Царь ненастоящий

Марина АЛЕКСИНСКАЯ

26.11.2019

Театр вновь все настойчивее и агрессивнее обозначает себя на культурно-социальной карте России, задает повестку дня, держит руку на пульсе, эпатирует… то хроникой уголовного дела, то джентльменским набором русофобии, то классикой девиаций. На ноябрь таблоиды анонсировали два модных театральных проекта: сорокинскую «Норму» и… — ​«Бориса»!

Непроизвольный глубокий вздох. Действительно, само название: «Борис» взывает к продолжению — ​«Борись!». Тем более что в среде титульной интеллигенции лозунг «Борис — ​Борись!» свежее тургеневской розы, а восторги вокруг саги «Мой друг Борис Немцов» / «Слишком свободный человек» курятся фимиамами. И вправду — ​чудо: советский мальчик, пишущий стишки под псевдонимом Бен Эйдман (фамилия матери) в провинциальном облцентре, лет в тридцать становится фаворитом самого Бориса Ельцина, неофициальным преемником президента, «секс-символом» на троне околополитического гламура… «Давите, давите (защитников Белого Дома. — ​ред.), времени нет. Уничтожайте их!» — ​перекрикивал он, харизматичный без комплексов, танковые залпы в октябре 1993-го, шло совещание в кабинете премьер-министра. Публике нравилось.

Мелькнула мысль: кто, как не он? не Дмитрий Крымов, с репутацией в арт-истеблишменте режиссера-интеллектуала, прочувствует нерв, схватит Бога за бороду и первым представит сюжет из новейшей истории России. Не только сбросит кандалы порочного круга современной драматургии: «Сталин — ​ГУЛАГ — ​немытая Россия», по которому российские деятели искусств, словно слепая лошадь, ходят по кругу; но задаст тренд на новейший театр, театр ХXI века.

Лофт Музея Москвы — ​площадка «Бориса». И это — ​хорошо, современно. Театр сегодня расширяет географию и топонимику. Спектакль на стройке Башни Федерации, скажем, — ​это экстрим, и молодой задор, но и внушительный кэш от девелопера-рекламодателя. Лофты — ​тоже модная история. Развернутая на фоне взлета IT-технологий в США, когда резко разбогатевший средний класс определил свои притязания в сфере культуры. Теперь и в Москве заброшенные в «перестройку» цехи заводов переоборудованы в комфортабельные лофты, и воображение рисовало декорации к спектаклю — ​воссозданный «золотой остров», как называли Стрелку с ее достопримечательностями, выставочным центром «Красный Октябрь», ночным клубом «Рай», — ​оазисами буржуазно-богемной жизни в стране победившего социализма, ярмаркой тщеславия негоциантов, нуворишей, чиновников в свите из коварно-обольстительных моделей. Огнями ночного города, эфирными маслами крепких напитков, терпкой пряностью сигар и гаргульями — ​копиями химер с не тронутого еще пламенем Собора Парижской Богоматери на страже инкогнито и покоя.

Однако жизнь богаче представлений. На деле «Борис» оказался не просто модником, бонвиваном Борисом со Стрелки, да и лофт обернулся, скорее, в сквот для бомжей и прочих фигурантов субкультуры…

Представление начинается. «Концерт по случаю восшествия Бориса Федоровича!» — ​объявляет дебелая ведущая, ясное дело, с кокошником на голове и русой косой до колен. В программе: попурри из произведений Бетховена, Шопена, Свиридова, Таривердиева, куплеты советских песен, знаменитая неаполитанская Funiculì, Funiculà, написанная к открытию первого фуникулера на вулкане Везувий в исполнении трех теноров… За обманкой-окном — ​купола церквей в снежных вихрях. В центре игровой зоны — ​красный рояль. Красный, он согревает, возбуждает, единственный реквизит в сценографии спектакля.

Традиционный по форме (по мотивам исторической драмы Александра Пушкина «Борис Годунов), по содержанию «Борис» инновационен. Крымов приотворяет тайную тайн творческой лаборатории, драматургию страсти, дает понять: открытый глобальному театральному процессу, он не прочь творчески переработать находку «смешения эпох», с которой другой режиссер, Дмитрий Черняков, представил «Бориса Годунова» в берлинской Штаатсопер, или взять на мушку экспериментальные наработки британского режиссера Грэма Вика, тот «Борисом Годуновым» начинал ХХ фестиваль «Звезды белых ночей»… При всем этом Дмитрий Крымов остается постановщиком в известной степени старомодным. Дело в том, что он почувствовал невероятную силу в пушкинских стихах. «Годунов — ​наша история, наша земля, — ​отмечает в одном из интервью. — ​Пушкин зацепил это, словно экскаватор землю с червями, костями, драгоценностями». Вот почему ноу-хау Крымова, замковый камень его сценических конструкций — ​вовсе даже не «цифра», не голливудские спецтехнологии, а работа со словом.

Крымов любит слово, любуется им, как рубиновой звездой на башне Кремля, играет со словом, составляет ребусы и кроссворды. Центонное полотно (от слова центон — ​стихотворения, составленного из известных строк) — ​вот фирменный знак, ткань спектаклей Дмитрия Крымова. Как пример, обычно приводят хрестоматийный центон:

Во глубине сибирских руд
Горит восток зарею новой.
Не пой красавица при мне,
Подруга дней моих суровых.
Прощай, свободная стихия.
Гусей крикливых караван…
Мороз и солнце! День чудесный!
Храни меня, мой талисман.

В «Борисе» Крымова — ​все так, да не так. Гораздо изощреннее, остроумнее, тоньше. В причудливо сплетенных виньетках фраз со снайперской точностью расставлены акценты, выверены интонации, политические аллюзии перебрасывают «мосты» из века минувшего в век нынешний. Мастерство сцены речи артистов усугубляют главные темы текста, такие как свобода, любовь к отеческим гробам, самодержавие, византийское коварство. Послание, прямое или завуалированное: Россия — ​дикая страна, ввергает себя и Крым в бездну, на погибель, судьба здесь — ​индейка, а жизнь — ​копейка.

Итак, льется рекой поэтический текст «Бориса». На глазах происходит чудо-юдо деформации классики, очередной сеанс сбрасывания Пушкина с корабля современности. Вырванные пассажи из драмы «Борис Годунов» сочленяются с отрывками из пушкинской лирики, срываются на строки из песни Александра Галича «Облака» в исполнении хора «Москворечье»…

В том случае, когда муза поэзии вдруг вылетает в трубу, Дмитрий Крымов, а значит, и его глав-герой Борис (Тимофей Трибунцев) легко и непринужденно переходят на язык прозы. Отвязный и грязный, более подходящий для подворотни. На авансцену тогда выходит тень Юродивого (поэт Бонифаций), бубнящего словно в летаргическом сне: «Хорошо, что я не Ленин, и не Сталин, и не Гитлер», «Хорошо, что я не Гитлер, и не Сталин, и не Ленин», «Хорошо, что я не Сталин, и не Гитлер, и не Ленин»… и так до «мальчиков кровавых в глазах». Потом, как бы приходя в себя, возвращаясь в сознание, он смутно припоминает: «Константин Райкин с его хищной квадратной зубастой улыбкой, да и рафинированный, интеллигентный Лева Рубинштейн намедни были здесь, спектакль им понравился…»

Но вот врывается Марина Мнишек (Паулина Андреева)! Она переводит стрелки на ключевой эпизод драмы, возвышенно-поэтическую «сцену у фонтана». Марина заглянула сюда случайно с улицы, швыряет на пол сумку, вдрызг разбивает десяток яиц, говорит по мобильнику с сыном… И смесь французского с нижегородским выходит уже на другой уровень, достигает, пожалуй, своего апогея. Сорокинской скороговоркой обсуждает она с неврастеничным Борисом (тяжела шапка, давит смертный грех) рецепты борща, вступает в перепалку с каким-то дерзким мальчишкой, что не выговаривает пол-алфавита. Мальчишка этот в партикулярной тройке от «Бриони» и есть Лжедмитрий. «Я — ​гусский самодегжец»! — ​навзрыд орет он, вскакивая на крышку красного рояля. Клянется, как только станет самым крутым «гусским пгезидентом», то у всей челяди брекеты с зубов сам повышибает… Момент истины. Шопен. Вальс номер 7 до диез минор несколько приводит в состояние меланхолии.

Действие спектакля охватывает период коронации, царствование, начало Смуты. Патриарх — ​не последнее лицо в государстве, все это время пребывает, как артикулировано, — ​в сортире. Тогда как Борис, «звезды» и остальные постоянно в активе, туда-сюда мельтешат перед зрителем, поют, танго пританцовывают с переходом на волейбольную площадку, демонстрируют редкое владение таким художественным приемом, как «зигзаги» или «скачки идей». Суть: одна незаконченная мысль сменяется другой, стремительно, неконтролируемо… Не успеваешь отслеживать парадоксальность построения сюжета. Такой прием в психиатрии считается признаком «расстройства мышления». Страдающий заболеванием часто прибегает в своей речи к каламбурам, рифмам, речь превращает в искрометные цепочки ассоциаций, «непрочные из-за повышенной отвлекаемости и возникающие непоследовательно». То есть всё как в «Борисе»!

И народ безмолвствует.


Фото на анонсе: artpartner.ru