Борис Эйфман: «Ищем Нуреевых и Максимовых по всей России»

Елена ФЕДОРЕНКО

11.10.2016

Театр Бориса Эйфмана любят в Москве. Аншлаги в столице сопутствуют труппе все 40 лет — эту дату вскоре отметит коллектив, до сих пор живущий без собственного дома и большую часть времени проводящий в гастролях. В нынешний приезд в рамках фестиваля «Черешневый лес» показали новую версию балета «Чайковский» — с уточняющим пояснением «PRO et CONTRA». 

Знакомая танцбиография действительно стала другой — рассуждения о природе однополой любви ушли в тень, теперь важнее отношения композитора с героями собственных опер и балетов. Но хореограф остался верен себе: он вскрывает потаенное и подсознательное, с азартом психоаналитика исследует природу страстей, дающих импульс творчеству.

«Культура» расспросила Бориса Эйфмана о новом-старом спектакле, об Академии танца, созданной три года назад, о смелых проектах двух театров в Петербурге.

культура: Москва, как всегда, принимает Вас восторженно...
Эйфман: Столица спасла наш театр. В 1977 году, после первой же программы, Ленинградский обком партии решил нас закрыть. Но именно в то время труппу позвал на гастроли концертный зал «Россия». В «Известиях» и «Правде» вышли положительные рецензии, а после высокой оценки главных советских газет уничтожить театр оказалось невозможно. Для меня Москва — не только успешные гастроли, но и особые отношения со зрителем. Я глубоко признателен столице за то, что мы сегодня существуем. Почти каждый год приезжаем с новыми постановками, и реакция публики становится важной оценкой нашего творчества. Я благодарен фестивалю «Черешневый лес» за возможность показывать балеты на сцене Большого театра.

культура: Сейчас Вы пересматриваете ранние работы. Обычно хореографы сравнивают свои спектакли с детьми, которые родились и зажили самостоятельной жизнью. Вы же решили сделать им пластические операции. Это нетипичное явление, согласны? 
Эйфман: Я вообще нетипичный человек. К себе отношусь критически, постоянно анализирую свои балеты, смотрю на них со стороны. Спектакли, даже самые востребованные, уходят из афиши не по нашей вине — тяжело их сохранять, не имея собственной сцены. Мы зависим от импресарио, а они требуют новых постановок. Например, тот же «Чайковский» в свое время выпал из репертуара. И когда я пересмотрел видеозапись, то понял, что это — спектакль ХХ века. От премьеры отделяет дистанция в 23 года, пройденных и страной, и каждым из нас, — огромный путь. В 90-е всех охватила эйфория свободы. Мы ощутили возможность рассказать о том, о чем еще вчера говорить было невозможно. Я не про копание в белье — здесь, скорее, уместна ахматовская метафора: «...из какого сора растут стихи...». Восстановить спектакль формально — значит превратить театр в музей. За минувшие десятилетия появились свежие идеи, хореография стала более изобретательной и эмоциональной. Да и вообще — лучше самому переосмыслить свои опусы, чем кто-то после меня начнет их редактировать. Мне кажется, «Чайковский. PRO et CONTRA» художественно ближе к личности и творческому миру композитора. Почему человек, окруженный невероятной славой, писал такую трагическую музыку? Почему закончил жизнь финалом Патетической симфонии? Послушайте — это ведь реквием по себе. 

культура: Считаете, Петр Ильич совершил самоубийство или это была рулетка, игра со смертью?
Эйфман: Что бы я ни сказал, все будет неправдой. Тайну нам не узнать. Петр Ильич размышлял о способах ухода из жизни, но о таких, какие выглядели бы случайной смертью. Глубоко религиозный по натуре, он не мог покончить с собой. Думаю, что стаканы сырой воды, которые Чайковский — человек рафинированный, следивший за собой, — выпивал залпом во время эпидемии холеры, это осознанный путь к гибели. Он искал смерть, и он ее нашел. 

культура: За что Вы так любите музыку Чайковского?
Эйфман: Она — впечатление детства. В восьмилетнем возрасте я впервые попал на «Лебединое озеро». И в финале 3-го акта, когда звучит тема невольного предательства, чуть не сорвался вниз с балкона — настолько сильным было эмоциональное воздействие музыки. Тогда я почувствовал, что театр — не зрелище, а потрясение. Музыка Чайковского — не только поток эмоциональных волн, не просто красивые мелодии. Каждый ее фрагмент несет яркую драматичную сущность, создающую магию театра. Петр Ильич выстраивал концепцию своих сочинений как драматург и режиссер, отсюда его стремление описывать собственные симфонии, давать в них какие-то ремарки. 

культура: Вы вступили в полосу юбилеев. У Вас круглая дата, и театр на пороге сорокалетия. Свои 70 лет ощущаете?
Эйфман: Тело чувствует, амортизация происходит. Но чем старше становлюсь, тем больше хочется сочинять. Пожалуй, хореография моя помолодела. Стала более современной и энергичной. Сегодня я живу в совсем ином потоке фантазии. Мне открылся новый взгляд на природу движений и их воплощение на сцене. Рад, что даже в зрелые годы остаюсь действующим хореографом. Многие коллеги завершают карьеру, меня же не покидает жажда творчества. Конечно, человек предполагает, Бог располагает, но надеюсь реализовать свои планы. Мне предстоит открыть в Петербурге Дворец танца и Детский театр танца — создать две совершенно разные системы.

культура: Детский театр будет внутри Дворца танца?
Эйфман: Нет, он строится между Академией танца и общеобразовательной школой, которую мы сейчас реконструируем. Они должны быть готовы к 1 сентября 2018 года. Детский театр задумывался как школьный. Но потом я решил: почему только для воспитанников Академии и их родителей, а не для всех жителей города? Концепцию поменяли, губернатор Георгий Полтавченко такой шаг поддержал. Планируем получить общегородской театр — с отдельным входом, кассами, гардеробом, удобным залом на 500 мест и большой сценой. Там смогут выступать не только ученики Академии, но и различные детские коллективы, в том числе самодеятельные. 

культура: На какой стадии находится проект, связанный с Дворцом танца? Его концепция — балет XIX, XX и XXI веков — не изменилась? 
Эйфман: Думаю, дворец появится в начале 2019-го. Идею сосуществования в нем трех коллективов, представляющих три века русского балета, пока сохраняю. На базе одной из этих трупп создадим творческую лабораторию молодых хореографов. Она будет действовать круглый год и каждые 2–3 месяца показывать результаты. Мастерские, которые сейчас проводятся, — замечательная вещь, но это разовые акции, не дающие возможности сконцентрироваться на профессии. Только в режиме ежедневной, постоянной, непрерывной работы можно стать хореографом. Именно в такой процесс я хочу вовлечь начинающих художников.

Постараемся сделать дворец площадкой доступной и открытой. Наш театр, даже если мы очень того захотим, не сможет эксплуатировать сцену 365 дней в году. Мечтаю, чтобы у нас выступали лучшие артисты мира, проводились конкурсы и фестивали. 

культура: Вы ничего не сказали о классической труппе. Будете приглашать со стороны?
Эйфман: Возможно, но мне бы хотелось иметь свою. Если и привозить спектакли, то исключительно высокого художественного уровня. Ведь классику танцуют многие, вдохновляясь ее коммерческой востребованностью. Но когда 20 «инвалидов» представляют «Лебединое озеро», оно превращается в болото. 

культура: Вам предлагали несколько проектов дворца. Выбор уже сделан? 
Эйфман: Сначала рассматривался голландский авангардный вариант. Некая универсальная архитектурная конструкция, похожая и на аэропорт, и на банк, и на офисный модуль. Потом была вариация на тему старых итальянских театров. Сейчас реализуется проект архитектора Сергея Чобана. Он предложил сплав классики и авангарда, что в контексте нашей идеи соединения прошлого, настоящего и будущего кажется интересным. 

культура: Сколько зрителей вместит новый театр?
Эйфман: Залов два: большой — на 1300 мест и малый — на 300–350. Обе сцены оснастят современной машинерией, они будут удобны для танца.

культура: Как поживает трехлетняя Академия? Столкнулись ли уже с проблемами?
Эйфман: С ними сталкиваешься каждый день. Самое сложное — поиск вундеркиндов, ради которых и строили Академию, создавали идеальные условия. Пока не могу похвастаться тем, что нашли достаточное количество высокоодаренных детей — с искрой Божьей. Таких, как в школе художественной гимнастики Ирины Винер, где собраны уникальные девочки. Ищем новых Макаровых, Максимовых, Нуреевых, Барышниковых. Прочесываем всю Россию, мои ассистенты колесят по стране круглый год. Много ослабленных детей, нездоровых. К тому же сегодня далеко не все родители готовы отдавать чад в хореографию. В советское время балетных артистов воспринимали как элиту. Они гастролировали, видели другой мир, для многих закрытый. Сейчас все понимают, что это искусство тяжелое, а профессия танцовщика травмоопасная и практически не дает никаких привилегий. Труд, труд, труд. Шахтеры в балетных туфлях. Заниматься этим могут только фанаты, поэтому мы взращиваем в учениках любовь к профессии. Я как максималист и перфекционист вижу воспитанников высокоодаренными артистами с незаурядными данными и необыкновенной выразительностью. В последнем, к слову, они преуспели. У нас есть предмет «Пластическая выразительность», где ребята сами сочиняют, воплощают в движениях свои чувства сообразно музыке. Кроме того, они успешно показывают номера, специально поставленные для них интересными молодыми хореографами — Олегом Габышевым, Еленой Кузьминой, Константином Кейхелем. Эти работы помогают детям осваивать разные стили и погружаться в мир театра. 

культура: Вы встречаетесь со слушателями Академии Никиты Михалкова. О чем говорите?
Эйфман: В прошлом году студенты смотрели фильм обо мне, потом задавали вопросы. Очень живые, пытливые ребята, никак меня не отпускали. В этот раз, несколько дней назад, я показал рабочий материал фильма-балета «Братья Карамазовы» — своего рода попытку соединить искусство кино и танец. Потом речь зашла о предназначении художника. Они — молодые люди на пороге зрелой жизни, им хочется сделать карьеру, но их окружает океан соблазнов. В рассуждениях студентов на тему, нужно ли жертвовать и чем, чтобы служить искусству, я почувствовал неуверенность.

культура: И предложили сказать «нет» всем соблазнам?
Эйфман: Каждый выбирает свой путь. Творчество идет от дара, который дан человеку, и он должен чувствовать ответственность за его сохранение и развитие. Но я не произносил назидательных речей, а рассказывал, как представляю процесс сочинения — всегда мучительный. Пытался вдохновить аудиторию на служение искусству, сближающему людей не только на уровне эстетическом, но и на уровне смыслов. Искренний разговор получился.

культура: Вы проронили слово «мучительный». То есть сочинять для Вас все-таки не радость и счастье, а мука?
Эйфман: Но без нее я не могу жить. Ежедневно я как минимум семь часов репетирую с артистами, сам показываю все движения — это физическая пытка. Когда иду с репетиции, от усталости не чувствую ног. Сочинение хореографии — мука потому, что ты должен не просто объяснить задачу исполнителю, не только развести мизансцены, но и создать пластический текст, перевоплотившись в героев, в мужчин и женщин. Твои фантазия и тело становятся носителями некоей новой реальности, и чтобы она была понятной, нужно пройти тяжелый и долгий путь. К каждому движению я отношусь как к какому-то конкретному событию жизни. Выбор единственно верного пластического решения — непростой, отчаянный. Есть хореографы, которые легко ставят. Это не значит, что они создают плохие спектакли. Моцарт сочинял легко, Бетховен — мучительно. Я художник бетховенского типа.

культура: Откуда в Вас такая испепеляющая страсть к психоанализу?
Эйфман: Такова моя природа. Всегда рассматривал свое искусство не как экстерьерное, а как психологическое. Я не сторонник бездумных, бессмысленных движений на музыку. В 16 лет у меня уже был собственный балетный коллектив, для которого я ставил на сюжеты книг и кинофильмов. Тогда осознал, что импульс, точка отсчета моего творчества — в душе и в сердце. Я должен понять, почему появилась именно та эмоция, а не другая, и как движением выразить психический мир человека. Язык тела — сильное оружие. Иногда меня критикуют за избыток страданий в спектаклях, но думаю, что надо научиться понимать художника и доверять ему. Людям следует сначала почувствовать внутренний мир творца. Иными словами, каждый зритель тоже должен немножко поработать. Искусство — процесс во всех отношениях обоюдный.