Украинное положение

Владимир МАМОНТОВ, публицист

04.04.2014

Прежних публицистов полезно перечитывать. Ведь что порою думаешь о себе? Что ты понимаешь, хотя бы приблизительно, как устроена теперешняя жизнь. Больше того, хоть сколько-нибудь ясно тебе и будущее. А натолкнешься у Николая Мельгунова, вполне известного в ХIХ веке писателя, на суждение о... да хоть о  градостроительных перспективах столицы — и задумаешься. «В Москве все широко и просторно, как в самой России; ее поля — поля в истинном смысле, и я не думаю, чтоб историческое Девичье поле было когда-либо застроено: оно разве только будет вымощено».

Против авторского предвидения Девичье поле было густо застроено в конце того же века. А уж к нашим дням от него остался только небольшой сквер: вокруг вплотную клиники, жилые дома, обветшавшие конструктивистские общежития красной профессуры да памятники докторам с писателями. Вот тебе и «вымощено».

Другая польза перечитывания — видишь, как трансформировались с течением времени привычные понятия. «Петербург, выстроенный на краю империи, представляет одну из украйн... и может быть назван не центром, а, скорее, ключом России, — пишет Мельгунов. — Такое украинное положение придает ему отчасти колониальный характер. Его народонаселение не нарастает изнутри, а накопляется пришельцами, извне. По новейшим статистическим известиям, в Петербурге число умирающих превышает число рождающихся {По словам немецкой медицинской газеты, издаваемой в Петербурге доктором М. Гейне, такое явление повторяется постоянно в этом городе. В 1845 г. родившихся было 19771, а умерших — 25086}, и, между тем, его население не уменьшается, а с каждым годом значительно увеличивается».

Здесь над каждым словом вздохнешь. Оказывается, и гордый Петербург — украйна. Что же, зато Украина теперь — Петроград. Там баррикады, февральская революция и буржуазная ажитация. Желто-голубые банты и «воздух свободы». Однако же больше цепляет то, как питерская зараза, подмеченная доктором Гейне, перекинулась теперь на всю страну: рождаемость в ней едва ли равна смертности, а пополнение — приезжие.

Питер давно не тот, как и Москва, но заменим его словом «столица» — и перечтем еще один прелюбопытнейший отрывок: «Кто хочет служить, в полном смысле слова, т.е. добывать чины, места и почести, — тот едет в Петербург. Самые трудолюбивые работники на поприще службы — это выходцы из присоединенных к России областей: малороссияне, поляки, немцы. Собственно русские и в особенности питомцы Москвы приезжают туда не столько для черной, сколько для белой работы. Труд, терпение и упорство в занятиях им не так доступны, как их меньшим братьям; зато они нередко имеют на своей стороне широту взгляда, быстроту соображений, смету и ловкость, отличающую наше племя». 

Ох, это барское, русское, обворожительное прекраснодушие! Конечно, широта взгляда и смета, в особенности смета, белобокая, румяная, с корочкой, как булочка, из которой Филиппов по легенде выел таракана-изюминку пред грозным градоначальником, оградит нас, расчудесных русских, от всех напастей. Ну, не труд же! Не терпение, не упорство. Нет, разумеется! Это все мы милостиво, с покатого плеча даруем «меньшим братьям»: сие ваше! А ведь и века не пройдет, как совестливый выходец из, условно говоря,  «присоединенных к России областей» Штольц, уже не сможет вытащить автохтонного Обломова из несвежего халата. Даже любовь и перспектива счастья, простого и сияющего, как пасхальное яйцо, не вырвет его из засасывающей трясины, где уже затих на донышке карикатурный Манилов. Куда потом уйдет «русский Гамлет», трагический Иванов. Все они там — дело отдавшие деятельному откупщику, состояния промотавшие кто в карты, кто на глупые прожекты. Все, кто полагал: Девичье поле не будет застроено — так, разве что «вымощено». Наверное, новехонькой тротуарной плиткой.

Интересно читать, как идеалы тишины и покоя, которые в позапрошлом веке соотносились с матушкой-Москвой, переместились теперь в Лондон и пригороды, которые прежде воспринимались нашими писателями очерков тесными да узкими. «Чем же наш московский дом в один этаж, без лестниц, с просторным и удобным помещением, хуже лондонского дома, высокого и узкого, похожего на феодальный костел, и жильцам которого беспрестанно приходится бегать по лестницам? Коли выбирать между широтой и высотой, то всякий согласится, что жить на земле несколько удобнее, чем в воздухе».

А? Каково? И нечего ответить — конечно, удобнее! Только вот пишу я это в свой ноут, проезжая мимо стандартных, цельнобетонных громад Подмосковья, плавно переходящих в зеркальные высотки Сити. А из приемника мне рассказывают, что более всего сейчас важна национализация элиты. Которая бы прекратила рваться надвое, когда настоящее (деньги, хапок, место, чин) в России, а будущее (дети, дом, травушка и небушко) — в Швейцарии. А в придорожном кафе меня обслуживает девушка из Киргизии с таким упрямым выражением милого лица, с таким степным желанием пробиться, закрепиться, врасти в эту бетонную Москву, что я заказываю навязанный ею чизкейк, хотя вовсе не хочу чизкейка; но ведь я понимаю, что каждый впаренный ею чизкейк — кирпичик ее московского будущего. Ее квартира в подмосковном улье. Ее будущий узкоглазенький ребятенок в коляске, которую она повезет вдоль чахлых березок Новокуркино. 

А тут еще звонит трудолюбивый знакомый с Украины — спрашивает, не пристрою ли. До Европы от мятежного Киева сильно далеко, а работы уже нету. В ответ цитирую Николая Мельгунова: «Отсюда выходит то странное явление, что колоссальная русская украйна становится в деле европеизма метрополией своей русской метрополии, подобно тому как Греция во время римского владычества была метрополией образования для того вечного города, который, в свою очередь, служил ей центральным солнцем». Понял чего-нибудь? Нет? Ах, Боже мой! Разбирай. Я же не немец какой, не поляк, не киргиз, чтобы трудолюбиво тесать фразу, дабы выражаться яснее.

Да ладно, я пошутил... «меньшой брат». Что-нибудь придумаем с работой.