Дарья ЕФРЕМОВА

14.10.2015

«Сибирские огни» — один из самых почтенных российских «толстяков». Альманах так прочно стоит на ногах, что, кажется, к нему все еще применима формула «напечататься и проснуться знаменитым». Здесь в свое время начинали Сейфуллина, Шукшин, Распутин, Астафьев, Яновский, Шишков. Об упрямом сибирском характере, неровных, но искренних современных талантах и способности сеять при любой погоде мы поговорили с главным редактором, писателем Михаилом ЩУКИНЫМ. 

культура: Издание выходит с 1922 года. Как все начиналось?
Щукин: «Огни» — это костер, разложенный в тайге в то время, когда еще хлестал свинцовый дождь Гражданской войны. Костер был разложен в чрезвычайно трудных условиях, на снегу, тут же, у пустых окопов», — вот так образно написал о создании журнала его редактор и талантливый прозаик Владимир Зазубрин, автор первого советского романа «Два мира». Написал очень верно и точно. Действительно, представьте, едва закончилась война, маленький городок Ново-Николаевск (старое название Новосибирска) только-только начинает привыкать к мирной жизни, кругом еще видны следы разрухи, но уже 22 марта 1922 года выходит первый номер «Огней». Это был второй «толстый» журнал новой России, после «Красной нови», появившейся в Москве. Редакция и авторы «Сибирских огней» — молодые люди, большинству нет и тридцати, но они успели много повидать, пережить, им было что сказать читателям. Уже в первом номере публикуется повесть Лидии Сейфуллиной «Четыре главы». Со временем она станет известным советским автором. И не только она. «Сибирские огни» тех лет можно сравнить со взлетной полосой, давшей старт многим писателям, составившим гордость отечественной словесности. 

Совсем недавно, совместно с Новосибирской областной библиотекой, мы завершили большую работу: оцифровали все номера с 22-го по 40-й год. И когда увиделось воочию все богатство, явленное на страницах журнала, невольно подумалось, что это в каком-то роде не только хрестоматия сибирской литературы, но и учебник по отечественной истории. Непредвзятый, достоверный. Вместе со страной журнал прошел тяжелый путь, бывали времена, когда пламя костра, разложенного не снегу, грозило погаснуть, но — нет, горит оно и сегодня. И это, конечно, налагает большую ответственность, потому что прошлое живо лишь тогда, когда оно прирастает днем нынешним. 

Что касается имен, для которых «Сибирские огни» стали взлетной полосой, то даже в сокращенном виде список займет слишком много места. Но я все же попробую... Итак, в нашем журнале в разные годы были опубликованы: первая часть эпопеи Вячеслава Шишкова «Угрюм-река», рассказ «Алкины песни» — первая большая публикация Анатолия Иванова, романы Василия Шукшина «Любавины» и «Я пришел дать вам волю», повесть Виктора Астафьева «Кража» и Валентина Распутина — «Деньги для Марии»... В этом году мы издали переписку Валентина Григорьевича Распутина с редакцией, когда повесть готовилась к печати. Удивительные письма! Молодой автор («Деньги для Марии» — его первая большая публикация) тактично, но очень твердо, неуступчиво отстаивает свою точку зрения. Сразу виден крепкий характер будущего классика. И коль зашла речь о наших классиках, не могу не упомянуть еще об одном проекте: начиная с прошлого года мы публикуем переписку Виктора Астафьева и Николая Яновского, которая длилась на протяжении многих лет. Николай Николаевич, известный сибирский критик и литературовед, занимавший в свое время пост заместителя главного редактора «Сибирских огней», знаковая фигура для нашей словесности. Не зря Игорь Золотусский назвал его «Нестором сибирской литературы». Очень точное сравнение. Так вот, переписка Астафьева и Яновского — взволнованный, искренний диалог двух талантливых людей о писательском труде, времени, литературе и жизни... 

культура: Когда говорят «писатель-сибиряк», возникает некий образ — почвенник, «деревенщик», соответствующих характеристик ждут и от текста — яркие народные образы, характерные диалоги. Крепка ли сейчас эта традиция, или корневая суть неизбежно размывается актуальными жанрами — городским гротеском, нуаром? 
Щукин: Конечно, у сибирской литературы есть свой колорит, особый языковой пласт, но для журнала это никогда не являлось каким-то решающим и незыблемым правилом при отборе рукописей. «Сибирские огни», образно выражаясь, всегда исповедовали многоцветность. И это, мне кажется, очень плодотворный подход, потому что альманах, выходящий в провинции, не может себе позволить следовать только одной, определенной линии. Он должен представлять свои страницы для всех, кто талантлив, честен перед читателем и перед временем. Другой важный момент — хорошие писатели идут не только от традиции, но и от собственного, непростого житейского опыта. Именно этот сплав и дает настоящую прозу, в которой бурлит реальная жизнь, слышится стук неравнодушного сердца. 

культура: Вы определили критерии качественного текста. А чего не любите? 
Щукин: К сожалению, огромный массив — это малокровные филологические изыски и, порою меня это даже бесит, уничижительное отношение к своим героям. Мало втоптать в житейскую грязь, надо еще и поглумиться. Получается, что во всем этом «огромном и яростном мире» есть только один приличный и умный человек — сам автор. И еще. Написано это так скучно, так нудно, даже занудно, что читать невозможно даже за заработную плату. Но тенденция не иссякает, наоборот, получает своего рода «индульгенцию», мол, это литература не для всех, а только для избранных. 

культура: «Сибирские огни» по-прежнему являются организатором литературного процесса? Редакторы московских альманахов часто жалуются, что сегодня журналов практически не читают. 
Щукин: «Толстяки» действительно переживают сложный период. Это реальность. На то много причин — и экономических, и творческих, и издательских. Не так давно в Екатеринбурге проходил фестиваль «Толстяки» на Урале», где были представлены многие журналы страны. И там об этих проблемах говорилось довольно подробно. К сожалению, тревожных вопросов было больше, чем ответов. И все же я уехал с чувством надежды. Не зря ведь говорят в народе — «помирать собирайся, а рожь сей». Сеять надо при любой погоде — такова уж крестьянская судьба. Главный вывод, который для себя сделал (говорю только о «Сибирских огнях», не претендуя на нечто общее), заключается в следующем: мы должны помнить, что журнал наш не только литературно-художественный, но и общественно-политический. Иными словами, у костра «Сибирских огней» должны собираться все, кто талантлив, все, кто искренне болеет за свою страну, кто делает реальное дело, а не только вздыхает о тяжкой судьбе. Хотим мы или не хотим, но нужно идти в ногу со временем, а значит — делать более интересным и разнообразным наш сайт, активно работать в социальных сетях, устанавливать тесные контакты с неформальными творческими объединениями. В Год литературы совместно с областным министерством культуры и Новосибирской областной библиотекой удалось организовать «Писательские десанты» — выезды сотрудников и авторов журнала в сельские районы. Признаюсь честно, поначалу опасались, что приедем, а люди не придут... Пришли! И оказалось, что есть читатель — благодарный, вдумчивый. Объехали уже десятка полтора сельских районов, и везде — добрый прием. После одной из встреч я услышал: «Почему вас столько лет не было? Мы ведь здесь тоже живем, думаем, читаем». Для думающих и читающих стоит работать.

Чистый лист

Дмитрий РОМАНОВ

О РОМАНЕ «Преступление и наказание» я узнал в первом классе. Когда к нам приезжал из Рязани дядя Андрей и пыхтел за столом, как толстый самовар — шутками да прибаутками.

— Знаете, — говорит, — отчего у рязанского мужика пузо накрень? Потому что топор из-за пояса подпирает.

Я говорил, что хочу топор на день рождения. Он сулил мне разбой на большой дороге. И добавлял между прочим:

— Сразу видно — корни старообрядческие.

А то было верно, и знать о том я начал с пеленок. Первые воспоминания мои касались затертых лестовок прабабки, читающей толстую пахучую книгу на малопонятном языке. Она крестилась в пол на черные лики с красного угла, хлебные телеса святых в тяжелых окладах; дядя Андрей макал горбушку в шпротное масло, и я вспоминал горбатые их телеса. И прабабкино: «Ешь, не балуй, Боженька накажет!»

— А почему топор и старообрядцы? — спрашивал дед.

— Ну раскольники же, — и пыхтел красным надсадом. И все пыхтели.

В романе «Преступление и наказание» господин Свидригайлов сравнивал ад с деревенской баней — «закоптелой, а по углам пауки». Этого я знать в ту пору не мог, а позже ощутил дистанцию между взглядом господина Свидригайлова и нашими корнями.

Общественная баня тогда доживала последний год. Фарфоровый завод умер вслед за Страной Советов, как раб, закланный вместе с почившим фараоном. И так выходило, что работягам вроде как больше и не нужно было мыться. Закрыли баню: дров-то сколько жрет! А так — она вовсе не была закоптелой, и не было никаких в ней пауков. Те селились в уютных домах, охраненные поверьем, что убьешь паука — отсохнет рука.

В четверг день рыбный, и мылись бабы. В пятницу мужской разгуляй таял в парах, и жар останавливал от иной рюмки или забирал в сон, когда мозолистая усталая рука обычно тянется к бутылю. Выходило, что муж домой и чистый и трезвый — всем хорошо, и кобыле легче.

Дед с большим тазом, я с веником, гул и шорох... И уж раз речь пошла о воспоминаниях, то скажу так: ничего я не помню, кроме...

Тяжелая дверь отворяется с плевком — и следом растворяется в пару десяток лиц: кто щерится из-под венозного лба, кто расплывается, смеется шепотом, кряхтит и матерится. Это там парилка, место мне совсем не по душе. И я остаюсь в большом тазу, в углу моечного зала.

ПАХНЕТ мылом, и бороды на лицах, и гораздо ниже — стекают, тянутся и пенятся. Я тут самый младший и даже будто не существую, потому весь внимание.

Ходит жердистый, до потолка, дядя Степан, милиционер. Один раз самолет летел так низко, что если бы дядя Степан встал на нашу крышу — достал бы его рукой. Он молчун, и наш сосед Князьков уносит свой таз с его лавки, удрученный, что не нашел в нем собеседника. Находит его рядом — в лице деда Еропланова. Мне видно, как его сиплый кадык рвет кожу на горле в надсадном смехе. И Князьков, стараясь его до конца задушить, травит новый анекдот. В моечную заходят трое братьев, швыряют мочала в ведра, чешутся с вечерних комаров, и уже их нет — растворены в парилке. А из нее выползает дед Гриша. Ползет ко мне, и мне страшно, что он меня задавит. Оказывается, моя купель у самого крана с водой. Пока он дышит, набирая воду и забирая воздух, мне вдруг становится понятно — воздуха тут не хватит, ведь зал невелик, а дышат все. И все боятся сквозняков, закрывая двери и окна. Дед Гриша растет и упорно пучит ноздри, красный, с лиловыми наколками на плечах — «Кавказ», гора и солнце морщинистых лучей.

— А я ему, слышь, двести с утра — и чтоб, говорю, духу твоего не стало вечером...

Большой красный рак, зачем ты хочешь нас всех задушить?! 

Он ставит ногу в таз, и смородиновые гроздья на его икрах — последнее, что я вижу перед тем, как дед забирает меня в парную.

Все голосят, чтобы не держали открытой дверь, и мне приходится быстро принять решение — шагнуть через порог. Как огромные мокрые куры, сидят мужики на ярусах, облепленные листвой. Бурый свет лампы почти не доходит к ним. Из полумрака кряхтят и стонут мне, чтоб смелей заходил.

И я вижу главную силовую точку всего пространства. Это то, чего так испугался Свидригайлов, который никогда не ходил в баню, — черный зев печи. Лепестки сажи исходят из него на белые кирпичи.

Жухлая лампа за решеткой светла, полати с сидящими мужиками — тоже. А между ними — тьма и бездна сухого невидимого огня. Там в ней ничего нет, но само это ничто — есть. Мой дед, три брата, Еропланов, прочие — сливаются в одну массу, задор которой так сложно вяжется с мукой испепеления.

— Ну проходи, чего мерзнешь! Ща мы для затравочки-то... давай ковш... иди садись, Митька.

ВОЗНОСЯТ ковш на длинной, в лохмотьях, ручке. В нем трясется кипяток, и сучковатая рука уже тычет им в адскую пасть. Я забираю последнее дыхание — больше его не будет, все отнял красный великан. И прыгаю впритирку к деревянной стене, к полатям, навстречу чьим-то рукам. Меня подхватывают, и уже воет в ухо драконова пасть. Я не закрываю глаз и краем заглядываю в ничто — и там ничего нет. А через миг оттуда вырывается свист, и все ему рады. Их лица сводит мука, оскалы ярче, вены толще, и две руки сажают меня в безопасный угол внизу. С потолка черный человек летит на двух пылающих вениках, осыпая чужие жилы брызгами.

Ничего я не помню, кроме...

— Дедушка, а почему у дяди сиси?

Беломясый Савелий, смущенный, уходит в другой конец раздевалки. За свекольными щеками его раскосое лицо ничего не выражает. Хлопая полотенцами, смеются мужики, из трехлитровой банки сливают в ковшик квас.

А что до мира насекомых... Баня — это дыхание. Она распаривает. Дух распирает, как дверь. Выстроили собственную, с просторным предбанником, где, лежа на скамье, я подолгу мог наблюдать капель конденсата с потолка. Ядро тепла в сугробах трескучей ночи. Раз в глухозимье у лампы со стены затрепетала тень. Совершенным чудом отогрелась бабочка, с осени, должно быть, дремавшая где-нибудь в углу. Согретые крылья вынесли крапивницу на порог. Она то и дело мелькала рядом, появлялась и исчезала из поля моего зрения. Собравшись пропахать горячим телом снег, я отворил дверь на улицу, и мороз по ту сторону потянул теплый воздух из бани. На волне этой тяги вынесло за дверь и маленькую психею. Она взяла бойкий разлет на свободу, к звездному небу. И там летнее дитя попало на иглы колючих звезд. Не душная, не вишневая ночь позвала ее — но мертвый январь.

Автор родился в 1986 году, в поселке Томилино Московской области. Учился в Литературном институте им. А. М. Горького. Печатался в журнале «Юность». Живет в Москве.