Елена ФЕДОРЕНКО

22.07.2012

Знаменитый французский хореограф Пьер Лакотт, отметивший недавно 80-летний юбилей, приехал в Москву, чтобы восстановить балет «Дочь фараона».

Лакотт — хореограф, отвечающий делом на бурные споры профессионалов, как восстанавливать классику. Многие годы изучал архивы, копался в ветхих записях — копил знания. Из архивов и расцвела его фантазия — он предлагает не реконструкции старинных спектаклей, а их стилизации. В помощники призывает своих блистательных учителей — русских балерин, оказавшихся за границей, и прежде всего — Любовь Егорову, приму Мариинского театра времен Петипа.

У Лакотта по-мальчишески загораются глаза, когда он вспоминает рассказы балетных див о причудливых кордебалетных перестроениях и разнообразных танцах. Наследие Филиппо Тальони — «Сильфиду», «Деву Дуная», «Натали, или Швейцарскую молочницу»; «Пахиту» и «Дочь фараона» Мариуса Петипа да и «Коппелию» Артюра Сен-Леона весь мир знает по парафразам Пьера Лакотта.

культура: Ваш нынешний юбилейный сезон оказался связанным с Москвой: появилась «Сильфида» в Музыкальном театре имени Станиславского, и на историческую сцену Большого возвращается «Дочь фараона». С какими чувствами приезжаете в Москву?
Лакотт: Я обожаю этот город, который постоянно меняется, где я хорошо себя чувствую. И конечно, Москва — это Большой театр. Он прошел метаморфозы реконструкции, словно к нему прикоснулись волшебной палочкой. Чувствую себя принятым в его семью. Вот как семья усыновляет ребенка, так же и я принят Большим театром и Россией. На днях с огромным восторгом вновь посетил Троице-Сергиеву Лавру — магическое место. Я с детства восхищался вашей страной, ее литературой, музыкой, русскими балетными педагогами, которые ввели меня в мир танца. Мне кажется, французы так устроены, что им легко вместе с русскими. Это два народа, которым присуща похожая страстность в отношениях, они настроены на любовь и юмор. Во французах больше картезианства, они более методичны, а в русских — такая глубина, такая душа и такое обаяние…

культура: В Троице-Сергиеву Лавру Вас влекут христианские святыни или Вы любуетесь архитектурой?
Лакотт: И то, и другое. Там в глазах прихожан светится вера, она просто царит в этом месте, туда же не едут просто из любопытства, там обретают душевное здоровье.

культура: «Сильфида» Филиппо Тальони с Вашей женой, потрясающей балериной Гилен Тесмар, когда-то стала для Вас первым опытом работы со старинной хореографией...
Лакотт: Мы только поженились, и я сделал для Гилен «Сильфиду» на телевидении. Успех был огромный, директор Парижской Оперы предложил поставить этот балет в театре, а Гилен пригласил три раза исполнить эту роль на сцене Оперы.

культура: Этот балет в 70-е годы прошлого века видела и Россия.
Лакотт: Сначала Гилен была приглашена танцевать роль Жизели в Мариинском, тогда Кировском театре. Для меня это был первый долгожданный приезд в Россию. Даже спать не мог — не верилось. Жили в «Астории», ночью я выходил на улицу, гулял, милиция останавливала: «Возвращайтесь в гостиницу». Потом некоторые милиционеры меня уже узнавали и улыбались: «Спать пора!»

Когда вошел в Мариинский театр, вспоминал великих русских балерин, которых знал: Преображенскую, Кшесинскую, Александру Данилову и, конечно, Любовь Егорову… В Большом репетиционном зале Вагановской школы перехватило дыхание: здесь создавались «Баядерка», «Спящая красавица», «Щелкунчик», еще раньше работал Тальони, репетировала Карлотта Гризи, все великие артисты мира были здесь.

Потом мы привезли в Петербург «Сильфиду». Я почувствовал себя практически русским — настолько тесной оказалась связь с артистами, публикой, критиками. На одной из репетиций я показывал старую редакцию вариации, меня подозвал человек, похожий на Чайковского: «Наверное, я не имею права с вами разговаривать (времена-то были советские, мы — иностранцы), но это потрясающе. Откуда вы это знаете? Это как раз то, что мы раньше делали». Это был балетмейстер Петр Гусев. Я сказал, что научился во Франции у русских педагогов.

культура: «Сильфидой» и Гилен Тесмар восхищалась Уланова. Вы с ней встречались?
Лакотт: Галина Сергеевна после спектакля нас обняла, мы чуть не расплакались. А потом, когда Гилен готовилась к «Жизели» в Большом театре, Уланова не только занималась с ней каждый день, она ее кормила, поила, причесывала. Когда Галина Сергеевна приехала в Париж, ей разрешили посетить наш дом. Она увидела у нас телевизор и спросила: «Работает? А мой не работает, потому что я всегда на него опираюсь, когда делаю экзерсис». А какие удивительные воспоминания связаны с Екатериной Максимовой — для нее я поставил балет «Натали». Жалею, что не смог поработать с Владимиром Васильевым как с артистом. Теперь, когда он меня встречает, то всегда говорит: «В следующей жизни обязательно и на меня что-нибудь поставь…»

культура: Вы владеете архивом Марии Тальони, не так ли? Ее обожала Россия, она подняла балет на кончики пальцев…
Лакотт: Да, я купил ее архив: воспоминания, письма, контракты. Она была женщиной долга и всегда сохраняла достоинство. Ее сын ушел на войну, а когда она получила извещение о его гибели, то сказала: «Такого не может быть, я должна его найти». Она взяла дочь и обошла все госпитали. И они его нашли! Он не умер, он был ранен...

Все говорят, что Мария закончила свои дни в нищете и, чтобы не умереть с голода, вынуждена была давать уроки — это неправда. Она жила в роскоши, с сыном, который женился на женщине из богатой греческой семьи. Нищая? Да она им на свадьбу подарила один из своих дворцов в Венеции! Умерла в огромном доме сына на берегу моря в Марселе.

культура: Раньше в «Дочери фараона» танцевали Сергей Филин, Надежда Грачева, Николай Цискаридзе, и Вы признавались им в любви. Сейчас — новое поколение. Они — другие?
Лакотт: Замечаю разницу в характерах, но не вижу, чтобы они танцевали по-другому. Они понимают, что саму хореографию необходимо уважать. Я был в восторге от работы с Сергеем Филиным, он потрясающий артист. С чувством юмора. Работа с ним казалась настоящим чудом, как и с Ниной Ананиашвили, Надеждой Грачевой, Светланой Лунькиной, Николаем Цискаридзе. Потом встреча со Светланой Захаровой — она и сейчас великолепна в роли Аспиччии. Появилось новое поколение, и я хочу им дать то, что я знаю, хочу их подвести к этим ролям. По-моему, им интересно.

Я для себя открыл замечательных солистов Ольгу Смирнову и Артема Овчаренко. Думаю, что у них впереди большая карьера. С радостью встретил Евгению Образцову, с которой много работал в разных театрах. Восхитительны и Нина Капцова, и Мария Александрова.

культура: Нашим читателям интересно Ваше отношение к Рудольфу Нурееву.
Лакотт: А вы знаете, что я помог ему остаться на Западе? Нуреева я знал с тех пор, как он приехал с Кировским балетом в Париж. Какая у него была мощь, какая сила и какая красивая голова! Мы вместе с Клэр Мотт, Клод Бесси — все артисты, все молодые, гуляли по городу, ездили в Версаль. Рудольф знал французскую литературу, интересовался французской музыкой — Равель, Дебюсси, Берлиоз.

Накануне отъезда труппы из Парижа в Лондон Нуреев спросил меня, не могу ли я приехать в аэропорт с ним попрощаться. Приехал. Сергеев и Дудинская пригласили меня выпить по бокальчику. Я удивился — ведь Константин Сергеев был против нашего общения. Мы выпили, а потом Сергеев подозвал к себе Нуреева и что-то ему сказал. Дальше — как в страшном фильме. Лицо Нуреева стало зеленым, чтобы не упасть, он прислонился к колонне: «Меня наказывают, отправляют в Москву, я не лечу в Лондон. После возвращения меня больше никогда не выпустят. Помоги мне. Придумай что-нибудь, найди выход». Но что?! Буквально за долю секунды меня осенило — связаться с Кларой Сент. Она невестка министра культуры Андре Мальро, и она — из нашей компании. Но как позвонить? Нуреев стоит и плачет: «Не уходи, они сразу переведут меня на транзитную территорию, и все будет кончено».

Начал тянуть время, подошел к Сергееву, стал говорить, что мы никогда не вели политических дискуссий, что Рудольф любит Россию, никогда не пытался никуда убежать, поэтому он здесь. Сергеев отвечает: «Не в этом дело. У него мама болеет». Когда я передал эти слова Нурееву, он ответил, что они нагло врут. Во время всех этих метаний я поймал сочувственный взгляд человека, находившегося рядом. Тогда я на клочке бумажки мелким почерком написал номер телефона Клары и просьбу, чтобы она приехала. Наклонился, будто завязывая шнурок, и оставил бумажку на полу, а потом ногой ее отодвинул. Незнакомец все понял, тоже нагнулся, тоже поправил шнурок, взял записку и вышел. Напряжение достигло апогея: Нуреев умоляет не уходить, а моего посыльного нет. Потом тот возвращается и говорит, что не дозвонился — телефон занят. Но тут появляется наш артист Жан-Пьер Бонфу, Нуреев ему все рассказывает, он выходит позвонить. Вернулся — Клара едет. В эту минуту я начал дышать. Труппа уже покинула зал, отправилась на посадку, кто-то выглядел подавленным, а кто-то даже очень довольным. Алла Осипенко плакала. Импресарио, люди из советского посольства стали уговаривать меня уйти. Я отвечал, что побуду с Нуреевым еще — он какой-то потерянный. Время ползло еле-еле. Но Клара появилась и сразу поняла, что должна срочно привести полицейского, который говорит по-английски и чтобы тот был в гражданской одежде. Рудольф плачет, прижавшись к колонне, а вокруг него кольцо людей. Вернулась Клара: «Привела, нужно, чтобы он вышел из этого круга, подошел ближе к полицейскому и сказал: «Я хочу быть свободным». Я резко говорю: «Можно я попрощаюсь, обниму друга?» Они поговорили между собой и все-таки открыли этот круг под стон Нуреева: «Не уходи!» Подошел, он трясется, как в лихорадке: «Успокойся, подойти к Кларе, за ней стоит человек в черном, это французский полицейский. Обратись к нему и скажи: «Я хочу быть свободным».

культура: На каком языке Вы это объяснили?
Лакотт: На английском, который Нуреев понимал. Он прошел за мной два шага и подбежал к полицейскому: «Я хочу быть свободным!» Тут же полиция его окружила, и никто ничего не мог понять. Все как в кино, честное слово. Потом за мной стал следить КГБ, мне постоянно звонили корреспонденты с вопросами — где Нуреев. Обещали за информацию большие деньги, угрожали публиковать обо мне гадости.

А Нуреев менял места проживания, скрывался, пока не попал в балет маркиза де Куэваса. Мне передали, что жена маркиза — она была из семьи Рокфеллеров — не хочет, чтобы я встречался с Нуреевым, потому что я якобы плохо на него влияю. Не знаю, что говорили еще, но Нуреев перестал со мной даже здороваться. Молчание длилось десять лет. Спустя это время звонит мне директор Оперы Рольф Либерман и говорит, что Рудольф Нуреев просит меня разрешить ему танцевать в «Сильфиде», что он меня очень уважает и сожалеет о прошлом. Я ответил: «Хорошо. Если мы поработаем месяц, если он будет спокоен и не станет менять ни хореографию, ни костюмы, то — да». Так наши отношения восстановились.

культура: В Вашем спектакле «Голос» принимала участие Эдит Пиаф. Какой она была?
Лакотт: У нас с Эдит сразу возникла симпатия. Я навещал ее дома, когда она болела, и рассказывал о задуманном балете: о человеке, который был недоволен своей жизнью и каждую ночь слышал голос, который подбадривал его и вел по жизни. Она хотела участвовать в постановке, заказала музыку, но, к сожалению, врачи запретили. Тогда она записала голос.

Эдит бывала такой разной, умела резко ответить, мне писала замечательные, очень смешные письма. Ее обожали все — и простые люди, и аристократы.