Михаил ТЮРЕНКОВ

08.11.2013

Имя Полякова для меня до сих пор ассоциируется, в первую очередь, с одним забавным эпизодом из моего позднесоветского детства. С показом в центральном кинотеатре моего родного провинциального городка фильма «ЧП районного масштаба», снятого по доперестроечной поляковской книге. Тогда, в уже далеком 1989-м, на сеанс «ЧП» меня не пустила бдительная тетушка-билетерша:

— Мал еще! Не видишь: «Детям до 16»?

— Так мне и есть «до 16»! — с обидой воскликнул очкарик в школьной форме, отлично понимавший, что имелось в виду. Но до последнего сохранявший надежду: авось-таки пропустят на этот, наверняка крайне интересный, «взрослый» фильм. Не вышло.

Немного позднее, в самый канун крушения той страны, о которой сегодня все реже вспоминают с антисоветской озлобленностью и куда чаще — с ностальгией (как по собственной молодости, так и по былому державному величию), мне удалось взять в районной библиотеке книгу Полякова. В ней вожделенное «ЧП» соседствовало с другими, также экранизированными, повестями Юрия Михайловича — знаменитыми «Ста днями до приказа» и несколько менее известной, но лично мне понравившейся больше всего «Работой над ошибками».

Тогда повести Юрия Полякова воспринимались с большим интересом, однако его критический реализм казался даже слишком мягким на фоне повального шельмования не только окружающей действительности, но и своей же собственной истории. Вот только осознание, что все эти произведения автором написаны еще до официального провозглашения горбачевской мантры «Перестройка. Гласность. Демократия», пришло позднее. 

И кстати, уж чего-чего в тех ранних произведениях Полякова не было и подавно, так это оплевывания нашей страны. Критика? Да. Подчас жесткая, не лишенная сарказма, обнажающего неприглядные стороны тогдашней действительности. Но не высокомерно и немилосердно бичующая, а относящаяся к ним, скорее, с доброй и порой печальной иронией. С осознанием их «своими», а потому и закономерным желанием не «резать к чертовой матери», а исправить, исцелить.

Был в тех повестях и уж совсем не присущий уходящему в былое соцреализму эротизм. Лишенный пошлости и банального физиологизма, которые к концу той же самой «перестройки» станут признаками «прогрессивности», но метафоричный, тонкий, немного даже юмористичный. Этот эротизм перешел в более поздние произведения писателя и наиболее ярко проявился в «Гипсовом трубаче», в нынешнем году вышедшем в полном издании. К слову, за «Трубача» Юрий Поляков в минувшем сентябре уже успел получить премию имени Салтыкова-Щедрина, однако живой дискуссии литературных критиков эта книга почему-то до сих пор не вызвала. Хотя «Гипсовый трубач» является событием, во многом близким как по масштабу, так и по уровню социальной рефлексии также вышедшей в нынешнем году первой части «Красного света» Максима Кантора. Однако исполненный актуальнейших афоризмов «Трубач» вызвал куда менее широкое обсуждение.

Вообще афористичность для Юрия Полякова — один из наиболее излюбленных приемов. Сочных, ярких и, скажем прямо, несколько усложняющих чтение: прочел и вернулся, задержался, обдумывая. Думаю, каждый читавший книги Юрия Михайловича или смотревший фильмы, по ним снятые, меня поймет, а потому воздержусь от обильного цитирования. Но вот, пожалуй, самый яркий образ учительского труда не привести не могу. Из уже упомянутой мной «Работы над ошибками» (сам несколько лет проработал в школе, а потому подтверждаю все сказанное со знанием дела): «Я скользил взглядом по тетрадям и учительским оком видел россыпи ошибок; там, где ошибки можно добывать уже промышленным способом, я задерживался, делал скорбное лицо и вздыхал тихонько, — и ученик испуганно начинал проверять написанное, понимая, что не от трудной личной жизни вздыхает учитель, а от безграмотности учащихся».

Об «образе молодого учителя» на примерах произведений Юрия Полякова «Работа над ошибками» и Алексея Иванова «Географ глобус пропил» сегодня уже пишут научные работы по литературоведению. И, думается, именно эти книги, позволяющие понять, чем живет современный ученик и каково его отношение к юному педагогу, стоит прочесть всем студентам педвузов. Причем прежде хрестоматийных янов амосов коменских и прочих песталоцци...

Наверное, если бы Юрий Михайлович остался автором лишь нескольких первых повестей, то в начале 90-х был бы обласкан либеральной критикой, для которой на тот момент едва ли не главным критерием была «антисоветскость». Нет, конечно, и иные антисоветчики не могли считаться писательской «белой костью»: не любимые либералами «деревенщики» — тому пример. Но Поляков-то, казалось бы, здесь абсолютно свой. Не какой-то там «исконно-посконно-суконно-домотканый», а столичный. Ан нет! 

И водоразделом, судя по всему, стал «Апофегей» 1989 года (замечательный сериал по этой книге вышел летом нынешнего года и уже успел получить гран-при на XIV Международном телекинофоруме «Вместе»), а также милая и светлая, совсем не антисоветская повесть-зарисовка «Парижская любовь Кости Гуманкова» 1991 года. Окончательно же с Юрием Михайловичем стало «все ясно» после «Демгородка» 1993 года, на фоне разворачивавшейся в тот момент в России политической трагедии читавшегося особенно злободневно. Ну и крайне раздражающе для так называемых «демократов» («Демократия — всего лишь обман, в который очень хочется верить» — из числа поляковских афоризмов).

Нет, сам Юрий Поляков на рубеже 80-х – 90-х радикально не изменился. Его мировоззренческий путь не был революционным. Просто уже тогда он не стал примыкать к какой-либо из политических писательских групп, этакой литературной «партийщине», возникшей на осколках некогда единого советского Союза писателей. 

Конечно, и раньше в СССР было определенное литературное разделение. С одной стороны, это группы писателей, формировавшиеся вокруг «толстых» журналов «Наш современник», «Москва» и «Молодая гвардия», — патриоты и почвенники разных полутонов и оттенков (от подспудно-белогвардейских до нарочито-краснознаменных). С другой, авторы журналов «Звезда», «Знамя» и в некоторой степени «Нового мира», которых еще в советское время, с определенной долей условности, можно было назвать «либерально-западническим блоком». 

Но Юрий Михайлович, в то время из молодого писателя оформившийся в зрелого прозаика, оказался вне всех этих «партий». А соответственно, и вне пристального внимания литературных критиков (лучшая борьба против неугодного — «замолчать» его, сделать вид, что такого-то и вовсе нет), также разделившихся на идейные группировки.

С начала 90-х Юрий Поляков для либералов-западников стал «слишком консервативным», а для патриотов-почвенников — «слишком свободолюбивым». Поляковский критический реализм в то время приобрел черты литературного постмодернизма. Не радикального смешения жанров и полной безответственности автора перед читателем, когда последний вынужден продираться через зачастую нарочитый писательский «авангардизм». Реализм остался реализмом, однако стал более широким и свободным, в том числе и в поисках форм гротеска и иронии. И в итоге — огромные тиражи, искренняя любовь читательских масс, многочисленные экранизации и... что называется, «игнор тусовки».

Но нужно ли Юрию Полякову подобное внимание, когда у него самого вот уже 12 лет есть собственный рупор — «Литературная газета», легендарная «Литературка»? Издание, в начале «нулевых» совершившее самую настоящую консервативную эволюцию (без революционной перестройки «от основанья, а затем», но путем постепенного изменения как внешнего облика, так и внутреннего содержания этой богатой самыми разными традициями газеты). Тогда, в 2001-м, после чехарды нескольких главредов-либералов, «Литературку» возглавил Юрий Михайлович. И уже вскоре на ее логотип вернулся столь не любимый антисоветчиками Горький, а среди постоянных авторов газеты появились в том числе и те, кто в так называемом «прогрессивном обществе» вызывал и вызывает стойкую идиосинкразию.

Впрочем, и сам Юрий Поляков уже довольно давно стал ярким публицистом, крайне неугодным все тем же либералам. Так, не только на страницах «Литгазеты» и в интервью, но и в своих книгах он постоянно обращается к острому анализу социальной действительности, дает оценки историческим и политическим событиям. И опять-таки делает это чрезвычайно афористично. Как вам, например: «Дурной климат заменяет России конституцию»? Или менее политизированное, но отнюдь не менее злободневное: «(Тогда) многие мэтры из крестьянского народа происходили. Это теперь у нас все заслуженные артисты из семей народных артистов» («Гипсовый трубач»). К слову, в одном из недавних интервью писатель признался, что скоро планирует выпустить целый том своих афоризмов «Бахрома жизни».

А вот, например, поляковская эпиграмма начала 90-х:

Знать, мы прогневили Всевышнего — 
Нет продыху от стервецов: 
Все Минина ждали из Нижнего, 
А вылез какой-то Немцов.

В последней — едва ли не пророческая аллюзия, особенно актуальная в свете недавних «болотных» событий. Собственно, митинговщина Полякову никогда не была близка, но вот, несмотря на стойкое неприятие той самой «партийщины» и довольно критическое отношение к чиновникам и нуворишам, в Общероссийский народный фронт Юрий Михайлович таки вступил. Более того, вошел в состав его Центрального штаба. Можно иронизировать, но уж чего-чего, а банальной конъюнктуры тут явно нет. Скажем так, не в поляковском это стиле. Лично мне кажется, писатель просто понял, что в рядах ОНФ он сможет намного эффективнее заниматься тем общественным делом по сбережению и развитию русской культуры и языка, которым занимается на протяжении последних десятилетий. А потому искренне хочется пожелать ему успехов, втайне надеясь, что это не отвлечет его от основного, писательского, труда.