Алексей КОЛЕНСКИЙ

08.06.2017

Переворошив гору книжек, немецкий теоретик поймал художников ХХ века на слове в тот неловкий момент, когда искусство превратилось в иллюстрацию манифестов творцов. Затем Джулиан Розефельдт предложил Кейт Бланшетт поработать живой иконой и озвучить догматы футуристов, сюрреалистов, супрематистов, ситуационистов, дадаистов и киноавангардистов в фильме-коллаже «Манифесто».

Комичное очарование этого ревизионистского перформанса пришлось по душе отборщикам Санденса и роттердамского фестиваля: Розефельдт и Бланшетт представили классиков актуального искусства как заложников по видимости взаимоисключающих, а на деле взаимно пародирующих художественных стратегий. Дабы не стать участником бесконечных словопрений, режиссер обеспечил свою «говорящую голову» тройной защитой: тринадцать образов героинь Бланшетт, среди которых бомж, домохозяйка, мать-одиночка, ученая, вдова, учительница, диссонируют с декларируемыми ими же постулатами, окружающим ландшафтом и собственным «я». 

Закономерно, пиршество духа открывает озорная живая картина — трое старушек-веселушек запускают петарды на фоне заводских руин, а мимо, бормоча себе под нос, тащится бродяга. Вслух Бланшетт произносит сентенцию Маркса о смерти капитализма и «исчезновении всего сословного и застойного». Оправдались ли эти надежды? В головах провозвестников новых эпох и последних истин — безусловно. Разрушив коммуникации и конвенции, авангардисты оказались обречены на поиск своего «я» за пределами самопознания в конфликтном поле собственных практик. И тут уже собирательный «художник ХХ века» обернулся лишним человеком толпы — безликим клоуном, воришкой, побирушкой, маскирующим лакейское «что изволите» имитацией буйного помешательства. Самозваный эскапист, являющийся фронтменом и одновременно неудобочитаемым иероглифом современного искусства, формулирующим коллективный запрос «новаторов» на крайнее опрощение и возвращение к истокам творения, в лоно матери-природы. 

В символической роли этакой любвеобильной, но равнодушной Изиды и функционирует Бланшетт, декламирующая в галереях, на похоронах, за обеденным столом и посреди мусорной свалки: «Мы должны, да будет, и настанет, очистим, уничтожим, воспоем и прославим...» Во имя кого и для чего? Провозглашаемый на все лады нонконформизм демонстрирует бессилие «прометеев» буржуазии перед собственным инфантилизмом. 

Логичный вывод о судьбе современного искусства остается за кадром, но следует из образной ткани перформанса: недалек тот день, когда от авангарда останутся неидентифицируемые останки, а искусство вновь переедет во дворцы и обретет изящные формы нового рококо. Только массы его уже не увидят. И никто не вспомнит тогда имена цитируемых Казимира Малевича, Андре Бретона, Элейн Стертевант, Сола Левитта за компанию с «догматиками-95». Уже и в розефельдтовском театре теней безусловно узнаваемым остается единственный художник — Жан-Люк Годар.