Тамара ЦЕРЕТЕЛИ, Санкт-Петербург

18.01.2013

На второй сцене БДТ им. Товстоногова, переживающего грандиозную реконструкцию, премьера — «Мера за меру» Шекспира в постановке Анджея Бубеня. Сценографом выступил Эдуард Кочергин — главный художник театра на протяжении уже сорока лет.

Один из ведущих театральных художников современности, лауреат всех мыслимых премий, соавтор тридцати спектаклей Товстоногова — Кочергин с недавних пор еще и писатель. Вышедшие из-под его пера книги «Ангелова кукла» и «Крещенные крестами» — летопись жизни автора, сына репрессированных родителей и воспитанника детприемников. Блатной мир, петербургское «дно» с проститутками, юродивыми и калеками, побеги из приютов, шесть лет скитаний по послевоенной стране от Сибири до Прибалтики — Кочергин бытописательствует ушедшую эпоху и исчезнувшую цивилизацию.

культура: Вы теперь выступаете в двух ипостасях — художника и писателя. Но литератором, кажется, до сих пор себя не считаете.
Кочергин: Нет. Кто-то почитает меня за такового, но только не я (смеется).

культура: Даже после получения «Национального бестселлера»?
Кочергин: Ну, я украл его просто. У другого цеха — литературного.

культура: А почему Вы начали писать? Это была попытка освободиться от воспоминаний?
Кочергин: В каком-то смысле — да. Но вообще все получилось случайно. Просто в разных компаниях люди что-то рассказывали, я в том числе. Мои истории не были похожи ни на чьи другие. Мне говорили: «Да ты что, это надо записывать!» И вот однажды замечательный художник Сережа Бархин заставил взяться за это дело. Я ему как-то рассказал про похороны Капитана — «совести» послевоенной василеостровской братии. А потом получаю бандероль — рулон бумаги, где нарисована вся эта история. И приписка от Бархина — с требованием зафиксировать словами все, что он изобразил. Ну, я так и сделал. С этого и началось.

культура: Вы изложили в книгах все увиденное, или были вещи слишком болезненные, чтобы вытаскивать их на свет?
Кочергин: Конечно, не все. Это и невозможно. Я в той жизни видел такое, что лучше не рассказывать. А зачем? Были хорошие писатели, изобразившие сталинскую житуху. Но ведь и чернухи сколько вышло в 1980-90-е.

культура: У Вас в речи — не говоря уже о книгах — то и дело проскальзывают слова из фени. До сих пор в совершенстве владеете этим языком?
Кочергин: Знал, да. Сейчас, конечно, подзабыл немного. Но если бы писал рассказы целиком на этом языке, никто ничего не понял бы (смеется). Сегодня феня изменилась. Вот старая была замечательна. Слова естественно вырастали. Были, конечно, и заимствования. Но не так много, как сейчас, когда весь сленг стал англо-саксонским. А тогда он был образный. Например, слово «чушить» — опускать. «Что ты меня чушишь?», низводишь до чушки — свиньи. Нутряные слова были. А это самое интересное.

культура: Детприемники НКВД, колонии... В детстве понимали, что окружающая Вас действительность страшна? Или осознали, только когда выросли?
Кочергин: Чисто интуитивно понимал, что она опасна. И надо спасаться. Я довольно рано сообразил: если хочешь выжить, нужно освоить какое-то ремесло. И уже с мелкоты начал делать карты. Первую колоду разрисовал в шесть лет — шикарно получилось, лучше всех. В том мире очень ценилась ремеслуха. Я знал, что не буду подвергаться насилию, если освою какое-то дело. Позже, когда сидел в колонии, куда попал за очередной побег из детприемника, стал татуировщиком. И меня никто не трогал, потому что все хотели иметь хорошую наколку.

культура: А что чаще всего просили набить?
Кочергин: Портрет Сталина. Еще — могилку и текст под ней: «Не забуду мать родную». Самое интересное, что это вовсе не про маму, а про шайку. Такие татуировки делали уже «профессионалы» — воры в законе.

культура: В «Крещенных крестами» Вы вспоминали: будучи в детдоме никак не могли решить, кто страшнее — шпион или враг народа.
Кочергин: Во-первых, это был детприемник НКВД. Из детдома ты мог выходить на улицу, а из детприемника — нет.

культура: Это как тюрьма для детей?
Кочергин: Да, такая маленькая. А что до врагов народа и шпионов — мою мать признали последней. Обвинили в сотрудничестве с английской «Интеллидженс сервис». Она была полькой. Переписывалась с братом — летчиком, который с польской эскадрильей был в Англии. За эти письма ее посадили в 40-м. Отца арестовали в 1937 году — кибернетикой занимался. Он так и не вернулся.

культура: Считается, что экстремальные ситуации — войны, бедствия — показывают истинный лик человека. Вы насмотрелись сполна. Каков он — этот лик?
Кочергин: Все слова «Человек — это звучит гордо!» — чушь собачья. Люди — очень сложные животные. И выбраться из звериного состояния невероятно трудно. Кто достойно выходит — тот уже личность.

культура: А что Вам помогло остаться человеком?
Кочергин: Память о матери. Я хотел найти ее. Сначала удрал из омского заведения для детей врагов народа, меня поймали. Потом опять сбежал, снова оказался в детприемнике. Но с каждым разом удавалось продвигаться на запад. Так я хотел добраться до родного Питера.

культура: А что помогало выжить Вашей маме?
Кочергин: Вера — она была католичкой. От нее требовали, чтобы написала доносы. Били. Шрамы остались на всю жизнь. Но она была верующая, поэтому сделать такое не могла. Это и спасло, как ни странно. Если бы согласилась, ее бы расстреляли. А не подписывала из-за Матки Боски — Матери Божьей.

культура: После того как вы нашли друг друга, она часто рассказывала о лагере?
Кочергин: Нет, не любила. Страшное было время — молотиловка жуткая. Причем женские лагеря были страшнее мужских.

культура: Созданные Вами декорации порой напоминают храмы...
Кочергин: Ну, да, так получается. Специально и не специально.

культура: Вы часто делите сцену на несколько обособленных пространств. Как во «Власти тьмы» — разгулье с одной стороны, темные дела — с другой, плюс подвал, вынесенный на первый план.
Кочергин: А вы видели «Бесов» Додина? Там как раз пространство поделено на три части — нижний мир, средний и верхний. Те в свою очередь — тоже на три. Получается центральный и боковые нефы храма.

культура: Вы таким образом профанное превращаете в сакральное?
Кочергин: А театр — изначально сакральное пространство. Вот я как бы и возвращаю ему это.

культура: Ваша сценография во многом символична. Зритель должен быть интеллектуально подготовлен, или она работает на подсознательном уровне?
Кочергин: Конечно, подсознательно — потому что это не литературное воздействие, а знаковое.

культура: Вы как-то сказали, что традиционный народный театр Вам интереснее новейших открытий. До сих пор так?
Кочергин: В народном театре заложены потрясающие идеи, но мы мало знаем его. Кстати, настоящие новаторы многое оттуда перенимают. А ребята-экспериментаторы из подворотни все из пальца высасывают. Но из ничего искусство не сделаешь. Без преемственности нет культуры. Она вырастает из древа, и если его не познать, ничего не получится.

культура: А как сегодня с преемственностью?
Кочергин: Сложно. В России сильно упало образование. Я давно преподаю и могу сказать, что двадцать лет назад в институт шли ребята более образованные и подготовленные. А теперь ко мне приходят студенты, которых снова надо сажать за гипс, — они не владеют основами рисунка. И это после художественных училищ. Система специального образования просто рухнула. Ремеслухи нет.

культура: Вы сами — ремесленник?
Кочергин: Конечно. Если бы я им не был, меня бы вообще не существовало.

культура: Считается, что современному человеку можно и не быть ремесленником — кругом техника.
Кочергин: Знаете, у нас последнее десятилетие ракеты падают бесконечно. Наверное, потому что нет хороших фрезеровщиков. Нет мастеров. Как и архитекторов, и строителей. Вон тут недалеко, у Финского залива — гостиница «Прибалтийская». Ее строили не мы, а шведы.

культура: Но это же в конце 70-х было.
Кочергин: Ну и что? Уже тогда был упадок. А сейчас вообще — падеж скота.

культура: Как Вы относитесь к тому, что понятие «изобразительное искусство» все чаще заменяется на «визуальное», а место художника постепенно занимает куратор?
Кочергин: Негативно. Все это — обманка. Она выгодна бездельникам, лентяям, которые хотят что-то иметь, ничего при этом не умея. Ловля дураков такая. Вот сидят они с удочками и ловят. Это звенья одной цепи — разрушения.

культура: Сегодня в театре модно переносить действие в наши дни. Это признак неординарности мышления или чего-то другого?
Кочергин: Признак отсутствия современной драматургии. Сейчас такая житуха, которую мы не можем описать интересно. А вообще, какая разница — играют Шекспира в современных костюмах или исторических? Важно, чтобы было талантливо.

культура: Недавно появились Ваши воспоминания о Товстоногове — «Медный Гога». Можете сказать, что в его лице нашли своего режиссера?
Кочергин: Конечно. Я сделал с ним 30 спектаклей — целая жизнь. Мы играли с ним в поддавки: он — мне, я — ему. Работа шла абсолютно на равных. Умный режиссер не давит, а говорит, что хочет сделать. Чем более внятно и образно он расскажет, тем легче художнику перевести это на визуальный язык. Товстоногов объяснял гениально. Не брал пьесу, если не знал, про что будет ставить. Он был по-настоящему умный. Это не наработанный ум, а природный — от земли, от естества. И еще Георгий Александрович обладал очень важным в работе качеством — юмором. Мгновенно реагировал, парировал.

культура: На него обижались?
Кочергин: Иногда. Но он не хвастался остроумием. И никогда не унижал. Мог поставить на место с помощью юмора. Умный был тип. И, конечно, грандиозная личность.

культура: Режиссер должен быть диктатором?
Кочергин: В какой-то степени, да. Он производит продукцию. И делает ее из артистов. А это, как известно, очень сложный материал. Нужно всех одновременно и убедить, и заставить. Товстоногов это умел. И еще — он никогда не менял свои идеи. Мог ошибаться, но от задумки не отходил. Такое мужское качество, свойство командира.