Двадцатый пушкинский

Валентин КУРБАТОВ

01.02.2013

Наступает февраль и с ним уже привычное нетерпение сердца — значит, скоро Пушкинский театральный фестиваль в Пскове и Пушкинских горах. На сей раз, с 5-го по 10-е — уже двадцатый.

А давно ли, когда фестиваль затевался в 1994 году, казалось, что только до двухсотлетнего Пушкинского юбилея затеи и хватит (много ли у Александра Сергеевича драматургии-то?). Пожить эти пять лет в свете Пушкина, собраться вокруг него, поглядеть, как выходила его душа из похожего хаоса времени, да и с Богом дальше.

Но нажитое за пять лет оказалось так радостно полно, что не одному Петербургскому Пушкинскому Центру, не одному В.Э. Рецептеру, создавшему фестиваль, а и министерскому начальству, и тем режиссерам, кто успел узнать отраву пушкинской свободы, и — особенно — зрителю уже стало ясно, что остановиться было бы грех. И вот — двадцатый!

«Чему, чему свидетели мы были!» Сколько раз терял рассудок сын вполне нынешнего (да, кажется, и особенно — нынешнего) расчетливого века Германн, ища в Обуховской больнице, где он ошибся в своем финансовом «проекте» «Тройка, семерка, туз»! Сколько раз министр культуры Сальери сыпал яд в стакан Моцарта, чтобы сделать культуру прогнозируемой, а бюджетную смету — оптимизированно удобной (сделал — получи по труду), или жадно лепил с еще не остывшего моцартовского лица гипсовую маску и поворачивал ее к нам: вот, вот каким нужен гений — маской, памятником, но не живым, не живым! А Моцарт или летел ликующим тринадцатилетним мальчиком под битловскую музыку в счастливом танце и сам был музыкой («О, Моцарт! Моцарт!»), или сгребал бутылки и закуску с обкомовского сальериевского стола и совал нищему: «Пей за мое здоровье!».

А Борис! Борис! О, когда-нибудь «монах трудолюбивый» от театральной критики «засветит свою лампаду» и по одним фестивальным постановкам «Бориса Годунова» напишет политическую историю больных лет России. Старик Пимен постепенно будет оставлять перо летописца для пишущей машинки, а там и компьютера, Самозванец перед походом пойдет вырывать микрофоны телекамер и в броском ток-шоу завоевывать наши голоса, как в президентской гонке. Борис переоденется в двубортный костюм от кремлевского портного и устало предупредит охрану, чтобы глядели в оба, потому что сегодня «всем вольный вход, все гости дорогие», и все равно не устоит и его поволокут в схиму со всей неопрятностью заказного убийства, и скоро боярин Пушкин («Противен мне род Пушкиных мятежный») уже будет кричать с мавзолея: «Московские граждане! Мир ведает, сколь много вы терпели под властию жестокого пришельца», а мужик из оппозиции уже будет звать по «мобиле» своих коллег в разных концах Москвы: «В Кремль! в царские палаты! Ступай! вязать Борисова щенка!» А мы в зале будем бледнеть от нечаянной опасности, как невольные свидетели того, чему свидетелем быть нельзя. И с облегчением будем ждать безопасных «Барышню-крестьянку», «Спящую царевну», «Египетские ночи».

Сейчас я перебираю успевшие пожелтеть программки, как счастливый скупой рыцарь. И «минувшее проходит предо мною... волнуяся, как море-окиян». Хотя волнуюсь я, а не минувшее.

Какое счастье подарил нам Пушкин за краткое с ним изгнанническое землячество, не поминая зла за лучшие, как оказалось, два года своей жизни в Михайловском. А мы еще привередничаем и в местных интернет-опросах сетуем, вполне в духе родного потребительского времени, что нас обходят столичной культурой, которая полагается единственно достойной этого имени. Это мы-то, видевшие работы П. Фоменко и Э. Някрошюса, Д. Доннеллана и О. Ефремова, А. Васильева и Ю. Любимова и всех великих актеров России.

А лабораторию-то творческую, работавшую на фестивале, забыть ли? Это кипение страстей при обсуждении спектаклей? Эти дорогие пушкинские открытия, которые иногда делались прямо тут — в пылу спора, когда сталкивались В. Непомнящий и С. Фомичев, С. Рассадин и А. Свободин, А. Смелянский и А. Чепуров. И радостное сознание, что у театрального Пушкина еще нет традиции. А то вот у Чехова и Островского она есть — и театр и публика уж чуть не в невольниках у нее (попробуй посягни!), а перед Пушкиным мы свободны. И дорогие уроки «технологии»: ты, конечно, сначала «разбери» Пушкина, но собери потом по своему закону (но закону, а не произволу), иначе «блоха не будет делать дансе». И шутливо рождающиеся «классификации», что Гоголь — комический Пушкин, Островский — купеческий, Чехов — интеллигентский, Булгаков — «белогвардейский», но Пушкин, Пушкин — и, значит, не пора ли звать на фестиваль всех.

Подлинно — в нем мы содержимся все. И в пору духовного разорения с ним всё не сироты. И уж теперь точно видишь, что двадцать лет — это только юность пушкинского театра в России.

Как это Гёте-то писал: «Шекспир — и несть ему конца». Вот и Пушкину — несть!

Февраль… Никаких чернил и плача. В театр! В театр!