Жанр свободных людей

Роман СЕНЧИН, писатель

08.08.2019

125-летие со дня рождения Михаила Зощенко, отмечаемое 9 августа, — ​подходящий повод поговорить о таком ярком, остром и порой опасном жанре, как сатира.

Рассказы Зощенко были одним из моих любимых чтений в подростковом возрасте. Я хохотал над «Нервными людьми», «Жертвой революции», «Аристократкой». Но уже тогда — ​в начале 80-х — ​к веселью примешивалось недоумение: а разве можно так писать про пусть простых, но советских людей? Смешно писать, но и зло, очень зло.

Я увлеченно делился со взрослыми впечатлениями о прочитанном, увиденном в кинотеатре, по телевизору. И насчет Зощенко несколько раз получал ответы вроде: «Напридумывал он всякой гадости. Вранье! Да он же сатирик». Говорили это пожилые люди, сверстники или дети потенциальных героев Михаила Михайловича.

Слегка повзрослев, я начал задумываться о том, хорошо ли высмеивать людей в литературе; целиком ли авторы переносят человека в произведения или берут лишь нужные им черты характера, детали внешности; выдумывают ли сюжеты и ситуации или же видят их в жизни…

Потом сам стал пытаться сочинять рассказы, и на эти вопросы не то чтобы себе ответил, но примирился с ними. Ответов четких просто нет.

Но вот слово «сатирик» до сих пор для меня загадочное, вызывающее и тревогу, и боязливый восторг. Оно почему-то напоминает мне слово «пират». Сейчас бросится на абордаж, прижмет к стене и — ​всё. Пират зарубит кривой саблей, а сатирик затыкает ядовитым пером…

Далеко не сразу я уяснил, чем сатирики отличаются от юмористов. Сердцем понимал — ​чем, а вот головой, где ощущения оформляются в понятия, никак не мог. Известно, что сатира, это жанр, а юмор — ​чувство, но всё же удовлетворения такая ясность не дарила.

Литературоведческие статьи, учебники по теории литературы здесь слабые помощники — ​литература не наука, точных формул вывести невозможно.

Однажды наткнулся на мысль: «Юмор в сатире используется для того, чтобы разбавить прямую критику, иначе сатира может выглядеть как проповедь».

Точно. И тут выходит на свет проблема: в современных якобы сатирических произведениях критика практически отсутствует и ничего не остается, кроме юмора. Но юморист смеется над смешным, а сатирик ухмыляется над серьезным и даже трагическим.

Нагляднейший пример — ​Свифт со своим памфлетом «Скромное предложение». Тема жуткая — ​предельное обнищание ирландцев, голод. И Свифт пишет об этом жутко, предлагая в итоге беднякам продавать своих детей обеспеченным людям, чтобы те употребляли их в пищу. Автор излагает кровожадную идею с ухмылкой — ​но она-то и позволила издать памфлет, пусть и анонимно. Если бы Свифт писал на полном серьезе, то наверняка бы оказался в тюрьме или лечебнице для душевнобольных.

Сатирический тон нередко спасал целые произведения, да и самих писателей. За формальную несерьезность им многое прощали. Со многими серьезными власть — ​любая, в любом государственном образовании — ​поступала круто. Казнили, рубили руки, резали языки, привязывали к позорному столбу, заставляли пить яд, распинали…

Судьба Михаила Зощенко много десятилетий служит чуть ли не образцом жертвы тоталитарного строя. Отчасти это действительно так. Бог знает, что бы он написал, не получая оплеухи почти за каждое свое произведение, начиная со второй половины 1920-х.

Да, тогда были оплеухи и тут же пряники в виде издания книг, государственных наград, а потом посыпались одни лишь удары. За «Перед восходом солнца», «Приключения обезьяны». Уже после смерти Сталина, Зощенко рискнул публично (и хуже того — ​перед делегацией английских студентов!) не согласиться с былым, от 1946-го, постановлением Оргбюро ЦК ВКП(б), объявлявшим его творчество клеветой на советского человека. Собратья по перу — ​Симонов, Твардовский, Кочетов — ​просили Зощенко покаяться, он отказался. И писать перестал. За последние четыре года жизни — ​в период ранней «оттепели» — ​почти ничего. Умер в шестьдесят три глубоким стариком.

Но ведь и арестов, допросов, лагерей, подвала Большого дома он избежал. Оказался не в числе тех, кого власть посчитала настолько вредными, что лишила их права оставаться на земле, как Пильняка, Бабеля, Кольцова, Павла Васильева, Бориса Корнилова…

По сути, Зощенко был чистым сатириком совсем недолго — ​примерно с 1922-го до конца 1920-х. Затем начались попытки писать серьезное, найти «светлую формулу». Отчасти искренние, в основном — ​вынужденные: жанр сатиры накануне коллективизации и индустриализации уже не приветствовался, герои, а вернее антигерои — ​нэпманы, мещане, люмпены, неграмотные крестьяне, оказавшиеся в городе, «аристократочки» — ​уходили в прошлое.

Но изменив тему творчества, Зощенко не сумел изменить язык произведений. Говоря о серьезном, он пользовался тем же стилем. И наверняка повесть «Перед восходом солнца» взбесила партийных товарищей и немалое число коллег не содержанием, а формой изложения… Зощенко попытался вернуться в сатиру, написав внешне безобидный, детский (первая публикация в «Мурзилке») рассказ «Приключения обезьяны», и снова вызвал бешеную ругань, получил фактически запрет на профессию. «Пошлый пасквиль на советский быт и советских людей… злостно хулиганское изображение нашей действительности». Зощенко оказался в безвыходном положении.

Жанр сатиры, в России по крайней мере, расцветал в периоды общественных и политических перемен. В первые годы правления Екатерины  II, при Александре  I, Александре  II, после Октябрьской революции, когда в литературу пришло поколение молодых людей, чувствующих себя совершенно свободными; во время хрущевской «оттепели» и горбачевской перестройки (впрочем, тогда больше открывали старого, ранее запрещенного, чем публиковали нового).

Сегодня с сатирой дело обстоит неважно. На телеканалах вроде ТНТ или в программе «Вечерний Ургант» она иной раз проскакивает сквозь юмор, а вот в литературе найти ее сложно. Элементы появляются у Проханова, Слаповского, Полякова, в «Легкой голове» Ольги Славниковой.

Но портит, кажется, умышленная гротескность, нарочитая недостоверность сюжетов, хотя действие происходит, как правило, в современной России. Авторы словно оговариваются: это мы всё придумали, это плод нашей фантазии, воспринимайте написанное с легкостью. Ведь вдруг власть прочтет между строк, поймет превратно, увидит какой-то намек?.. Ожидание наказания «сверху» стало для писательского цеха своего рода инстинктом. А сатира, настоящая сатира — ​это жанр все-таки свободных людей.


Мнение колумнистов может не совпадать с точкой зрения редакции