Елена ЛИТОВЧЕНКО

17.04.2014

Сольный концерт народного артиста России Владимира Маторина в Московском международном Доме музыки прошел на контрасте между раскатистым «Славное море — священный Байкал» и печально-щемящей повестью о замерзающем в степи ямщике. Тут же изысканное «Утро туманное», разудалый монолог «Ах, Настасья» и уморительно-смешная народная песня-шутка «Во деревне то было в Ольховке». Бархатный, могучий, перекрывающий большие оркестры маторинский бас проникал в душу нежным и тонким пиано... После концерта Владимир Маторин ответил на вопросы «Культуры». 

Маторин: Программой русских народных песен и романсов Дом музыки попал в самую точку, разбередил мою душу. Ведь именно благодаря им я и стал певцом, хотя должен был пойти в военные. Прадед — полный Георгиевский кавалер, ему за службу даже дворянство пожаловали. Оба деда за военные заслуги награждены орденами Ленина. Отец — участник Великой Отечественной, окончил Академию имени Дзержинского. 

культура: Как он отреагировал на то, что из Вас не вышло продолжателя династии? 
Маторин: Отец был по натуре демократом, так что не стал на меня давить. Правда, когда меня зачислили на подготовительное отделение Института имени Гнесиных, в оперу я не метил. Мечтал об оперетте. Хотел быть как Георг Отс в роли мистера Икс. Я и предположить не мог, что у баса в оперетте перспектив нет. Откуда это знать мальчику, выросшему за забором военного городка? Раз в год автобус вывезет на какой-нибудь спектакль, да и то меня не всегда брали. Когда впервые оказался в Кремлевском дворце съездов, пошел с друзьями в антракте пить пиво — где еще попробуешь «двойное золотое»? А через некоторое время мы с приятелем попали на «Севильского цирюльника» в Театр имени Станиславского и Немировича-Данченко. Во время увертюры так вдруг в груди защемило, до слез... Потом я постарался сделать все, чтобы отец мною гордился. Когда он приходил в Большой на мои юбилейные концерты, я всякий раз кланялся ему в пояс. Он занимал кресло в ложе и понимал, что мой поклон — ему.

культура: Вы признанный во всем мире исполнитель титульной роли в «Борисе Годунове» Мусоргского. Пели Бориса в Лионской, Парижской и Баварской операх, в женевском Большом театре, в театрах Чикаго, Хьюстона, Праги, даже в Новой Зеландии. Какая трактовка пришлась Вам больше по душе?
Маторин: Их несколько. В Большом — постановка 1948 года в редакции Римского-Корсакова: Леонид Баратов, Николай Голованов, Федор Федоровский создали шедевр, который до сих пор в репертуаре. Дорога постановка Театра Станиславского и Немировича-Данченко, где я служил. К 150-летию Мусоргского там выпустили авторскую редакцию «Бориса Годунова». Дирижером-постановщиком выступил Евгений Колобов. Незабываемый спектакль в МАЛЕГОТе, поставленный режиссером Станиславом Гаудасинским и дирижером Валентином Кожиным...

Запомнилась добротностью постановка Женевской оперы. Режиссер Штайн Винге придумал интересный ход: перед Годуновым огромная, пять на пять метров, карта России, и он ее тянет на себя, когда звучит его знаменитый монолог, будто пытается вожжами удержать. В сцене галлюцинаций Борис в ужасе падает и заворачивается в карту, как в простыню. А потом взваливает это полотнище на плечи и уходит, словно волочет страну на себе. Мне нравилась эта версия, я пел ее и в Чикаго, и в Хьюстоне. 

культура: Вы носите бороду с незапамятных времен. Однако ради роли царя Додона в «Золотом петушке»  Серебренникова Вы ею пожертвовали. Тяжело было с непривычки? 
Маторин: Я отпустил бороду много лет назад ради образов Сусанина и Годунова — накладная растительность мешала петь... Поначалу бриться не хотел категорически, готов был отказаться от роли. Потом решил все-таки попробовать. Правда, в последних спектаклях я вновь с бородой. Потому что в конструкции, которую сочинил Серебренников, в принципе, не важно, какой Додон — хоть в шортах или с голым задом — это ничего не меняет. 

культура: Какую задачу ставил перед Вами режиссер на репетициях «Золотого петушка»? Создавали, похоже, пародию, но кого подразумевали ее объектом? 
Маторин: Команды пародировать не было, и никого конкретно играть не предлагалось. Думал взять за прообраз Ельцина. Крупностью фигуры, характерностью жеста, неординарностью поведения.

культура: Многие критики посчитали постановку карикатурой на «большой  оперный стиль», откуда вышли Ваши Годунов и Сусанин.  
Маторин: Театр и его установки заметно изменились. Я сорок лет на сцене. С 1974 года — в Театре имени Станиславского и Немировича-Данченко, с 1991-го — в Большом. В первом интриг было меньше. Любой мог подойти к великому Канделаки, сказать: «Володя, ты не прав» и объяснить, почему. В Большом — иные порядки, артист всегда поставлен в рамки. Каждый отказ от роли, неучастие в спектакле грозят потерей репертуара. А я бесконечно счастлив, что по сей день пою Бориса Годунова — труднейшую партию, которую очень люблю. Традиции исполнения заложены еще Шаляпиным и его выдающимся предшественником Федором Стравинским (оперный певец, бас, отец композитора Игоря Стравинского. — «Культура»), развиты гениальными Рейзеном и Пироговым. После них шли замечательные Огнивцев, Петров, Нестеренко, Ведерников, Эйзен. Но для меня лучшим Борисом остается Джон Томлинсон из Лондона, обладатель шаляпинского баса и прекрасного русского языка. Мы познакомились на возобновлении «Бориса Годунова» в постановке Андрея Тарковского в «Ковент-Гарден». 

культура: Этот спектакль маэстро Аббадо вошел в легенды мирового музыкального театра. От него, увы, не осталось ни одной фотографии, ни кадра. Тем интереснее услышать мнение участника возрождения знаменитой постановки.
Маторин: В 2003-м спектакль Тарковского вернулся в «Ковент-Гарден» усилиями режиссера Ирины Браун, работавшей на первой постановке ассистентом и переводчиком Андрея Арсеньевича. Я исполняю партию монаха Варлаама. Он буян и вполне оправданно ведет всех на баррикады в сцене «Под Кромами». 

культура: За сорок лет карьеры в Вас что-то изменилось?
Маторин: Первые лет пятнадцать во мне все кипело: если я на сцене, остальные могут не выходить. В Большом в меня до сих пор вселяется противоречивый, неуемный, мятежный дух Шаляпина. Но сейчас, когда партии «впеты» и мои персонажи стали частью меня, краем глаза начинаю озираться вокруг, и волосы под париком становятся дыбом.

культура: Почему?
Маторин: Люди присутствуют на рабочем месте, но не работают. Мой король Рене в «Иоланте» мечется, а челяди, простите, на него наплевать. Одна половина хора жарит картошку, другая — меняет автомобильную резину. Формально они здесь, а по существу совсем в другом месте. И зритель это считывает. Ему невдомек, что у артистов хора колоссальная загрузка — 26 спектаклей в месяц. Еще одна болезнь театрального мира: диктат режиссеров-«новаторов», которые могут прочесть партитуру с точностью до наоборот, у них штукарство возведено в художественный прием.

культура: Но что-то ведь и радует?
Маторин: Триумфальное шествие оперы Мусоргского по миру. Только что вернулся из Мюнхена, где спел Бориса в четырех спектаклях Баварской оперы. Наблюдал такую картину: перед театром установлены экраны, идет прямая трансляция. Люди приходят тысячами: с надувными матрасами, подстилками и термосами. Садятся на мостовую впритык друг к другу, яблоку негде упасть. На протяжении всего спектакля никто не шелохнется. Слушают, как завороженные, а ведь мы поем по-русски. В финале выходим кланяться на улицу, площадь поднимается и рукоплещет. 

культура: «Чудо-богатырь русской музыки», «глыба», «явление в русском искусстве» — вот только малая часть восторженных эпитетов и сравнений, которыми Вас награждают. У Вас есть рецепт противоядия от звездной болезни?
Маторин: Мания величия входит в понятие профессии. Без самолюбия, без завышенной самооценки артист может не состояться. Все дело в пропорциях, в дозировке. Спасает опера, где один в поле не воин, это коллективное творчество. Загордишься — такую нахлобучку от коллег получишь! Лучшая прививка от звездной болезни — больше работать.