Он аналитикой гармонию поверил

Павел Филонов считается одним из самых загадочных художников XX века. Мистик, изобретатель, теоретик «аналитического искусства», авангардист, он, несмотря на устремленность в будущее, был кровно связан с классической традицией. Считал, что любого человека можно обучить живописи, однако сам, будучи гением, современниками остался не понят и не принят. В январе исполняется 135 лет со дня рождения мастера.

Проклятые художники

Его жизнь напоминает судьбы «проклятых» художников и поэтов. Самое большое сходство обнаруживается, пожалуй, с Ван Гогом, пусть и с поправкой на разность стран и эпох: рыжебородый голландец был так же беден, бескорыстен и честен, как и его российский коллега. Оба с детства отличались своенравным характером, хотя поначалу и не испытывали проблем с социализацией. Молодой Винсент успешно работал арт-дилером в фирме, принадлежавшей его дяде. Филонов набирался знаний в Высшем художественном училище при Академии художеств. График Петр Бучкин вспоминал: «Высокого роста, здоровый, жизнерадостный, румяный, очень общительный. Его все полюбили. Занимался он усердно, не пропускал занятий и делал большие успехи. На лекциях всегда внимательно вел записи, всюду поспевал, ко всему был внимателен и аккуратен». Странности в поведении будущих классиков обнаруживались постепенно. Ван Гога уволили — не помогли даже родственные связи. Филонов ушел сам. Бучкин описывает скандальный случай: Павел Николаевич написал портрет зеленой краской, детально изобразив вены натурщика. А на упреки наставника ответил: «Ду-ррак!» — забрал холст и больше не вернулся в класс.

Оба после жизненных кризисов избрали путь отшельничества. Винсент уехал в шахтерский поселок Патюраж, на юг Бельгии, где вел миссионерскую деятельность. Хлопотал об улучшении условий труда простых людей, а сам почти нищенствовал. Филонов по неизвестной причине отправился в деревню Вохоново Санкт-Петербургской губернии. Его сестра Евдокия Глебова писала: «Жил он в небольшой темной избе, с маленьким окошком, с соответствующей обстановкой. Была осень — сыро, холодно... Как он мог там работать? В темноте, с керосиновой лампой? Только две работы, сделанные им в этой деревне, я знаю. Одна из них приобретена Русским музеем. Это масло на холсте, картина небольшая. На ней рыжебородый король, сидящий на изумительно написанном белом коне. Это правая сторона, а слева, внизу, он написал себя. Он очень похож, но такого измученного, скорбного лица я никогда у него не видела».

Оба художника умели разглядеть в человеке лучшие качества и нередко ставили чужие интересы выше собственных. Ван Гог сожительствовал с падшей женщиной, с которой расстался лишь под давлением семьи. Над ним смеялись обыватели; по некоторым предположениям (официально не подтвержденным), живописец мог стать жертвой Гогена, умелого фехтовальщика, который во время конфликта якобы отсек Винсенту ухо. Подобная версия кажется надуманной, и тем не менее готовность арльского безумца к самопожертвованию сомнению не подвергается. Что же касается Филонова, то его сестра вспоминала: «Брат любил людей, особенно любил людей чем-то ущемленных. Мне кажется, он переоценивал их». Однажды Евдокия попросила найти помощницу по хозяйству. Павел Николаевич сказал, что может рекомендовать одну женщину — «нищенку с хорошим, честным лицом». И был крайне огорчен отказом.

Искусство — народу

Пренебрежение материальными благами было общим для художников. Ученик Филонова Евгений Кибрик свидетельствовал: «Он свел до полного минимума расходы на жизнь. Одежду — свою неизменную куртку из выкрашенной в синий цвет солдатской шинели, серую кепку, солдатские башмаки и старые черные брюки — он носил по выработанной им системе абсолютно бережно. Питался черным хлебом, картошкой, курил махорку. Он решил тратить не больше 20 рублей в месяц. Зарабатывал их техническими переводами (он по самоучителю изучил иностранные языки)». Кибрик, вступивший в конфликт с наставником и критиковавший его метод, все же признавал: «У меня навсегда осталось чувство встречи с человеком необыкновенной цельности, чистоты, честности и совершенной оригинальности и искренности. Нравственно он был безупречен».

Павел Николаевич фанатично верил в то, что делал: жертвовал комфортом ради искусства, ведь только так можно достигнуть настоящего успеха. Поэт Алексей Крученых писал: «Филонов — из рода великанов — ростом и сложением, как Маяковский. Весь ушел в живопись. Чтобы не отвлекаться и не размениваться на халтуру, он завел еще в 1910–1913 гг. строжайший режим... (далее пересказывает услышанное от художника. – «Свой»):

— Вот уже два года я питаюсь одним черным хлебом и чаем с клюквенным соком. И ничего, живу, здоров, видите, — даже румяный. Но только чувствую, что в голове у меня что-то ссыхается. Если бы мне дали жирного мяса вволю — я ел бы без конца. И еще хочется вина — выпил бы ведро!.. Я обошел всю Европу пешком: денег не было — зарабатывал по дороге, как чернорабочий. Там тоже кормили хлебом, но бывали еще сыр, вино, а главное — фруктов сколько хочешь. Ими-то и питался... Был я еще в Иерусалиме, тоже голодал, спал на церковной паперти, на мраморных плитах, — за всю ночь я никак не мог согреть их».

И Ван Гог, и Филонов полагали, что их творчество посвящено простым людям. Для голландца переломным моментом стало создание картины «Едоки картофеля» (1885). Работа, подсказанная жизнью крестьян, оказалась первым шагом к обретению уникального стиля. Любопытно, что она перекликается со знаковым филоновским произведением «Пир королей» (1913): деформированные персонажи, не похожие на холеных аристократов, отсылают к характерной для Винсента эстетике безобразного. Русский художник смотрел в глубь вещей, преодолевая их оболочку и видя там нечто странное, порой даже страшное. Благодаря бескомпромиссности (по словам Крученых, «всякую половинчатость он презирал»), резкости, негибкости, нажил немало врагов. Его удивительное, гротескное творчество наводило критиков на мысли о безумии. В картинах находили влияние Босха и Брейгеля, Микеланджело и Кранаха. Крученых и вовсе говорил, что это «соединение Пикассо со старой русской иконой, но все напряжено до судорог». А другой современник, видевший постановку трагедии «Владимир Маяковский», где декорации и костюмы создавались живописцем, утверждал: «У Филонова же было только «безумие и ужас» — больше ничего». Впрочем, даже недоброжелатели признавали его уникальность для русского авангарда. Понятие «сделанность», введенное им, до сих пор остается предметом споров. Он шел от частного к общему — вопреки классическому правилу. Препарировал реальность, как умелый хирург (хорошо известен его интерес к анатомии), старался проникнуть в суть вещей, их законы. 

В 1920-е вокруг него сложился круг учеников — «мастерская аналитического искусства (МАИ)», получившая официальный статус. Впоследствии произошел раскол, часть последователей Филонова покинули объединение, а сам он окончательно ушел в тень. При этом продавать работы отказывался — верил, что однажды на родине появится музей аналитического искусства. Отвергал предложения о заграничных выставках, поскольку хотел, чтобы первыми его творения увидели соотечественники. Большой проект в Русском музее, запланированный на 1929 год, так и не состоялся, хотя был выпущен каталог.

Серебрякова и бессребреник

Даже в мрачные для него времена Филонов вел себя гордо и независимо: в этом состоит его кардинальное отличие от Ван Гога, зависевшего от брата Тео. Павел Николаевич крайне редко соглашался принимать помощь, в том числе от сестры Евдокии, которую в шутку называл «красным обозом». Сознательно вел аскетический образ жизни: жена, Екатерина Серебрякова, порой не могла заставить его поесть. Мастер познакомился с ней в общежитии, когда она попросила написать портрет недавно умершего мужа. Нелюдимый Филонов привязался к женщине, старше его почти на 20 лет: называл ее ласково, по-родственному — дочкой.

Глебова однажды пересказала подслушанный разговор: двое незнакомцев обсуждали в трамвае доклад Павла Николаевича; один спросил, женат ли Филонов; и получил ответ: «Не знаю, но дочка у него есть».

С супругой мэтр делился последним. По словам сестры, это могло стать одной из причин его смерти в 1941-м: «Возможно, брат прожил бы дольше, если бы во время войны и блокады не отрывал от своего голодного пайка какую-то часть, чтобы принести ей кусочек булки или печенья!»

Он отвергал пенсию, о которой для него хлопотали многие, включая Алексея Толстого: хотел получать деньги не из жалости, а за заслуги перед искусством. Преподавал бесплатно, подолгу возясь даже с самыми бесперспективными учениками, не брал заказы. Фанатично трудился в любых условиях. Говорил Крученых: «Вот видите, как я работаю. Не отвлекаясь в стороны, себя не жалея. От всегдашнего сильного напряжения воли я наполовину сжевал свои зубы». Кибрик признавал: «В Филонове нет ничего спекулятивного, мистифицирующего, вводящего в заблуждение, кроме, может быть, некоторых названий картин, и неизменно во всем, что он создал, присутствует удивительный, нечеловеческий труд, фантастический, не имеющий примеров для сравнения».

Ему не требовались внешние впечатления, однажды Павел Николаевич сказал: «Я двадцать пять лет просидел спиной к окну и писал картины». Вдохновение черпал то ли из мистических озарений, то ли из игр разума. Ученица Татьяна Глебова опровергала представление о наставнике как о материалисте: «Часто возникало у меня чувство сомнения в атеизме Филонова, и казалось, что это была защитная окраска. Во всяком случае атеизм Филонова не принимал тех форм, к которым в конце концов он приводит, т.е. к духовной смерти, материальности, корысти, цинизму и т.д. Филонов был благороден, бескорыстен, предан искусству, верил в истинность своих идей во имя искусства. Вел подвижническую жизнь, проповедовал нравственное поведение художников в жизни, клеймил и ненавидел всех дельцов от искусства, был до конца принципиален».

Исследователь, изобретатель, создатель диковинных «Цветов мирового расцвета» (1915), живописец умел разъять мир на атомы, а потом собрать вновь — так, что и зрители оказывались способны проникнуть в тайну Вселенной. Он верил в свой дар — этот чудак, фанатик и Дон Кихот. А перед женой в письме простодушно, как-то совсем уж не по-взрослому откровенничал: «Верный Панька приготовил дочке обед, убрал комнату, сидит читает и работает, а сам все думает о своей чудесной Катюшке, ворочает свои мысли как жернова, перемалывает в муку всякие вероятности, как ему еще больше любить свою дочку и сделать ей хорошую, радостную, счастливую жизнь. И Панька знает, что он добьется чего хочет для своей подружки! Все получит дочка, что Панька ей обещал, все будет так, как Панька ее обнадеживал».