Николай ИРИН

07.12.2017

Не стало народного артиста СССР Леонида Броневого. Закономерная скорбь сочетается со светлым чувством благодарности за сам факт существования такого человека. Известный и любимый многими актер оставил для нас важное послание. Он — ​больше, чем неподражаемый лицедей. Броневой всю жизнь интуитивно двигался в направлении одного, по-настоящему философского вывода, который на первый взгляд покажется тривиальным, но на деле стоит дорого: каждая зрелая личность должна основывать свое поведение на самом надежном из всего, что есть, — ​на индивидуальном опыте.

Леонид Сергеевич родился в семье сотрудника ОГПУ, в Киеве. В определенный момент его отец попал под раздачу в период внутрипартийной борьбы. Броневой вместе с матерью сначала оказался в ссылке как «сын врага народа», потом в эвакуации. В Чимкенте, еще во время учебы в средней школе, работал учеником пекаря, секретарем-машинистом, играл на аккордеоне, благо имел прекрасный слух и качественную музыкальную подготовку.

Потом были Ташкентский театральный институт, провинциальные труппы, поступление сразу на третий курс Школы-студии МХАТ и учеба на новом, уже столичном уровне. Амбициозный Броневой рассчитывал остаться в Москве, но его почему-то не взяли ни в «Современник», ни в другие московские коллективы. Снова провинция, работа, которая не приносила удовлетворения или откровенно раздражала, роли Ленина со Сталиным в трескучих пропагандистских спектаклях, постановки, на которые собиралось не больше двух десятков зрителей. Потом драматичная смерть первой жены и новая попытка пристроиoться в столице, где возникли неожиданные проблемы уже с великими режиссерами — ​вроде Анатолия Эфроса. По словам Броневого, Анатолий Васильевич видел его исключительно в ролях, требовавших демонстрации отрицательных свойств. «Но когда их без конца вытаскивают, становится так тошно, начинаешь думать, наверное, я действительно отвратительный тип, смотришь на свою морду в зеркало, думаешь, наверное, ему противно мое лицо, моя фигура, я произвожу впечатление какого-то чудовища», — ​вспоминал артист.

Природный талант — ​не индульгенция и не гарантия социального или творческого успеха. Жалеть «неудачника» Броневого, долго существовавшего в режиме незаметности и подневольности, дело неинтересное. По-настоящему важно не то, как человек проживает, а то, какие выводы из этого извлекает. Броневой действует, как надлежит каждому: не казнится, не сдается, но внимательно накапливает впечатления. Более того, бережно собирает то, что называется «опытом». Копит эмоции, вплоть до обид. В принципе, дело для любого смертного небогоугодное. Для всякого, кроме актера. В «Семнадцати мгновениях весны», куда Броневой попал в качестве исполнителя, известного лишь узкому кругу театральных фанатов, он оказался в окружении суперзвезд. Лиознова затевала игру с опасным материалом и потому делала ставку на проверенное, на канонизированное обаяние. По воспоминаниям самого Леонида Сергеевича, роль шефа гестапо Мюллера первоначально предназначалась народному артисту Всеволоду Санаеву, известному еще со времен довоенного кино. Именитому актеру затея не понравилась, он отказался — ​у Броневого появился шанс на невозможное.

Судя по всему, именно Леонид Сергеевич единолично перекодировал картину, отодвинув в сторонку и Шелленберга, и других, став единственным то ли оппонентом, то ли двойником Исаева-Штирлица. Когда в интервью уже 2000-х годов Броневой вспоминал, как товарищи по Школе-студии почему-то оттерли его, равного по классу, когда затевали «Современник», стало понятно, на каком топливе работает этот самый Мюллер: лысоватый, мешковатый, круглолицый — ​ну, никак не годящийся на роль премьера. Однако в исполнении Броневого это человек, который перестал переживать по поводу внешности, происхождения, дурного человеческого и социального окружения. «Вы что, ясновидящий?!» — ​интересуется у Мюллера Шелленберг. Конечно, нет. Не ясновидящий, не юноша бледный со взором горящим, не породистый аристократ, не премьер, не герой-любовник. Просто человек, принявший себя таким, какой он есть. Человек, уважающий собственный трудный опыт. Технократ, брезгующий безответственными фантазиями, требующий четкости мышления и оттого поправляющий неряшливо мыслящего Айсмана: «Действия и поступки — ​одно и то же».

Этот Мюллер — ​не циник, он попросту равнодушен к пафосу, трезво реагируя на приветствие Штирлица «хайль, Гитлер»: «Да ладно Вам, у меня и так в ушах звенит». В «Семнадцати мгновениях…» все наши великие и просто хорошие артисты играют превосходно, задействовав и технику, и душу, но только Броневой, мастерски дистанцируясь от шефа гестапо, воплощает поверх прописанного образа нечто совсем уже судьбоносное, свое. Азарт повседневного существования — ​«фишка» Мюллера. Ему интересно психически вкладываться в каждое мгновение. Он не метафизик, а совсем земной, и в этом своем качестве гениально соотнесен Лиозновой с невозможным, по-настоящему фантастическим Штирлицем. Поклонник — ​и прошлый, и теперешний — ​влюблен в Мюллера потому, что Броневой предъявляет здесь его, зрителя, заурядность. Но делает это любя, пестуя, возвышая до статуса героического.

Штирлиц идеален, Мюллер реален. Чуть позже в «Печках-лавочках» Шукшина Санаев блестяще сыграет профессора-лингвиста, который дает представление о том, каким стал бы Мюллер, не откажись Всеволод Васильевич от предложения Лиозновой. Санаев умел воплотить некий коллективный опыт, отчего и понадобился Шукшину. Но «общие категории» — ​вещи зачастую ненадежные. В Мюллере от Броневого зрителей на самом деле потрясла и заворожила трансляция сугубо индивидуального переживания. Все сущее проверить самому. Ни на кого особенно не надеяться. Быть предельно внимательным, ответственным и честным. Леонид Сергеевич воплотил здесь этический кодекс только что сформировавшегося массового горожанина. Советская власть нервно держалась за коллективную волю, в том числе партийную, за коллективную ответственность и, будем честны, за традиционную общинную психологию, которая была ей выгодна. Потому предъявить кодекс горожанина, критически опирающегося на собственный опыт, оказалось тогда возможным лишь на материале иноземном, да еще и враждебном. Так или иначе, но это было сделано. Сегодня пришло время осознать, какого уровня прорыв осуществил Броневой в «Семнадцати мгновениях…».

Все его одинокие скептики эксцентричны постольку, поскольку природный артистизм требует выхода, а зритель жаждет артистизма. Но даже в самых внешне разухабистых своих проявлениях персонажи Броневого несут заветную идею: индивидуальный опыт требует внимательного осмысления. Он уравновешивает зачастую завиральных романтиков, возвращая каждого из нас к себе, на землю. Велюров из «Покровских ворот», вторая его легендарная и, что называется, «вечная» работа, сделана актером в парадоксальном ключе. Романтик Костик, в сущности, не растет, лишь механически перебирает подружек и головокружительного обаяния речевые эскапады. Зато стареющий Велюров активно накапливает впечатления, психологически развивается: всякий раз, будучи задет или обижен, ныряет в свою психологическую бездну, проводит работу над ошибками, добиваясь качественных сдвигов в уже, казалось, проигранных ситуациях.

Броневой дает гигантский психологический объем на материале водевиля. И это становится возможным лишь потому, что его собственной экзистенциальной задачей всегда было сохранение внутренней независимости и ясности в процессе самонаблюдения.

«К Советскому Союзу у меня отношение однозначное, и ностальгии я ничьей не понимаю», — ​выразился он как-то в интервью, и это едва ли не единственный случай в наших публичных дискуссиях о национальном прошлом, когда сразу ясно: к оценке не примешаны никакие групповые интересы и нет психологических наводок от социально-политических экстрасенсов. Когда Броневой говорил «я», это было именно «я», воплощенный в артисте кино, телевидения, театра на Малой Бронной и «Ленкома» честный частный опыт, а не коллективная точка зрения, кулуарно сформированная, замаскированная, по определению нечестная и непродуктивная.

Если знаешь о его подлинном масштабе, совсем по-иному воспринимаешь многочисленные киноэпизоды. В картине 1974-го года «Пятерка за лето» Броневой играет повара из пионерского лагеря, который неизменно изъясняется стихотворными строками: «Вот тут кудрявый мальчик приходил. / Он, помнится, посуду приносил. / И здорово помог мне у плиты. / Хороший паренек, не то что ты!» Ему идут и сугубо земная профессия, и поварской колпак, и сарказм, перемешанный с назидательностью. Конечно, жаль, что в лучшие годы ему так и не предложили в кино материал, где, выйдя на первый план, он разыграл бы свою заветную тему в качестве протагониста. Ссылки на внешность «второго плана» не вполне правомерны: нашел же Никита Михалков возможность для героического проявления Александра Калягина в «Неоконченной пьесе…». В своих самых знаменитых картинах Броневой выступает заземляющей парой природного премьера, Вячеслава Тихонова, Олега Янковского или Олега Меньшикова. Тем удивительнее результат: блистательные исполнители центральных ролей остаются при всех своих лучших качествах, но рядом упрямо и с полным осознанием своего права на твердый голос, особое мнение и значительную судьбу транслируют собственную правду персонажи Броневого.

Чем дальше, тем очевиднее становится красота этих образов и воплотившего их человека — ​артиста, изменившего поведенческие, профессиональные и даже антропологические стандарты.

Фото на анонсе: Семен Лиходеев/ТАСС