В чем дело, сразу не поймешь

19.08.2017

Николай ИРИН

6 сентября исполнится 80 лет со дня рождения Геннадия Шпаликова, кинодраматурга, режиссера, поэта, эмблематической фигуры 1960-х. За свою небольшую жизнь он создал сравнительно немного. Однако несколько его творений проросли в национальную почву столь глубоко, что, кажется, без этих корней она расползлась бы, покрылась уродливыми трещинами. 

Ему удалось оставить после себя невероятно привлекательную личную мифологию: количество написанного и сказанного по его поводу стократ превышает им созданное. Шукшин и Высоцкий — в этом ряду стоит Шпаликов. Правда, великие современники основательнее, они — творцы, свято уверовавшие в собственную миссию и поэтому закономерно «канонизированные». А Геннадия Федоровича вечно мотало: он пребывал в сомнениях относительно своего социального и психологического статус-кво, а равно — будущности:

Я никогда не ездил на слоне,
Имел в любви большие неудачи,
Страна не пожалеет обо мне,
Но обо мне товарищи заплачут...

Шпаликов — художник, который умел выдавать словно бы беспримесную эмоцию, игнорируя технику с технологией и, самое главное, опуская стадию анализа как избыточную. В более чем достойных его светлой памяти воспоминаниях Наталии Рязанцевой, первой жены, есть, кроме прочего, следующее наблюдение: 

«Разводились мы ужасно долго. «Гена, я тебя не люблю!» — говорила я. «Почему?» — спрашивал он. «Потому что не люблю...» — «Почему?..» Эти диалоги длились бесконечно. Обидеть Гену было невозможно. Во время бракоразводного процесса надо было говорить: «Не сошлись характерами». «А зачем? — спрашивал Гена. — Мы же сошлись!» Но произнес все, что требовалось, давясь от смеха. И подвел итог: «Боевая ничья».

Рязанцева, автор по-настоящему хороших, аналитичных сценариев к таким фильмам, как «Крылья», «Долгие проводы» или «Чужие письма», демонстрирует на частном примере не просто стиль мышления Шпаликова, но и ключевые черты его художественного метода. Два драматурга на глазах творят сюжет несоответствия — методологического. 

«Я тебя не люблю. Мы не сошлись характерами» — словно попытка психологического дознания. «Почему не любишь?! Мы же сошлись!» — здесь программный отказ идти, через психологическую возню, на поводу у той, что отрицает его лучшие качества, волевое перекодирование скучного выяснения отношений в жизнерадостную пикировку, словесную игру на грани абсурда.

Вчерашний суворовец внезапно осознает, что мобилизационная модель существования себя исчерпала, а народ не может бесконечно стискивать зубы и терпеть. То есть он в состоянии, конечно, и, если понадобится, станет, — а наши юноши с девушками опять превратятся в героев, пускай не войны, но труда, науки, физкультуры и спорта, — только что же делать с внезапно открывшимся горизонтом, с прекрасным и яростным миром, который, оказывается, не был отменен партийным декретом, а всего лишь до поры таился? 

Шпаликов придумал и внедрил в культурное пространство тип фланера, человека, обживающегося здесь и сейчас, жадно всматривающегося и вслушивающегося, радостно соинтонирующего волшебному звуку музыкальной пьесы под названием «живая жизнь». «Бывает все на свете хорошо, в чем дело, сразу не поймешь» — ведь это программный отказ от аналитики, от разделения мирового единства на посыл и вывод, причину и следствие. В сущности, религиозная программа, тотальное приятие мира.

Советская культура была сориентирована на прояснение темных мест, срывание социальных масок, сопутствующий поиск противников, выработку активной жизненной позиции и эффективного плана действий. 

Как показала постсоветская история, этот подход имел смысл, да еще какой! Однако долговременное вторжение социальных активистов в частную жизнь все-таки нестерпимо. Наиболее последовательным протестом против всеобщей повинности стали некогда творчество и сама жизнь обэриутов. «Я гений пламенных речей», — восклицал Хармс, встраивая свои прихотливые строки в силовое поле русской поэзии. Но стихи Шпаликова как будто рождаются наперекор сильной поэтической традиции — из повседневного бормотания, из обыденной речи. 

Конечно, это иллюзия, он и начитан, и мастеровит. Лирический герой только делает вид, что ничего никогда не читал и что пишет, как дышит. Его бормотание, заклинания намертво врезаются в память и уже никогда оттуда не стираются.

Забываю тебя, забываю,
Неохота тебя забывать,
И окно к тебе забиваю,
А не надо бы забивать, —

тревожит он, по-видимому, переехавшую к новому мужу Наталию Рязанцеву, и эти строки тяготеют к причитанию, одному из почтенных фольклорных жанров. Вот и в его кинематографической работе непринужденная устная речь призвана обозначать невыносимую легкость бытия. Молодые герои запросто вступают в контакт с первыми встречными девушками, стремительно их очаровывают, столь же быстро очаровываются сами. 

Впрочем, не только молодые. Незабываемый полотер средних лет, эпизодический персонаж фильма «Я шагаю по Москве», тоже легко находит слова, темы для разговора с незнакомыми людьми, бойко импровизирует. Владимир Басов и его визави устраивают своего рода аттракцион коммуникации, однако меж ними возникает тотальное непонимание, предельное несовпадение взглядов — умопомрачительно контактируют совершенно чужие люди.

Этот эпизод — один из лучших в столетней истории отечественного кинематографа — дает основания опровергнуть расхожую точку зрения на Шпаликова: дескать, в коротком промежутке оттепели он выражал радужные чаяния интеллигенции, а после 68-го, когда надежды на социализм с человеческим лицом рухнули, и сам внутренне сдулся.

Полная чепуха. Шпаликов — не мелкотравчатый публицист. Да, он объективно выражал время и в значительной мере — пресловутые мечты интеллигенции. Но был шире и глубже. Персонажи его картин слишком задушевно общаются потому, что изо всех сил стараются не замечать: жизнь по определению драматична. 

Эту истину не нужно было специально декларировать в эпоху бури и натиска, предшествовавшую оттепели, однако прекраснодушие, затопившее интеллигентские умы после XX съезда, словно вынуждало вытеснять драматическое понимание на задворки сознания. Гипертрофированная радость во многом была деланной, восторженная улыбка — искусственной. 

Шпаликов, похоже, стал жертвой не политики партии, а фальшивого оптимизма того сословия, в которое он по неосторожности вписался. В «Заставе Ильича» персонажи говорят слишком много, их поведение похоже на невроз. Правильные слова о наследии революции или неправильные реплики, вроде тех, что саркастически адресует картошке с репой эпизодический герой Андрея Тарковского, — все одно: они маскируют нечто принципиально важное.

Геннадий Федорович хорошо мыслит, легко сочиняет, но социальная реальность не дает возможности придумать такой сюжет, который бы это «принципиально важное» вместил. Отсюда бесконечные разговоры ни о чем. Полотер, требующий от обоих писателей, молодого и пожилого, «правды характеров», в сущности, прав.

Но когда он же, человек явно внимательный и как будто неглупый, пытается с ходу предложить альтернативные сюжеты (из своей жизни), выясняется, что они убоги, малоинтересны. Хотя его, полотера, внимание к негативным сторонам действительности объяснимо: те худо-бедно актуализируют драматизм бытия.

В одной из последних вещей Шпаликова, фильме «Ты и я», снятом Ларисой Шепитько по их совместному сценарию как раз на рубеже 60–70-х, растерянность драматурга становится очевидной. Базовый сюжет — измена собственному предназначению, мессианская претензия на то, чтобы спасать других, — идет, конечно, от Шепитько. Шпаликов, как может, насыщает картину материалом иного рода. 

Когда героиня Натальи Бондарчук возмущенно бросает персонажу Леонида Дьячкова: «Себя и спасайте на здоровье, если еще есть, чего спасать», это воспринимается в качестве протеста самого автора, прикованного к собственному внутреннему миру, обреченного на внимательное наблюдение за собою. А в центре картины между тем — нескончаемая, переходящая в истерику депрессия врача, который не может помочь пациентам лишь потому, что когда-то бросил науку и свои новаторские эксперименты над собаками.

Эта завиральная «глобалка», этот протяженный, умозрительный, да и попросту нравоучительный конструкт абсолютно противоречит природе шпаликовского дарования. Ведь намного важнее непосредственный контакт между «ты» и «я», только в этих отношениях можно более или менее основательно разобраться. Шпаликов идет от частного случая, от жизненной эмпирии. Вот его чрезвычайно удачное стихотворение об этом:

Тебе со мною скучно,
А мне с тобою — нет.
Как человек — ты штучна,
Таких на свете нет.

Вас где-то выпускают
Не более пяти,
Как спутник запускают
В неведомой степи.

Обобщения, если кто-то вздумает их делать, должны следовать после. Вначале — всегда история двух штучных людей.

Его единственная режиссерская работа, фильм «Долгая счастливая жизнь», поражает тем, что не провоцирует честного зрителя ни на какие обобщения и моральные выводы. Встречаются мужчина и женщина с ребенком. По инерции, по неписаным законам человеческого общежития, двое молодых, красивых и обаятельных начинают сближаться, планируют долгую счастливую жизнь. Или, может, таковая уже осуществилась, вместившись в несколько совместно проведенных часов?

Блистательный, в высшей степени парадоксальный ход драматурга! Интенсивность проживания текущего мгновения у этих двоих столь велика, что им потребовалось меньше суток на все стадии отношений. Это не сюжет отчуждения, наоборот, история полного принятия и даже несколько агрессивного потребления жизни, ее радостей и разочарований, спрессованные эмоции, гиперзвуковая скорость существования.

Здесь Шпаликов нащупывает новые возможности, прорывается к оригинальной поэтике. Однако советская художественная среда слишком политизирована, мыслит категориями глобальными, любовно засматривается на себя саму. Не получив должного одобрения и понимания, он пытается встроиться в общую колею. «Ты и я» — картина, сильно зависимая от лучшего нашего фильма про интеллигенцию, «Июльского дождя», и предвосхищающая «В четверг и больше никогда». Но общая колея для натуры, подобной той, что была у Шпаликова, хуже смерти.

А когда «хуже смерти», человек закономерно выбирает смерть: явление несостоявшейся самоубийцы, героини Натальи Бондарчук из ленты «Ты и я», регулярное заигрывание с идеей суицида в стихах. Вот, например, такое, «программное»:

Есть у раздражения
Самовыражение.

Дверью — хлоп,
И пулю — в лоб.

Ах, как всем досадил!

.............................

Две вдовы
(Две жены)
К случаю наряжены.
Он лежит — уже ничей
В ожидании речей.

Это, конечно, слишком изобретательно и чересчур сильно, чтобы оставаться в народной памяти, как случилось с куда более сентиментальными, нежными вещами Шпаликова, любовно процитированными в «Подранках» или, скажем, в «Оттепели» Валерия Тодоровского. Геннадий Федорович был послан в мир, чтобы говорить человеку жестокие вещи, был заточен на то, чтобы рубить правду-матку.

Будучи сенсором, человеком предельно тонкой внутренней организации, он, несмотря ни на что, тянулся к людям, надеялся на них, устами главного героя, с просительной интонацией формулировал: «Кому-нибудь нужны и ты, и я. Пока это чувствуешь — живешь». 

Опасная формула. Люди предают. Либо не справляются, норовят погрязнуть в повседневных заботах и с необходимой помощью могут попросту не успеть. Шпаликов был сильным, умным и слишком любил людей. В советское время таких называли «художниками-гуманистами». Про Бога у нас часто говорили и говорят, словно про самого большого начальника. Тонких и самостоятельных подобная интонация справедливо отпугивает, отвращает. На самом деле Он — не начальник. Шпаликов об этом знал, но почему-то все равно отчаялся.

В сегодняшнем мире 80 лет — не возраст. Многие достойные художники благополучно этот срок перешагнули. Шпаликов — нет. Штучный человек. Таких выпускали не более трех-четырех на несколько поколений. Производство перепрофилировали, закрыли... 

Но как бы ни было грустно от подобных мыслей, мы, перечитывая знакомые строчки или пересматривая любимые кадры, непременно улыбнемся и душевно подпоем:

Бывают крылья у художников, 
Портных и железнодорожников, 
Но лишь художники открыли, 
Как прорастают эти крылья. 

А прорастают они так — 
Из ничего, из ниоткуда. 
Нет объяснения у чуда, 
И я на это — не мастак!

Оставить свой комментарий
Вы действительно хотите удалить комментарий? Ваш комментарий удален Ошибка, попробуйте позже
Закрыть