Максим КАНТОР

22.03.2013

«Культура» завершает публикацию фрагментов нового романа Максима Кантора «Красный свет». Начало в № 7, 8 и 9.

Принято считать, что Россия — тюрьма народов, а в тюрьме есть два действующих лица: вор и следователь. Прежде имело смысл народное добро сторожить и выяснять, куда оно делось: в годы тоталитаризма героем был следователь. Теперь героем стал вор.

Словарь общезначимых понятий изменился. Вместо слова «деньги» стали говорить — «бабло», и «бабло» являлось уже не мерой труда, но критерием успеха. Вместо слова «гражданин» говорили «лох», вместо слова «товарищ» — говорили «клиент», а вместо «идеал» — говорили «проект». И граждан заставили выучить этот жаргон, как некогда заставили выучить непонятные коммунистические слова «комиссар» и «трудодень».

Важно то, что новый словарь не просто замещал одно слово другим. «Деньги» и «бабло» — это принципиально разные понятия, из разных экономических формаций. Деньги — есть эквивалент труда; но бабло — это то, что лох в принципе иметь не может. Воры принципиально не работают, и хотя финансовые документы оперировали словом «деньги», имелось в виду «бабло». Символический обмен — а воровство, как правило, происходило в банках и офисах, отнюдь не на большой дороге при свете фонаря — пользуется баблом, а деньги — это еще из времен обмена натурального.

И бабло, и деньги печатают в казначействе на одинаковой бумаге — но смысл они имеют разный. Так железный крест на кителе фашиста и железный крест на колокольне церкви имеют одну форму — но сугубо разный смысл.

Скажем, граждане недоумевали, почему в стране финансовый кризис, а миллиардеров все больше. Это происходило потому, что работали одновременно две экономические системы: инфляция обесценивала деньги, но преумножала количество бабла. Когда во время кризиса решили напечатать дополнительные миллиарды, экономисты старой школы всполошились: как же так — промышленность стоит, а денег становится больше, кто же тушит пожар дровами! Но печатали не деньги — печатали бабло, то есть меру успеха вора, а не эквивалент труда лоха.

Способ конвертации денег в бабло прост. Например, строится дом, и деньги, истраченные на строительство, превышают в пять раз себестоимость постройки. Чиновник выписывал из бюджета несоизмеримо большие деньги, нежели требовалось, с тем, чтобы ему тайно вернули большую часть денег — так деньги превращались в бабло. При этом реальный дом только помеха, поскольку нельзя на этом месте начать новое строительство. Построенные дома ломали и начинали новое строительство по той же самой схеме. И ровно то же самое происходило со всей страной — строить ее, разваленную, было никому не выгодно; разумно было выписать деньги на строительство, начать строить и тут же ломать страну снова.

Лохи возмущались: не понимали, что бабло образуется именно как результат деструкции.

Лохов «чморили» (то есть унижали). Их чморили пенсионные фонды, в которые они по привычке сдавали деньги на свою старость, но деньги тут же превращались в бабло — и уходили на другие нужды. Их чморила инфляция, потому что деньги падали в цене, в то время как бабло в цене поднималось. И главное: договорились, что пресловутое «коллективное хозяйство» и так называемый «государственный бюджет» — есть не что иное, как «общак», это воровская касса, откуда бабло берут паханы. Граждане недоумевали, почему бюджет пуст, но никто не грабил бюджет — просто общак пускали на грев зоны. Воры в законе распределяли общак — и тот, кто пожелал бы сопоставить этот процесс с планированием бюджета, ничего бы не понял в современной экономике. Страна превратилась в организованную преступную группировку — так считали растерянные лохи — и Россия жила по понятиям воров, а рядовых граждан чморили, а что еще с ними делать, с сявками позорными?

Вполне возможно, что лохи смотрели на действительность предвзято, но им казалось, что мафия брала власть в городах и устраивала там жизнь по воровским понятиям, чтобы потом передать эту власть еще более крупным ворам, то есть правительственным чиновникам. Крупные воры становились сенаторами и губернаторами, депутатами и лидерами партий — и никто больше не скрывал, что в Верхней палате парламента заседают люди, еще пять лет назад возглавлявшие банды. Сенаторы Чпок и Балабос, некогда украшавшие собой солнцевскую и коптевскую криминальные группировки, сегодня являлись законными миллиардерами и решали, как стране жить дальше.

Бандитов в прессе называли «меценат», это был официально принятый термин. Помещали фотографию бандита и под ней подпись «меценат». Данное определение не расходилось с истиной: воры увлеклись собирательством. Начали с того, что собрали дворцы и земли, финансы и власть, но затем перешли к антиквариату и современному искусству. Главными коллекционерами страны стали воры.

Под давлением вкусов воровской малины культура изменилась стремительно.

Воры любят сладкое — и культура стала липкой. В целом, образование бабла зависит от деструкции страны — но жилье самих воров строили пышно. Фасады домов гнулись от завитушек, платья слепили стразами, статуи блестели позолотой. Любимым жанром воров был детектив, главными писателями стали авторы детективов. Андеграунд советских времен был уныл, современный авангард сиял и искрился. Это было бандитское искусство, лидерами страны двигала плотоядная любовь к жизни.

Сперва интеллигенция не знала, как себя вести с ворами. Интеллигентов приглашали на жирные банкеты, сажали рядом с паханами. Интеллигенты кушали с удовольствием, но им было стыдно. Понятно, что большевики хуже, чем воры. Но и воры тоже, как бы это помягче сказать, чтобы не обидеть мецената, — воры тоже не сахар.

В ту пору, пока воры строили безвкусные коттеджи в Подмосковье, их компанией брезговали. В конце двадцатого века Подмосковье заросло краснокирпичными избушками с аляповатыми башенками — так воры представляли себе прекрасное. Архитектор Кондаков мало кому рассказывал, что построил для мецената Губкина несколько особнячков с башенками, неловко было. Но возвели виллу Губкина в Тоскане по канонам Витрувия — и тогда фотографию напечатали во всех журналах. Архитекторы внедрили в сознание воров пристрастие к Витрувию и облагородили пропорции уворованного. Коттеджи стали стройнее, меценаты научились разбираться в стилях.

Торговец оружием Кессонов мог безошибочно отличить произведение социалиста Ле Корбюзье от творения капиталистического архитектора Кондакова по той причине, что у Корбюзье пропорции рассчитаны на убогие потребности, а у Кондакова — на потребности безразмерные.

Тот самый планктон, который прежде лип к райкомовским работникам, отныне обосновался в офисах корпораций. На сходки малины интеллигенты не ездили, но когда малина переехала в небоскребы — знакомство перестало быть стыдным. Как и положено фраеру в блатном бараке, интеллигент должен был «тискать романы» братве и чесать пахану на ночь пятки. Служилая интеллигенция пробавлялась тем, что составляла коллекции антиквариата для особняков ворья, пела ворам романсы в загородных усадьбах, писала для воров недлинные статьи о вреде социализма.

Прошло немного времени, воры завладели миллиардами. Переехали из кирпичных коттеджей в мраморные усадьбы, потом скупили самые большие дворцы мира, скупили улицы в лондонском районе Белгравия и шеренги домов на Елисейских полях, приобрели острова в теплых морях и огромные океанские яхты. Воры украли столько, что отрицать их существование — значило отрицать мир, поскольку воры владели всем зримым миром. Они украли весь мир, и когда яхта главного мецената входила в Венецианский залив, то гигантский корабль закрывал горизонты: ни Дворца дожей, ни собора уже видно не было. И служилые интеллигенты умилялись размаху хозяев. Меценаты не сделались ни на йоту лучше и честнее — но знакомством с ними уже не брезговали.

Как написал Борис Ройтман: «Всякому хочется, чтобы его пригласили на яхту — и не будем притворяться, что есть такие, кто откажется».

Интеллигенты брали бабло из рук воров, нимало не заботясь о том, как эти средства получены — наркоторговлей, грабежом пенсионных фондов или выселением кварталов бедноты в еще худшие трущобы. Интеллигенты оправдывали себя тем, что они просто делают свою работу — рассказывают ворам о прекрасном, пишут либеральные статьи, чешут пятки. В конце концов, кто-то должен чесать пятки паханам — и если делать это квалифицированно, то почему гонорар не брать?

Скажем, учреждается литературная премия «Взлет» за свободолюбивую публикацию. Учредителем стал миллиардер Чпок, некогда глава преступной группировки, а ныне владелец металлургических комбинатов, занимающий в списке богачей мира почетное место. И вот писатель получал деньги, которые Чпок добывал буквально потом и кровью — причем кровью не своей. Литературные круги недоумевали, как будет выполнена призовая статуэтка: в форме маленького золотого утюга, наподобие тех утюгов, которые рэкетир Чпок ставил на живот должникам, или в виде серебряного паяльника — наподобие тех паяльников, что вставляли жертвам в задний проход? Однако призы (платиновую фигурку балерины) брали с удовольствием, и дающую руку в перстнях лобызали охотно.

Покровителем концептуалиста Бастрыкина стал торговец оружием, табаком и наркотиками Эдуард Кессонов. Проходили выставки свободолюбивого мастера, а за инсталляциями маячила грозная фигура Кессонова, человека, про которого говорили, что он закатывает недоброжелателей в асфальт. Чудесным образом, покровительство не тяготило художника, а вот былой надзор компартии мастеру мешал. Интеллигенция служила свободе — а откуда свобода берется, какая разница: дух дышит там где хочет.

Противоречий в деятельности и в источнике финансирования — не замечали. Кессонов, Губкин, Чпок и прочие меценаты разрешили интеллигентам заниматься любимым делом: интеллигентам позволили — даже велели! — критиковать тоталитаризм.

Не было ненавистнее строя для воров, чем социализм, и воры разрешили интеллигентам свести счеты со Сталиным. Сводить счеты было легко, благо тиран шестьдесят лет как умер, но интеллигенция восприняла приказ точно приглашение на баррикады. Толпа взволнованных людей высыпала на центральную площадь столицы, украсив себя значками «Я знаю правду!» — имелось в виду совсем не то, что происходит со страной сегодня, но то, что происходило со страной сто лет назад. Уместнее смотрелся бы значок с надписью «я знаю правду, причем очень давно, но раньше я боялся ее говорить, а сегодня мне разрешили!» — но эта надпись показалась слишком длинной. Разоблачить коммунистический режим всегда хотелось, что же в этом зазорного? Интеллигенты бойко осуждали большевиков, но никто из них не краснел, ежедневно заискивая перед убийцами, целуясь с проститутками и пожимая руки мошенникам. Постепенно интеллигенция дошла до желанной степени рассеянного склероза, который мертвил некоторые участки сознания, но сохранял инстинкты в бодрой подвижности. Интеллигенты знали, что стали сообщниками бандитов, но коль скоро закон в России — это произвол, а воровство — это свобода, то они говорили себе, что служат свободе.

Наиболее расторопные из интеллигентов сами научились добывать бабло — открывали рестораны, клубы и бары. Были времена, когда голодные художники встречались в кафе, прихлебывали дрянной кофе. Нынче творческие люди тоже встречаются в кафе, как и во времена Модильяни, но уже в собственных заведениях, и в отношении питания стали привередливы. Изменились также представления о размерах заработной платы. Представьте Амедео Модильяни, ставшего владельцем «Ротонды», и вообразите Хайма Сутина, нанявшего итальянских поваров, они бы тоже научились разбираться в бухгалтерии. Интеллигенты не хуже воров научились вздувать цены, урезать порции, продавать лежалый товар — и это ничем не отличалось от их культурной деятельности: так они продавали залежавшуюся ненависть к Сталину и урезали порции стыда.

Интеллигенты научились понимать психологию жулья, поскольку ежедневно немножко жульничали сами. пороки, неприличные прежде, стали нормой жизни городской публики с высшим образованием. Интеллигенты демонстрировали поразительную моральную устойчивость к развратной жизни. Они переняли у богатых спонсоров лексику и манеры — стали матерно ругаться, употреблять много алкоголя, ежедневно врать, попрошайничать и воровать.

Они жили отныне наипаскуднейшей жизнью, но сберегли словарь прекрасных эпитетов, унаследованный от XIX века. Рестораторы, риэлторы, редакторы модных журналов, модели и спичрайтеры по прежнему именовали себя интеллигентами, хотя давно принадлежали криминальной корпорации. Впрочем, прежде интеллигенты жили при Советской власти и хранили свой цех среди варваров, а нынче сохранили цех среди воров. Как остроумно выразился политический мыслитель Митя Бимбом: «Я интеллигент потому, что живу на этой территории и думаю про отвлеченные вещи». И хотя конкретных вещей вокруг Бимбома было достаточно, именно отвлеченность мировоззрения делала его интеллигентом.

Интеллигенты стали сами ворами — и слово «воровство» потеряло оценочный смысл.