русского, замешанного на галломании — он зачитывался французскими «проклятыми поэтами», Барбе д’Оревильи… Это было свойственно такой категории людей, как русские европейцы. Недавно Никита Сергеевич Михалков утверждал, что его предки относились как раз к этой прослойке... «Темные аллеи» — на мой взгляд, в полной мере символизм. Это фантазии о прошлом, с реалиями эпохи никак не связанные. Именно в этом сборнике у Бунина проявляются гоголевские черты — вии и панночки столь же нереальны, как Руся, Натали и Герман. Его женские персонажи несут в себе нуминозное начало, не похожие на живых людей, они кажутся сошедшими с полотен Врубеля и Серова.

Кстати, он и в быту старался быть денди — одевался с иголочки, носил трости, цилиндры, отпускал небольшую бородку и аккуратные усики, иногда их сбривал — получалось выразительное актерское лицо. Он никогда не позволял себе быть не комильфо на публике. Даже то, как Иван Алексеевич обошелся с Нобелевской премией, раздав ее бедствующим в эмиграции русским писателям — аристократический жест, поступок человека, для которого принципиально не важны деньги. И, между прочим, все его спутницы, начиная от первой гражданской жены Вари Пащенко, Анны Цакни и, естественно, Веры Николаевны, были красавицами. И он никогда бы не женился на гувернантке, как это сделал Брюсов.

— За Буниным закреплена репутация антисоветчика, певца дворянских гнезд. Скорее тургеневское влияние, чем чеховское.

— Он, безусловно, был связан с Тургеневым, а из поэтов — с Федором Глинкой, Алексеем Николаевичем Толстым, Николаем Огаревым, они все были певцами дворянских гнезд, тихих уголков России. А что до антисоветчика, это правда. Он так и не смог принять того, что произошло, и не согласился вернуться, несмотря на многочисленные приглашения Константина Симонова. Хотя возвращались многие. В 1937-м, в самый разгар террора, вернулся смертельно больной Куприн. Это было обдуманным решением, он понимал, что только в этом случае его книги начнут печатать на Родине, пусть уже и после смерти.

— Так и случилось. Все плакали в детстве над «Белым пуделем» и зачитывались в юности «Суламифью». Однако среди литературоведов бытует мнение, что Куприн прочитан не до конца — «русский Мопассан», автор стремительной, с неожиданной фабулой прозы и неожиданными характерами, жадно познающими мир.

— Конечно, он «русский Мопассан». Куприн, как и Бунин, ориентировался на французскую литературу — Мопассана, Флобера, Золя. Он недооценен, как впрочем, и все другие соискатели на Нобелевку тех лет — Бунин, Шмелев и Мережковский. Говорят, что Куприн ревновал из-за этой премии, но это не так. Он не считал себя серьезным конкурентом, все-таки таких вещей, как «Жизнь Арсеньева», он не написал. По-настоящему Бунина и Куприна оценили театр и кинематограф — «Солнечный удар» Михалкова, «Дневник его жены» Учителя, «Суходол», экранизированные еще в советские годы купринские вещи «Белый пудель», «Гамбринус», «Гранатовый браслет», многочисленные инсценировки.

— Недавно отмечалось 140-летие Андрея Белого, поэта, считающегося настолько эстетским, что дату почти не заметили.

— Он гений, но не для всех доступный. Белый создал жанр орнаментальной ритмической прозы, его «симфонии», напоминающие закованный в музыку поток сознания, уникальны. До него так никто не писал. В литературе он очень на многих повлиял — это и Ремизов, и Пильняк, и Булгаков, и Леонид Андреев. У него есть замечательная проза — романы «Петербург», «Котик Летаев» и «Серебряный голубь» — о сектантстве и народной стихии, которую он чувствовал ничуть не хуже, чем Есенин. Он, конечно, продолжатель Толстого и Достоевского: «Петербург» — это роман идей. Отчасти он предтеча Булгакова — в его романе «Москва» фантасмагория Гоголя смешивается с гротеском, а время действия абстрактно. Его интересовала фантомная сторона людей, он стал первым ходить по Москве в маске, как оказалось, пророчески. А когда он был с первой женой в свадебном путешествии в Алжире и Тунисе, писал оттуда, что через сто лет Европа станет Алжиром. Он был мистиком, антропософом, учеником известного оккультиста Рудольфа Штайнера, и многие его слова становились провидческими.