Магический реалист
25.04.2017
Государственная Третьяковская галерея представила один из главных проектов года — «Джорджо де Кирико. Метафизические прозрения», — открывший фестиваль «Черешневый лес». Картины энигматического итальянца крайне редко показывают в России: первый вернисаж состоялся в далеком 1929-м. Чуть позже, в 30-х, демонстрировались рисунки и офорты, и более его работы к нам не приезжали. Тем не менее влияние художника на искусство XX века сложно переоценить.
Третьяковка не поскупилась и собрала более ста экспонатов: много живописи, несколько графических листов, помещенных в своеобразные «ракушки» архитектора Сергея Чобана, а также считанное количество скульптур. Творческий путь де Кирико хорошо укладывается в концепцию Ницше о вечном возвращении: начавший со странных картин — «метафизической живописи», мастер прошел через увлечение классиками, чтобы на закате жизни вернуться к юношеским темам. К сожалению, на выставке почти нет произведений раннего, самого яркого периода — 1910-х годов (во многом из-за того, что прекращен музейный обмен с США). Удалось, правда, получить знаменитую «Полуденную меланхолию» (1913) и созданный на излете метафизического этапа «Портрет художника с матерью» (1919) — властной и сильной аристократкой, обладавшей чрезвычайно тяжелым характером, как вспоминала первая жена Джорджо, русская балерина Раиса Гуревич-Кроль. Увы, остро не хватает других шедевров, например «Меланхолии и тайны улицы» (1914), с бегущей девочкой и нависшей из-за угла грозной тенью.
Именно в ранний период де Кирико обрел собственный визуальный язык и обзавелся арсеналом символов, кочевавших из картины в картину. Самый известный — аркада. Исследователи до сих пор не пришли к единому мнению, где именно он подсмотрел этот образ. Сам мастер говорил о Турине — городе, где, прежде чем окончательно погрузиться в пучины безумия, любимый им Ницше написал «Ecce Homo». Строгие очертания улиц, грустная осенняя погода произвели на Джорджо огромное впечатление. Впрочем, де Кирико был ловким мистификатором и вполне мог лукавить. Некоторые специалисты склонны объяснять любовь к аркадам влиянием Флоренции. А наиболее смелые — Мюнхена, где будущий живописец учился, точнее, Хофгартена, парка в стиле барокко рядом с Академией художеств. Как бы то ни было работы 1910-х отличают жесткие архитектурные линии, то ли вечерние, то ли рассветные длинные тени. Отдельная серия была посвящена итальянским площадям. Традиционное место встречи людей в изображении де Кирико представало пустым, свободным от толпы — в этом и заключается метафизическое прозрение мэтра.
Помимо архитектуры, Джорджо, рожденный в Греции, ценил античное наследие, в том числе статуи, «призраки людей». Магический мир, скрытый за внешней оболочкой, интересовал его куда больше обыкновенного, доступного глазу. Отсюда же — любовь к манекенам с пустыми лицами: прием впоследствии взяли на вооружение Казимир Малевич и фотограф Хельмут Ньютон. В картинах де Кирико преобладала меланхолия, смешанная с тоской по прекрасному прошлому. Эта экзистенциальная горечь передалась многим художникам, в частности американцам Эдварду Хопперу и Эндрю Уайету, будто чувствовавшим, что наиболее важные вехи искусства практически не коснулись их континента.
На рубеже 1910–1920-х де Кирико отошел от метафизической живописи и крупно поссорился с сюрреалистами, которые, по слухам, сделали все возможное, чтобы критики и художественное сообщество бойкотировали его работы. Итальянец в долгу не остался: про Дали говорил, что у того мозг, как у цыпленка. А зрителей, не понимавших картин, и вовсе называл «тупыми». Надо сказать, Джорджо имел право на определенный снобизм: его родители были знатного рода, сам он получил прекрасное образование. Мэтра называли последним аристократом среди художников — ранее подобным образом величали Делакруа. И, конечно, чувство превосходства могло подпитываться произведениями Ницше, рассуждавшего об особом типе морали — морали господ.
Постепенно де Кирико отказался от эпатажа: его увлекли секреты старых мастеров. Этот период представлен на выставке достаточно подробно: к нему относятся работы «Битва. Подражание Рубенсу» (1953) и «Спящая девушка. Подражание Ватто» (1947). А также «Автопортрет в доспехах» (1948) — аллюзия на картину Веласкеса, изобразившего короля Испании Филиппа IV. При всем интересе Джорджо к классикам, здесь ощущается привкус театральности, как, впрочем, и в остальном творчестве. В этом смысле де Кирико был невероятно похож на не любимого им Дали. Ироничный и насмешливый, итальянец обладал ярким чувством юмора и вышучивал критиков, задававших глупые вопросы. Так, однажды на просьбу журналиста прокомментировать, правда ли он пишет масляными красками, художник невозмутимо ответил: «Конечно. Ведь пигменты из сливочного масла еще не изобрели». Другой игровой прием — mise en abyme или картина в картине: автор нередко помещал свои полотна «внутрь» некоторых произведений, что позволило исследователям отнести его к предтечам постмодернизма. Наконец, у мастера был опыт сотрудничества с театром. В Третьяковке можно увидеть костюмы для постановок «Русских сезонов» Дягилева, Русской оперы в Париже и Русского балета Монте-Карло.
Финальному отрезку жизни посвящена самая обширная часть экспозиции. Де Кирико вновь окунулся в метафизику. Дотошно воспроизводил старые картины, используя более яркие краски и меняя детали. Устраивал сознательные мистификации: датировал «новоделы», прибавляя им несколько десятков лет. На выставке есть «Медитация Меркурия», подписанная 1936-м, однако созданная в 1973-м. Джорджо словно вернулся к идеалам юности, размышлениям о бессмысленности всего земного, и показал, что хорошо усвоил уроки Ницше и Шопенгауэра, сумев воплотить их идеи в искусство.
Самое, впрочем, поразительное, вызывающее когнитивный диссонанс, — документальная лента, где запечатлен пожилой, но вполне бодрый и сварливый классик. Похоже, сюрреалисты, чувствовавшие в нем чужака, не ошиблись: де Кирико если не принадлежал к великим, то крепко стоял на их плечах. Подобное искусство, кровно связанное с античностью и Возрождением, по всем законам жанра должно было уйти, раствориться, исчезнуть еще до появления кино. Чтобы оставить о себе лишь легенду и легкую горечь меланхолии.
