«Время от рассвета до открытия магазинов»

Сергей ГРОМОВ

19.10.2018

80 лет назад, 24 октября 1938-го, родился Венедикт Ерофеев. О том, что он написал поэму «Москва — Петушки», знают даже те, кто эту книгу никогда не открывал. Многие наслышаны о его непростой жизни: погружении на социальное дно, утопленном в бутылке таланте, а также о тяжелой смерти от рака горла. Но самое любопытное и парадоксальное в судьбе Ерофеева до сих пор остается словно бы за кадром, где-то на задворках биографических и литературоведческих трудов.

Скажем, разве не поражает своей кричащей нелепостью обстоятельство первой легальной публикации на родине его вдохновенного гимна безудержному пьянству? Поэму напечатали в журнале «Трезвость и культура» в конце 1988-го, когда по всей стране была в самом разгаре борьба с алкоголизмом. Впрочем, «с точки зрения вечности» и этот факт не выглядит существенным.

Важнее то, что превосходный стилист и интеллектуал Венедикт Ерофеев не использовал своих возможностей и на десятую долю. Подобный вывод легко сделать, познакомившись хотя бы с его эссе «Василий Розанов глазами эксцентрика». Оно сработано в той же манере, что и «Москва — Петушки», и содержит настолько глубокие и точные наблюдения, что им позавидуют маститые розановеды. А ведь Ерофеев по-свойски (даже по-хозяйски) проник в особый мир «закоренелого реакционера» еще тогда, когда об этом весьма популярном сегодня философе что-то стоящее могли сказать лишь единицы.

«Баламут с тончайшим сердцем, ипохондрик, мизантроп, грубиян, весь сотворенный из нервов, без примесей, он заводил пасквильности, чуть речь заходила о том, перед чем мы привыкли благоговеть, — и раздавал панегирики всем, над кем мы глумились, — и все это с идеальной систематичностью мышления и полным отсутствием системы в изложении, с озлобленной сосредоточенностью, с нежностью, настоянной на черной желчи, и с «метафизическим цинизмом», — пожалуй, трудно найти определение точнее. Розанова наша читающая публика открыла позже, чем это сделал Ерофеев, и остается лишь гадать, сколько замыслов так и оказались нереализованными из-за того, что писатель буквально свел себя в могилу. Сегодня о Ерофееве много говорят и спорят, одни обвиняют его в пропаганде порока, другие восхищаются необычайной точностью его произведений. Этот спор — залог долгого посмертия. Писатель, о котором не ведется дискуссий, остается частью филологии, а не живого культурного процесса.