Призрак гетмана

Алексей КОЛОБРОДОВ

04.04.2019

На календаре — год пушкинских юбилеев. Помимо грядущей в июне большой и красивой даты — 220-летия со дня рождения поэта, есть не столь масштабные, но чрезвычайно знаковые: так, на исходе марта 1829-го издана поэма Александра Сергеевича «Полтава», ключевой эпизод которой — Полтавская битва, случившаяся без малого 310 лет назад. Автор же в свое время приурочил произведение к 120-летней годовщине славной петровской виктории.

Однако фабула произведения шире главного события Северной войны — история генерального судьи Войска Запорожского Василия Кочубея и гетмана Ивана Мазепы, семейная и политическая, сегодня читается как пророчество о российско-украинских отношениях в исторической перспективе. Чтобы далеко не ходить: наши шумные прогрессисты восхищаются богатейшим выбором украинского электората — 39 кандидатов на пост президента! А вот Пушкин презентует звезд тогдашнего украинского политикума:

Когда бы старый Дорошенко,
Иль Самойлович молодой,
Иль наш Палей, иль Гордеенко
Владели силой войсковой.

И все перечисленные, заметим, принадлежат к антироссийской партии, готовы «грянуть войною» «на ненавистную Москву». Действительно щедрый выбор...

«Полтава» писалась в 1828 году — Пушкин в полном расцвете своего гения, он певец Империи и державности; взаимоотношения с государством и царём пока ничем не омрачены — ни властным пренебрежением, ни интригами двора, ни зрелым скепсисом и прозрениями самого поэта. Это, впрочем, не мешает Александру Сергеевичу посвятить столь значительную в государственном плане вещь своему давнему другу, княгине Марии Волконской, последовавшей за мужем-декабристом в сибирскую ссылку.

В рукописи поэма именовалась «Мазепа», но автор изменил название, дабы она не выглядела подражанием Байрону. Тот, напомним, опубликовал одноименное произведение десятилетием ранее, правда, к реально существовавшему гетману байроновский сюжет имел достаточно отдаленное отношение. В дневниковых записях близкого товарища Пушкина, Алексея Вульфа, сказано, что Александр Сергеевич сделал это «по частным причинам», то есть уместно предположить: к своему 30-летию он ощущал себя поэтом, уже переросшим европейского романтического предтечу.

Для читателей последующих поколений — тут и школа постаралась — весь шекспировский строй и пафос поэмы ушли в историческую тень на фоне хрестоматийного описания Полтавской битвы — первой, пожалуй, в русской литературе экспозиции мощнейших батальных сцен. Лермонтов в «Бородино» и Толстой в «Войне и мире», несомненно, вдохновлялись пушкинской картиной боя.

В огне, под градом раскаленным,
Стеной живою отраженным,
Над падшим строем свежий строй
Штыки смыкает. Тяжкой тучей
Отряды конницы летучей,
Браздами, саблями звуча,
Сшибаясь, рубятся с плеча.

Бросая груды тел на груду,
Шары чугунные повсюду
Меж ними прыгают, разят,
Прах роют и в крови шипят.

Швед, русский — колет, рубит, режет.
Бой барабанный, клики, скрежет,
Гром пушек, топот, ржанье, стон,
И смерть и ад со всех сторон.

Еще одна параллель схожего плана — «Полтава», если и уступает коллекции народной афористики, комедии «Горе от ума», по количеству ушедших в живой язык цитат, то совсем ненамного. Тут и «Россия молодая», и «в одну телегу впрячь неможно коня и трепетную лань», и «за учителей своих заздравный кубок подымает», и «предприимчивая злоба», и «птенцы гнезда Петрова». Равно как лирико-пейзажный шедевр «Тиха украинская ночь...», который обрел самостоятельную жизнь в советской детской классике («Денискины рассказы» Виктора Драгунского). За этими красотами и деликатесами современный читатель нередко теряет глубокий историософский смысл поэмы. Давайте его коснемся.

Пожилой гетман, «малороссийский владыка», Иван Степанович Мазепа, вступает в беззаконную связь с 16-летней Марией Кочубей (в реальности она была Матрёной, по-украински — Мотрей), дочерью своего старого товарища Василия Кочубея и, что принципиальнее, — собственной крестницей. По обычаям того времени Мазепа считается отцом Марии, то есть он не только лишает чести семейство Кочубеев, но и совершает преступление перед христианской верой. Параллельно у гетмана, погрязшего в грехах и страстях, вызревает изменнический план перейти на сторону Карла XII, воюющего с Россией Петра I. Впрочем, нельзя сказать, что решение было единоличным, Украина и сама жаждала «европейского пути»:

Украйна глухо волновалась.
Давно в ней искра разгоралась.
Друзья кровавой старины
Народной чаяли войны,
Роптали, требуя кичливо,
Чтоб гетман узы их расторг,
И Карла ждал нетерпеливо
Их легкомысленный восторг.

А вот уже откровения самого Мазепы:

Готово всё: в переговорах
Со мною оба короля;
И скоро в смутах, в бранных спорах,
Быть может, трон воздвигну я.

Друзей надежных я имею:
Княгиня Дульская и с нею
Мой езуит, да нищий сей
К концу мой замысел приводят...

Ведь как будто по следам «революции достоинства» написано, тут вам и репортаж, и аналитика: евросоюзовские короли, кровавая бандеровская «старина» и добровольческие батальоны, легкомыслие и кичливость, столь свойственные замайданной атмосфере. Ну и общий вектор: «Украина — це Европа».

Опозоренный Кочубей отправляет в Москву донос о предательских настроениях Мазепы и его окружения (на самом деле «сигналов» было несколько); Петр ему не верит, и Василия вместе с соратниками отдают в ставку гетмана, где их ждут ужасные пытки и казнь. Однако даже отпадение части Украины не в состоянии переломить державную мощь России: царь жестоко зачищает казачью вольницу, побеждает под Полтавой шведов и, раскаявшись в политической близорукости перед семьями врагов Мазепы, возвращает им имения и честь.

Философия Пушкина вполне прозрачна: он показывает, что к измене гетмана привела не столько игра поздних страстей, сколько попрание норм бытовой и христианской морали. Клятвопреступление невозможно остановить где-то на полпути: и вслед за изменой товарищам неизбежно глобальное предательство страны и веры. Господь лишает иуд не только чести и покоя, но и политического расчета, элементарного разума:

Нет, вижу я, нет, Орлик мой,
Поторопились мы некстати:
Расчет и дерзкой, и плохой,
И в нем не будет благодати.
Пропала, видно, цель моя.
Что делать? Дал я промах важный:
Ошибся в этом Карле я.
Он мальчик бойкой и отважный;
Два-три сраженья разыграть,
Конечно, может он с успехом ...
Но не ему вести борьбу
С самодержавным великаном...

И другая принципиальная идея Пушкина: государственное возмездие может быть запоздалым, но всегда окажется страшным и неотвратимым. В примечаниях к «Полтаве» Александр Сергеевич цитирует «Журнал Петра Великого»: «А 9-го дня предали клятве Мазепу оные архиереи публично; того же дня и персону (куклу) оного изменника Мазепы вынесли и, сняв кавалерию (которая на ту персону была надета с бантом), оную персону бросили в палачевские руки, которую палач, взяв и прицепя за веревку, тащил по улице и по площади даже до виселицы, и потом повесили. В Глухове же 10-го дня казнили Чечеля и прочих изменников...»

Общеизвестно, насколько Пушкина занимали личность и дела Петра Великого и как менялось отношение поэта к царю, который «Россию поднял на дыбы» (и на дыбу, увы). Начатый в 1827 году, задуманный как апологетический, роман «Арап Петра Великого» не был завершен. Выскажу, к слову, хулиганскую гипотезу о том, что его закончил Владимир Высоцкий двумя песнями, написанными для фильма «Сказ про то, как царь Петр арапа женил», — «Разбойничья» и «Купола». Песни в фильм Александра Митты не вошли, обе — признанные шедевры поэта Высоцкого. Переслушайте, перечитав «Арапа»... В «Полтаве» фигура Петра Великого, конечно, не исчерпывается рифмованным парадоксом по адресу Петра «ужасен — прекрасен» (вообще, «прекрасный» — тут самый принципиальный эпитет, Пушкин обозначает им не столько внешнюю красоту, сколько масштаб и объем событий). Однако в целом «Полтава» показывает нам царя вполне апологетически. А вот уже в «Медном всаднике» (Болдинская осень, 1833), лично отцензурированном императором Николаем Павловичем к печати, настроения, состояние, а главное — концепция меняются: «Медный всадник» — упакованный в форму готического романа «самосуд неожиданной зрелости», как выразился через эпохи другой поэт. Пушкин подвергает жесткой ревизии свое прежнее петрофильство: державно-апологетическая риторика остается на месте (давно ушедшие в обиходную речь праздничные мемы петровской эпохи «дум великих полн», «в Европу прорубить окно» и пр.), однако меняется знак. Утверждаются разбег и враждебность двух миров — государственного и частного, бытового мира «маленького человека»: решившегося, в случае пушкинского Евгения, на подвиг юродства. Бронзовый Петр предстает инфернальным символом державности, кентавром власти не только над пространством, но и над временем.

Отгадка подобного парадокса — в самой личности Пушкина, который мог позволить себе быть государственником и революционером одновременно. (Бывали ли к нему претензии относительно строк «Самовластительный злодей! / Тебя, твой трон я ненавижу, / Твою погибель, смерть детей / С жестокой радостию вижу», подобные тем, которые сто лет как преследуют Маяковского за «я люблю смотреть, как умирают дети»?). Александр Сергеевич мыслил не одними лишь художественными образами и буквами русского алфавита, но и категориями исторической метафизики. И через двести лет, согласно предсказаниям другого недавнего юбиляра — Николая Гоголя, мы воочию видим подлинность и глубину пушкинских пророчеств.