12.11.2015

Чем был для нашей страны период, начавшийся в 1917 году: встречей рассветной зари или погружением во тьму? Национальным самоубийством или попыткой создания новой цивилизации? Прорывом к сверхчувственному утопическому идеалу или убийством красы былой России?

Проходящие до 22 ноября в «Манеже» выставки — два ракурса начала советской эпохи. «Православная Русь. 1914–1945. От великих потрясений к Великой Победе», продолжающая линию «Романовых» и «Рюриковичей», представляет идеологический и религиозно-философский взгляд на первую половину ХХ века, это — попытка осмысления. «Романтический реализм» предлагает чувственное созерцание, скорее даже, наслаждение ранней советской живописью.

Казалось бы, распределение ролей — яснее ясного. Православная выставка должна подталкивать к отвержению большевизма, а пропагандистская красота дейнековских красавиц возбуждать желание выполнить пятилетку в четыре года. Но получилось, на мой взгляд, скорее наоборот.

Создатели «Православной Руси» дали в чем-то невольную апологетику большевизма, в значительной степени «разгрузив» его вину указанием на враждебность англо-французских союзников России, в Первой мировой, по сути, подставивших, а затем уничтоживших империю. Ответственность за свержение монархии возложена в первую очередь на заговор высших российских элит — выставка подчеркивает, что большевики и эсеры в свержении царя и участия не приняли из-за слабости, а обрушили тысячелетнюю империю либералы да корыстные бюрократы по знакомой нам «оранжевой» модели.

Большевики предстают, конечно, неприятными людьми, инородцами из-за границы, ненавидящими Церковь и готовыми убивать и убивать. Саркастичный стенд с «гуманными» цитатами из дедушки Ленина на фоне его портретов с детьми, производит сильное впечатление. Но, в сущности, никакой альтернативы большевизму — ни политической, ни нравственной — не просматривается.

Белое движение (среди вождей которого почему-то крупно выведен одиозный генерал Краснов, игравший скромную роль, зато задвинут генерал Врангель) показано своеобразным жестом отчаяния на фоне интервенции. В таком контексте большевики предстают как новые собиратели России, что, конечно, не совсем верно — до 1939 года они все равно оставались ее расчленителями. Множественность вариантов истории, открываемая Гражданской войной, в конечном счете сводится к принципу «кто победил, тот и прав». Маленький штрих: посетители могут послушать «красную» песню «По долинам и по взгорьям», а вот сравнения с исходными вариантами — «Маршем сибирских стрелков» и «Маршем дроздовцев» — не дается.

Сильная сторона выставок этой серии — яркая визуализация информации, и тут на сей раз достигнуты новые высоты. Однако сама советская эстетика достижений, провоцирующая на стилизацию, создает своеобразную ловушку: завораживающие графики первых пятилеток заставляют забыть о трагедии коллективизации. Обрушившийся на традиционную Россию геноцид представлен через подвиг новомучеников. Экспозиция, посвященная им, — нравственный центр выставки. Но это мученичество являет собой подвиг личностей, трагедию социального слоя духовенства, а вот переживания катастрофы всей нации как целого — крестьянства, интеллигенции, офицерства и старых горожан, — к сожалению, не передано. В результате невольно создается впечатление, что в то время, как нация в целом динамично развивалась, увеличивая выпуск чугуна, колесница Джагернаута перерубила лишь отдельные группы.

Как ни странно, «Романтический реализм» в этом смысле куда откровеннее. Выставка начинается с эпического полотна Исаака Бродского «II Конгресс Коминтерна» — своеобразного вызова учителю Илье Репину с его великим «Заседанием Государственного совета». У Репина — монументальная мощь империи, у Бродского — грандиозное мировое партсобрание, шабаш выписанных с портретной тщательностью бесов, среди которых почти не найти русского лица. Этот обсевший Россию рой попросту шокирует и невольно задает тон.

Выставка — о том, как в эпоху господства авангарда, представлявшего саму революционную идею, реализм искал себя, подбирая ключи к угодному Советской власти изображению действительности. Ключи эти находились непросто. Мы видим целый набор «отмычек» — от старорежимного глянца Бродского, через тонкую издевку «Заседания Совнаркома» Кародовского, где жутковатые лица персонажей иронически контрастируют с дореволюционным «Заседанием Сената при Петре  I» того же художника, до граничащего с авангардом культа солнца и плоти у Дейнеки.

Но большинство картин той эпохи, если говорить без лести, убоги. Убога изображенная реальность, убого выражена политическая идея. Если сравнить с выставкой Серова, проходящей сейчас в Третьяковской галерее на Крымском Валу, нельзя не сказать о системной деградации русской живописи в первые советские годы.

И вдруг резкий переход — искусство времен Великой Отечественной. «Александр Невский» Корина — одно из мощнейших полотен XX века. Светоносный русский князь со стягом Спаса встал, чтобы защитить Русь от врага. Рядом другие шедевры — «Фашист пролетел» Пластова, «Оборона Севастополя» Дейнеки, «Мать партизана» Герасимова, «Письмо с фронта» Лактионова. Сервильный романтический реализм сменяется эпическим реализмом войны, и мы видим первозданную национальную энергию, внезапно восстанавливающую страну из революционной обреченности.

Именно война стала подлинным русским термидором, в значительной степени отменившим культурные и психологические результаты Октября, покончившим с его национальным нигилизмом. Не следует преуменьшать масштаб революционных разрушений — это лишь затирает невероятность чудесного восстановления нашей Родины, пусть даже и во многом обязанного развитому сталинизму.

Бессмысленно зачищать наждаком уголки — революция и большевизм были катастрофой, которая едва не убила русскую нацию, а не «естественным ходом развития». Но убить нас оказалось не так-то легко. Произошло чудо, и именно это возрождение русского феникса дало нам возможность в 1945‑м торжествовать Победу.

Мнение колумнистов может не совпадать с точкой зрения редакции