По ком звонил «Колокол»

26.03.2017

Валерий БУРТ

В прежние времена Александр Герцен — в начале апреля с момента его появления на свет истечет 205 лет — считался в общественном сознании личностью чрезвычайно значительной, поистине хрестоматийной, всенародно известной и едва ли не безупречной. В постсоветский период к этим характеристикам прибавилась эдакая объективная неоднозначность. Как долго будут помнить, слышать и читать это имя новые поколения россиян? По меньшей мере до тех пор, пока в каждом более или менее крупном городе страны есть своя улица Герцена.

Его сравнительно недолгая жизнь — умер в 57 лет — наполнена событиями до краев. И даже с переливом. Герцена знали и по сей день многие полагают как писателя, философа, публициста, педагога. На пике активности он посягнул — все ахнули тогда от неслыханной дерзости! — на основы самодержавия. Десять лет, с 1857-го по 1867-й, самозабвенно бил в «Колокол», сзывал на страницы собственной газеты недовольных, обиженных, протестовавших против нравов общества. Убедил и себя, и других, что «до 1848 года русская цензура была крута, но терпима. После там уже нельзя было печатать ничего, что мог бы сказать честный человек».

В Лондон (а куда же еще!), где он обосновался со своим другом Николаем Огаревым, полился тогда из России поток писем. В них сообщалось о воровстве и прочих беззакониях, издевательствах над крестьянами. Информация была вполне конкретная — с именами, фамилиями, копиями изобличающих документов.

Среди корреспондентов Герцена числились не одни противники режима, но и те, кто последнему служил, однако, судя по всему, втайне презирал оный: служащие министерств, чиновники. Немало материалов, напечатанных в газете, являлись анонимными, но за некоторыми, похоже, скрывались сановные особы. Говорили, что некоторые тексты прислал в Лондон известный политик Николай Милютин. Ходили слухи, что автором памфлета на министра юстиции графа Виктора Панина был не кто иной, как Константин Победоносцев. 

Поразительно, но в «Колоколе» публиковались даже документы из государственных сейфов! Отпечатанная на тонкой бумаге газета проникала через любые кордоны. Конспираторы прятали ее экземпляры под одеждой, в чемоданах с двойным дном, книгах, полых гипсовых скульптурах.

Причем не только привозили в Россию, что было крайне опасно, но доставляли в дома госслужащих, военных, губернаторов. В курсе публикаций «Колокола» находился и Александр Второй. Император, естественно, противился распространению издания, но советовал людям из своего окружения «оставлять исключительно для личного чтения». Как-то раз, во время доклада одного из министров, государь не без иронии заметил, что он «это уже читал» у Герцена и Огарева.

Нелояльный режиму «Колокол» был, как ни удивительно, выгоден царю, из него тот узнавал истинное положение дел в России. Ведь от монарха многое скрывали, зачем же портить ему настроение и аппетит. А в оппозиционной газете самодержцу российскому сообщали, кому явно следовало бы устроить разнос, а кого и вовсе нужно бы снять с должности. Возможно, именно поэтому Герцену особо не докучали, хотя в Англии за ним по пятам ходили агенты Третьего отделения. Им, надо полагать, не составило бы труда заставить его замолчать. Но «работать не мешали». Не потому ли, что издатель в своем обличительном порыве не переступал некую красную черту, то ли опасаясь последствий, то ли следуя предупреждениям из Санкт-Петербурга? 

И, по правде говоря, не звал Искандер массы россиян к топору, публиковал он, если разобраться, вполне корректные послания властям предержащим. Нетерпеливые же радикалы считали: пора «благовестить не к молебну, а звонить в набат». Мог ли Герцен пойти дальше слов-деклараций? Возможно — в том случае, если бы предназначался судьбой для миссии революционного вождя-аскета. Но он был человеком иного склада. Любил комфорт, вино, женщин...

Согласно ленинской формулировке, «Герцен создал вольную русскую прессу за границей... Рабье молчание было нарушено». Однако, если принять данные слова за истину в последней инстанции, за чей счет этот «создатель» подрывал устои?..

Но вернемся пока, так сказать, к истокам, вспомним, с чего все начиналось. Родился он незадолго до нашествия Наполеона. Произошел от любовной связи богатого русского помещика Ивана Яковлева и юной немки Луизы Гааг. Фамилию получил не отцовскую, а родителем придуманную — Herzen, что означает «сын сердца». И в этом батюшка оказался провидцем: многие поступки отпрыска были архиэмоциональны, импульсивны — и в личной жизни, и в творчестве, и в политике.

По утверждению Ленина, Герцена разбудили декабристы. Звучит красиво, но правдиво ли? Когда произошло восстание на Сенатской площади, Александру исполнилось всего 13 лет. Неужто в столь юном возрасте он так сильно проникся революционными идеями? 

Да, они с Огаревым, который был еще моложе, произнесли во время оно аннибалову клятву, обещая отомстить за казненных борцов. Но вряд ли стоит придавать серьезное значение такому ритуалу — какой мальчишка не мечтает о разных доблестях со славой в придачу? 

В Московском университете он увлекался историей, изучением общественных вопросов. Вошел в кружок, где читали запрещенные книги, обсуждали опасные для самодержавия идеи. В один из вечеров молодые люди спели песню, содержавшую в себе «дерзостное порицание», да еще и разбили — нарочно? — бюст императора Николая Первого. На них донесли, это стало поводом к аресту, который вскоре последовал. 

Девять месяцев Герцен — ему едва перевалило за двадцать — провел в заключении. Сначала сидел в Пречистенской полицейской части, затем его перевели в Крутицкие жандармские казармы. После сослали в Пермь, оттуда смутьян проследовал в Вятку. И уже, кажется, забыл, по какой причине оказался в изгнании. 

Поселился вместе с другим ссыльным, известным архитектором, своим тезкой Витбергом в доме на Московской улице. Они весело проводили время, кутили, ибо деньги у Герцена благодаря отцу водились. «Шум оргий, по привычке, может подчас меня развлечь, — писал он в Москву возлюбленной, кузине Наталье Захарьиной. — Этот шум напоминает мне пьянство юности, в котором грезились, как сквозь туман, видения высокие».

О последних, впрочем, надолго забыл. В Вятке жил — не тужил. В письмах клялся в любви Наталье, но... завел роман с супругой местного чиновника Прасковьей Медведевой, обитавшей поблизости. И чуть было на той не женился. 

В сем увлечении Наталье признался, и она простила жениху баловство. Переписка влюбленных продолжалась. «Божество мое! Ангел! — страстно восклицал мечтательный Александр. — Каждое слово, каждую минуту вспоминаю я. Когда ж, когда ж прижму я тебя к моему сердцу?..»

В 1838 году они обвенчались во Владимире. Там же и поселились. Родился первенец — Александр Александрович. Его молодой отец служил тогда с успехом, денег было вволю. А тут еще одна радость — кончился срок ссылки. 

Герцену дозволили жить в столице. Карьера пошла вверх. Произвели в коллежские асессоры и уже прочили на пост вице-губернатора. Но в 1841-м случилась неприятность: в письмах Александра Ивановича, адресованных владимирской знакомой, обнаружили недозволенные мысли. 

Как о том прознала полиция? То ли женщина-адресат донесла, то ли за ним продолжали следить. Так или иначе, вернули в ссылку, на сей раз в Новгород, где он служил советником губернского правления. Недолго. 

Уйдя в отставку, поселился в Москве. Стал литератором, причем известным. Завершил начатый еще в Новгороде роман «Кто виноват?», написал повести «Сорока-воровка» и «Доктор Крупов». 

Герцен решительно вошел в круг радикальной интеллигенции. Выступал в кружке Белинского. Сочинял исторические и философские статьи, в которых затрагивал острые социальные проблемы. 

В России возникли два лагеря — славянофилов и западников. Несмотря на ожесточенные споры, и те, и другие имели схожие взгляды по многим проблемам. Общим, по признанию Герцена, являлось «чувство безграничной, обхватывающей все существование любви к русскому народу, к русскому складу ума». Это были всего лишь дискуссии, пусть и захватывающие, яростные. Возможно, ему они сильно наскучили. 

Уехав из России в январе 1847 года, Александр Иванович поселился с семьей в Париже, сняв шикарную квартиру на авеню Мариньи. И стал наслаждаться жизнью.

Европа в ту пору не на шутку встрепенулась. То и дело вспыхивали восстания, революции. Протестами были охвачены Париж, Рим, Берлин, Вена, Прага. Царское правительство опасалось, что дух бунта и тотальных разрушений проникнет в Россию, и прежде всего через зараженных им русских, оказавшихся в Европе. Николай Первый потребовал от них немедленного возвращения. Множество путешественников последовали царскому призыву, но Герцена среди этих господ не оказалось.

Его зовут снова и снова и все более настойчиво, однако он остается непреклонен. Тогда разгневанный государь велит наложить арест на его имение и денежное состояние, к слову, весьма солидное. Ужо, тут-то не устоит...

Грозные вести с родины Александра Ивановича отнюдь не страшат. Он продолжает жить на широкую ногу, более того — в Париже появляется его политический салон. Туда заглядывают Джузеппе Гарибальди, Пьер Прудон, Карл Маркс, Фридрих Энгельс. 

Откуда деньжата? У Герцена завелась богатая любовница? Ничуть не бывало. Дружескими чувствами к нему проникся сам Джеймс Ротшильд, известный банкир. То была по большому счету сделка: Ротшильд давал деньги в обмен на подрывную деятельность в России. Требовались бомбы — информационные, и машины Вольной типографии в Лондоне застучали, печатая листовки, а вместе с ними журнал «Полярная звезда». Потом пришел черед громоподобного «Колокола».

Ротшильд давал Герцену и практические советы — в какие ценные бумаги вкладывать деньги, какие облигации покупать. Но самое главное: финансист отбил у русского царя — да еще и с процентами! — имение и состояние Александра Ивановича, пригрозив в случае отказа заморозить кредиты России, в которых она крайне нуждалась.

Как в распоряжении редакции «Колокола» оказывались секретные государственные материалы, к примеру, бюджет России на 1859 и 1860 годы? Возможно, пришли с родины от противников самодержавия. Но возникает на сей счет и другая мысль: не могла ли предоставить Герцену упомянутые и многие иные сведения разведка страны, где он нашел прибежище?! Кстати, Великобритания была вражеским государством — в течение двух с половиной лет островная империя противостояла России в Крымской войне. 

В одном из своих сочинений Герцен писал: «Революция в России будет ужасной, разрушительной, рождающей не разум, а выпускающей на волю адскую энергию неразумия». Замечательное пророчество. Но сказано так, будто он являлся сторонним наблюдателем и не способствовал зарождению смуты.

Наверняка Герцен не только отрабатывал деньги Ротшильда. Вероятно, искренне хотел обустроить Россию, сделать ее свободной, преуспевающей. Но прежде принялся разрушать.

В эмиграции он жил не одной политикой. Задыхался в любовном угаре, ревновал. Много и сильно переживал. Наталья влюбилась в его хорошего знакомого, немецкого поэта Георга Гервега, обладателя пылающих глаз и темных, шелковистых, седеющих волос. Александр Иванович терзался, супруга же чувствовала себя уютно в любовном треугольнике: «Все мы так сжились — я не могу себе представить существования гармоничнее». Этот клубок страстей долго, с порывистыми, нервическими усилиями распутывался. Когда любовные бури наконец стихли, семью настигла ужасающая весть: затонул пароход «Город Грасс», на котором плыли мать Герцена Луиза и его сын Николай. 

Вскоре последовал новый удар судьбы: умерла спутница жизни. Перед уходом в мир иной она доверила заботу о детях жене Огарева, своей тезке. Не подозревая, что образует тем самым новый любовный треугольник. Огарев знал о чересчур близких отношениях супруги и друга, но безропотно нес свой крест. Жил с ними под одной крышей, заботился о появившихся чадах.

Биография Герцена — не исключительно цепь перманентных противоречий, метаний, в ней нашлось место и по-настоящему интересным творениям. Главное среди них — мемуарная хроника «Былое и думы», выразительная картина российской и зарубежной жизни середины ХIХ столетия. Критик Дмитрий Святополк-Мирский назвал ее автора великим портретистом-импрессионистом. И далее сказал: «Легкость его прикосновения, скользящего, без всякого нажима, сообщает этим портретам на диво убедительную подвижность... Это великая историческая классика». 

Оставить свой комментарий
Вы действительно хотите удалить комментарий? Ваш комментарий удален Ошибка, попробуйте позже
Закрыть