Марк Захаров: «Броневой работал с режиссерами, как Иван Грозный с сыном на известной картине»

Елена ФЕДОРЕНКО

14.12.2017

Броневой был из старой легендарной плеяды звездного «Ленкома», хоть и попал в нее уже известным актером. Казалось, пока Броневой здесь — все в порядке. На сцену Леонид Сергеевич выходил практически до последнего.

Однако уже осенью, когда перед сбором труппы возле Броневого выстроился ряд корреспондентов, он тихим голосом сказал: «Не снимайте, прошу, неужели не видите, я болен, мне очень-очень плохо». Почти умоляющий тон человека, всегда закрытого, с непростым характером и резкой речью, пронзил до оторопи. Раньше бы Леонид Сергеевич «отшил» навязчивых журналистов с той пылкой и яростной силой, какая всегда останавливала любопытствующих. Но силы покидали.

Броневой пришел в «Ленком» на пороге своего шестидесятилетия, без малого тридцать лет назад. До этого служил в Театре на Малой Бронной. Не понаслышке знал и провинцию, работал в труппах Магнитогорска и Воронежа, Грозного и Иркутска. Завоевать столицу оказалось непросто: показы в театры успеха не имели. Спасала невозмутимая ироничность, она-то и стала основой его блистательных актерских образов. За профессиональные скитания и трагедии ранних лет (арест отца, положение сына «врага народа») судьба вознаградила щедро, подарив уникальное счастье оказаться среди тех, кто во многом определял эстетику двух таких несхожих миров, как театр Анатолия Эфроса и театр Марка Захарова. На этих планетах Броневой сыграл разные и непохожие роли, и только перезревший жених-неудачник Яичница — такой гротесковый и острый в захаровской «Женитьбе» — заставлял вспомнить мучительно страдающего обиженного героя из гоголевского спектакля Эфроса.

Броневой жил вне суеты — частой спутницы служителей Мельпомены. Актером был от Бога, с невероятной врожденной органикой, без амплуа и с редкой палитрой полутонов. Брал внимание зрителей с первой минуты, с первого шага. Появляясь на сцене, заполнял собой все пространство, и казалось, что остальные персонажи вышли на подмостки для того, чтобы только ему подыграть. Хотя главных ролей и титульных героев в его послужном списке не встречалось, все больше характеры второго плана, а то и эпизодические. Никому не нужный отец в «Плаче палача» сам себя уговаривал, что жизнь вполне хороша, горестно обращался к сыну с просьбой остаться, зная, что тот все равно непременно уйдет. Герои Броневого, даже самые нелепые, все знают наперед, но упрямо пытаются договориться с судьбой. Отставной генерал, проницательный ортодокс Крутицкий из «Мудреца» видит всех насквозь и просчитывает, как их использовать при неминуемом реванше. Вообще Броневой обладал необыкновенной житейской проницательностью и удивительным уважением к происходящему с его персонажами. Каждая фраза лорда Норфолка из «Королевских игр» подавалась снайперски точно, как реприза. Клоунское комикование вдруг прорастало драматической болью, а самый крошечный эпизод становился бенефисным. Фирс, шамкающий про вишню, которую в прежние годы и мариновали, и даже мочили, повторяет и повторяет одно и то же, а получается — передает опыт жизни. Сам-то давно понял все о человеческих ценностях. Ну просто вальяжный генерал на пенсии, равнодушный к суете, а никакой не лакей.

Броневой всегда играл неторопливо. Не надрывал голоса, не хлопотал лицом, не старался понравиться, слова из его уст слетали вроде бы как без усилий. Но за каждой ролью — титанический труд, непримиримость и истовость, от которых страдали партнеры. Все его образы яркие, какой ни возьми, проходного не встретишь. Реплики словно взвешивал на своих внутренних весах, придавал им форму, добавлял природного скепсиса и делал их своими. Идеальный проводник режиссерского замысла, он никогда не терял своей индивидуальности и был узнаваем сразу — не только по внешнему облику с «броневым» прищуром, по неповторимому голосу и лукавым интонациям. Когда-то, поступая в «Ленком», Броневой решил, что участвовать будет только в спектаклях Захарова. Слово сдержал. И сожалел, что встретился с Марком Анатольевичем так поздно, называл его первым среди лучших, годы в «Ленкоме» считал самыми счастливыми. Броневой передавал замысел мастера с исключительной точностью. Не знаю, понимал с полуслова или в результате долгих репетиций — ведь пошутил-то Захаров не случайно: «Леонид Сергеевич с режиссерами работает, как Иван Грозный с сыном на известной картине Репина». Во всяком случае, Броневой чувствовал причудливые и филигранные формы ленкомовских спектаклей, захаровский юмор, то печальный, то отчаянный. А Марк Анатольевич любил с ним работать. Думаю, потому, что от актера, внутренне пластичного и музыкального, шло творческое и человеческое соучастие. «Мы встретились на фильме «Тот самый Мюнхгаузен». Помните эпизод, где герцог, который влегкую увлекается швейным делом, узнает о войне с Англией, подходит к глобусу и измеряет портняжным сантиметром расстояние между двумя государствами. «Это же рядом», — удивляется он. Это была актерская спонтанная импровизация. Придумывал он много».

На сцене и на экране Броневой мог чудесным образом соединять несоединимое: быть циником и мудрецом, простаком и философом, интеллигентом и бретером. В жизни мало с кем делился, не любил интервью, коллекционировал анекдоты про Мюллера. Коллеги, правда, побаивались пополнять его собрание — если анекдот оказывался глуповатым или несмешным, можно было схлопотать.

Последним появлением Броневого на сцене стал маленький выход в «Дне опричника». Князь Собакин торжественно выезжал в инвалидном кресле и с фирменным феерическим сарказмом, устало опустив веки и кончики губ, произносил в телефонную трубку несколько реплик. В спектакле, наверное, можно было без них обойтись. Но как обойтись без самого Броневого?


Фото на анонсе: Владимир Вяткин/РИА Новости