Среди самых ожидаемых книг августа — роман Марины Степновой о тектоническом сломе усадебного миропорядка и охотничьи нарративы постмодерниста и имперца Павла Крусанова с встроенным лексиконом про лысух и трехзенок.

Марина Степнова, «Сад»

АСТ, Редакция Елены Шубиной, 2020

Новый роман финалиста «Нацбеста» и «Большой книги», мастера поэтических метафор и точного оптического прицела удивляет даже на уровне синопсиса. От Степновой, в общем-то, не ждешь остросоциальной прозы о свалках, чиновниках и дымовых шашках, ожидаема скорее ретроспекция, но каков ее градус! Окруженное тенистым садом и опутанное кустами шиповника рязанское имение князей Борятинских, бланж ложится с киноварью, завиток девичьего винограда прелестно рифмуется с завитком на столбике беседки, за самоваром урожденная графиня фон Стенбок, называющая императрицу на «ты» и Машенькой, а лакея на «вы» и Афанасием Григорьевичем, на оттоманке цвета грибискр (рифмуется с офитовыми колоннами) генерал-фельдмаршал Борятинский сожалеет о сухопарых итальянских коровах и бессмысленно растраченных на нежный переплет сочинения графа Толстого  — «Хорошего он рода и отлично зарекомендовал себя на службе, но зачем же порядочному человеку строчить романчики, да еще их публиковать?».

Можно предположить, что читаешь костюмный роман про эполеты, канделябры и прочий хруст французской булки, однако автор мистифицирует читателя: ее основательное, неторопливое повествование в классическом ключе рассыпается на детали, «мельчит» на рябых крепостных девок, неловко управляющихся с самоваром, узловатые сладкие уродицы-яблочки и вишни, брызжущие горячим соком. Кому-то метафоричность Степновой кажется избыточной, но она не от желания «писать литературно», это инструмент, с помощью которого автор смешивает предметные, бытовые, чувственно-эмоциональные пласты, разбирает текст как конструктор и вдруг собирает совершенно иную фигуру, образуя другой хронотоп. И вот уже старосветская Belle Époque оборачивается истрепавшейся картонной бутафорией, в которой ласковые и веселые супруги, живущие бок о бок, как выхоленные комнатные собачки, обретают плоть и кровь в гельдерлиновском саду витальных сил, а из буйства жизни и плоти рождается растянутая во времени предродовая или предсмертная мука, разрешение которой, конечно, — новая история, новый сюжет. Вместо смешных помещиков на авансцену выходит их дочь Туся — человек новой формации, народница, устроительница деревенских школ, поклонница Льва Николаевича, эмансипе, находящая себя в труде, идее равенства и материнстве.

И хотя книга позиционируется как история о сложном пути независимой женщины в мире условностей, при внимательном прочтении оказывается все наоборот: Туся сметает, сносит до щебенки этот трогательный, ретроградный мир. Сжигает его на скотном дворе вместе с кружевной шалью только что испустившей последний вздох матери. Впрочем, ключи выразительно позвякивают в первой главе. «Россия, Лета, Лорелея» — проброшенная вскользь строка из «Декабриста» Мандельштама и пространственно-временная точка, по которой прошелся тектонический слом — 1869 год, из под типографского станка только что вышла «Война и мир», талантливый и хорошо зарекомендовавший себя на службе граф еще не знает, какую гидру вскормит утопией.

Издательская аннотация интригует: «новая книга Крусанова населена крохалями и пиздриками, катеньками и трехзенками, голавлями и лысухами, апионами и рамфусами, морфо и фринами, кого здесь только нет — вплоть до таких тварей, которым человеческий язык и вовсе не повернулся дать имен. А вот голубями здесь называют себя люди — люди, которые живут на данной им Богом земле, будто птицы, которых питает Отец их Небесный». Несложно догадаться, что речь идет о репрессированном жанре охотничьих рассказов, точнее, романе в рассказах, где действуют сквозные персонажи: профессор Цукатов, его друг Петр Алексеевич, спаниель Брос и псковский селянин Пал Палыч, который и становится проводником питерских интеллигентов в дивный почвенный мир.

Они пьют водку, «тягают» щи и картошку со свининой, блуждают по лесам и поросшим дюжей осокой болотам, рассуждают о судьбе, собаках и отечестве. «Ня хочу ни в какой бы другой стране родиться, кроме как в нашей, — философствует Пал Палыч. — И грибы, и ягоды, и рыба, и птица, и зверь всякий— всё есть, всё дано. К нам кто бы ни пришел, а мы в природе выживем. Нигде такого нет. Нам можно любой строй, и мы будем жить легко, только ня загоняй нас в угол, ня лишай вот этого, природного. Законами, я виду имею. И ня надо нам ни цари, ни секрятари, ни президенты — никого ня надо. Только дети — они, если что, и помогут. Ну, и окружение».

Давно отошедший от изощренных постмодернистских конструктов, снискавший славу «имперского сапога от изящной словесности» и «Нацбест» за роман «Укус ангела», Крусанов предстает в новом, но едва ли неожиданном амплуа — «истинного трубадура, странствующего с ружьем и лирой по селам, по полям». Традиция Тургенева, Аксакова, Пришвина, Бунина, Чаплыгина, Новикова-Прибоя не предполагает никакого альтернативного реализма или «неомифологического», а потому обычных для Крусанова «ловушек», балансирования на краю реального и фантазийного здесь не наблюдается: мистерия раскрывается в обыденности — в отороченной листьями кувшинок заводи, где прячутся жирные утки, бурой мясистой траве и пучках агавы, деревенских деликатесах на столе — «зеленый лук, домашнее сало, колбаса, соленые огурцы, тушеная телятина с печеными кабачками, душистый хлеб из местной пекарни, густая домашняя сметана, жареные голавли и мед двух качек», забавном для городского уха местном наречии: «Мурка приде и тябе поцарапае». Впрочем, влияние Милорада Павича, о котором написано даже в посвященной писателю статье в «Википедии», можно найти и здесь. «Голубь» — немного и роман-лексикон. «А вот послушай.— Цукатов врубил дальний свет. — Одну из лучших пород подсадных, самых голосистых, вывели в свое время в городе Семенове Нижегородской губернии. Давно дело было, еще до исторического материализма. По тем временам в Нижнем проституток Катями звали. Ну, как в Турции сегодня всех русских девушек — Наташами. Сообразил? Оттуда и повелось. — Что ж тут соображать.— Петр Алексеевич почесал щетину.— Не уважаешь, значит, проституток...»