Не верь глазам своим
27.04.2017
В ГМИИ им. А.С. Пушкина проходит выставка «Джорджо Моранди. 1890–1964». Обширная экспозиция, собравшая более 90 произведений, оказалась неожиданной рифмой к работам де Кирико в ГТГ.
Оба художника творили в одно время, старались смотреть внутрь предмета, «дотронуться до дна». Но если аристократ де Кирико был шумен и эпатажен, то Моранди вел скромную жизнь представителя среднего класса, избегал крайностей — присущих не только знатным людям, но и веселой богеме. Совершенно не стремился к известности и не желал конкурировать с другими авторами. Говорил: «Единственное, о чем я мечтаю, — наслаждаться миром и спокойствием». А также сетовал на излишнее внимание к своей персоне после вручения премии на биеннале в Сан-Паулу. И был в этих жалобах совершенно искренен: его искусство несет в себе идеал аскетичной жизни, полной умеренности и экономности.
Моранди считается мастером предметной абстракции. Он лишал привычного смысла кринки, чашки, кувшины, заполонившие мастерскую (пять штук, кстати, специально привезли). И утверждал: нет ничего ирреальнее того, что мы видим. Выставка позволяет сполна насладиться странными натюрмортами — с ломающей привычные представления композицией (предметы помещаются точно в центр), сдержанными красками, кочующей из картины в картину домашней утварью. Джорджо мастерски использовал валёры, подобно любимому Вермееру, прибегал и к хитростям. Например, прятал яркие тона под серым или белым, что придавало изображению теплое звучание. Играл с силуэтами, расположением холодных и теплых цветов — словом, творил искусство для искусства, что для XX века, сотрясаемого историческими катаклизмами, было неслыханной роскошью.
Столь же вызывающе интровертно выглядело занятие гравюрой. Моранди не только освоил уходящую технику, но и стал учить ей других: это позволяло сосредоточиться исключительно на ремесленном аспекте и не рассуждать о судьбах искусства. Многие снобы-современники воспринимали его лишь как провинциального профессора из Академии изящных искусств в Болонье. В экспозиции есть не только офорты, но и медные листы с процарапанными на них штрихами — аккуратными, сделанными недрогнувшей рукой. Здесь Джорджо вновь следует композиционному примитивизму, заставляя зрителя чуть ли не медитировать перед работами — прием, напоминающий не о любимых Сезанне или Шардене, а об искусстве Востока.
Увиденное позволяет провести параллели с русскими авторами. Скажем, в нежных цветочных натюрмортах — Моранди не любил живых растений и предпочитал засушенные либо сделанные из шелка — обнаруживается перекличка с трепетной живописью Артура Фонвизина. Впрочем, авторы вряд ли были знакомы: Фонвизин не выезжал за пределы Советской России, а итальянец лишь один раз оказался за границей, да и то по делам — посещал выставку в Швейцарии. Гораздо более очевидным выглядит влияние Джорджо на Владимира Вейсберга, учитывая, что в 1973 году ГМИИ устраивал показ работ итальянца, попутно издав черно-белый каталог, ставший библиографической редкостью. В любом случае затворник Моранди сумел прожить жизнь, необычную для человека XX века. Его установку точно описывали слова Иммануила Канта: «Чтобы увидеть весь мир, не надо уезжать из Кёнигсберга». Ведь, как говорил другой классик, уже русский: «На свете счастья нет, но есть покой и воля».
