Душа тишины

Алексей КОЛОБРОДОВ

02.03.2019

«Таланты ходят стайками», — ​говорил Юрий Олеша. Наблюдение вообще-то спорное, но в полной мере относится к тому десятилетию, когда сам писатель появился на свет, — ​мир, в предчувствии бурь наступающего века, щедро производил солдат и поэтов, и Россия в этом особенно преуспела. Юрий Олеша, родившийся 3 марта 1899 года, стал последней звездой невероятно одаренного и трагического поколения тогдашних 90-х, того самого, которому Осип Мандельштам посвятил гениальные «Стихи о неизвестном солдате».

В аналогичном духе реквиема по поколению «печальных детей», угодивших в мясорубку мировой войны, написал поэму «Последняя ночь» Эдуард Багрицкий, друг и соратник одесской юности Олеши. В ее герое, романтическом гимназисте, современники легко узнавали «Юру»: 

Лоб, придавивший собой глаза,
Был не по-детски груб,
И подбородок торчал вперед,
Сработанный из кремня.
Вот тут я понял, что это он
И есть душа тишины,
Что тяжестью погасших звезд
Согнуты плечи его,
Что, сам не сознавая того,
Он совместил в себе
Крик журавлей и цветенье трав
В последнюю ночь весны.

Сегодняшний юбиляр имеет, как и многие таланты той генерации, и другую, растянутую во времени, дату рождения — ​Великую Русскую Революцию. Одним из ее оправданий как раз и работает невероятный расцвет искусства первых послереволюционных лет, составляющий до сих огромный и неразменный национальный капитал. Если брать одну только литературу, и не в осмыслении даже, а в перечислении, поразителен прежде всего шумовой эффект от названий имен и книг, а были еще идеи, группы, скандалы: мощный список литературных благодеяний новой власти на фоне заговора писательских чувств. Конечно, будут говорить, что столь великолепные таланты просияли бы и без социальных катаклизмов и, может быть, куда ярче, но вспомним Есенина (узнавшего вкус славы, кстати, до 1917 года): «Что бы представлял я из себя, если б не случилось Октябрьской революции? Поэта б…ей и сутенеров, бардачного подпевалу?»

Когда сегодня происходит очередное возвращение того или иного крупного имени, рожденного революцией, мы поражаемся даже не масштабу и, без дураков, мировому звучанию, — ​Леонид Леонов! Валентин Катаев! Анатолий Мариенгоф! — ​но именно тому, насколько же богата наша словесность, если относительно безболезненно перенесла эти временные, слава Богу, приступы амнезии.

Юрия Олешу никто никогда не забывал, но в блестящей плеяде ровесников он стоит особняком, выглядит экзотической птицей — ​и орнитологические сравнения льстецов и поклонников здесь совершенно ни при чем. Дело даже не в том, что он придумал соединить профессии писателя и шоумена. Подобного добра еще с Серебряного века у нас хватало; Олеша адаптировал эту ролевую модель под Советскую власть, да и выбрал ее не от хорошей жизни, однако феномен его явно не в столь предсказуемом миксе. Он при жизни сделался легендой — ​практика для тех лет редкая, но тоже не эксклюзивная. Юрий Карлович — ​уникальный и единственный потому, что был и остался советским писателем, даже очутившись вне советской литературы.

Он удивительно быстро отстрелялся в ней — ​за какие-то восемь-девять лет, с 1922-го (переезд в Москву) по 1931-й. Роман «Нищий» так и остается в эскизах, выходит книжечка рассказов «Вишневая косточка», и Олеша с художественной прозой завязывает — ​опять же не волевым решением, но причудой писательской судьбы. Параллельно, в те же годы, вписывает свое имя в мифологию двух таких явлений, как газета «Гудок» и театр Мейерхольда, и, кажется, для театра и влиятельнейшего ведомственного органа его участие было куда принципиальнее, чем для самого Олеши. Ну да, сам он страшно гордился своими железнодорожными стихофельетонами и самим псевдонимом Зубило, — ​забавно знать, лучше не читая тех фельетонов. Над «Списком благодеяний», пьесой, три года шедшей у Мейерхольда, потешалась даже эмиграция, к Олеше всегда расположенная. Не спасали и разбросанные по сценам якобы антисоветские фиги в кармане, — ​о них шептались, но громко и справедливо говорили о драматургической неудаче.

Зато были две прозаические вещи, позволявшие Юрию Карловичу безоглядно себе льстить, пусть и в шутливой форме: «Я высовываюсь из вечности» — ​роман-сказка «Три толстяка» и роман «Зависть». Александр Блок, закончив «Двенадцать», сказал: «Сегодня я — ​гений». И аналогия с Александром Александровичем совсем не случайна.

«Три толстяка» — ​и этого, кажется, никто пока не отмечал — ​аналог поэмы «Двенадцать». В прозаическом (хотя, как и в «Зависти», Олеша балансирует на грани — ​особый ритм, музыкальность, почти стихотворная разбивка многих кусков) и сказочном ключе. Наработанный символистами инструментарий, их вычурно-условную образность, Олеша пропустил через собственное уникальное метафорическое и, безусловно у него наличествовавшее, социальное чутье, окунул в шум городских улиц, цирковых шатров и оружейных мастерских; одомашнил посредством чистого детского восприятия добра и справедливости. Блок написал первую революционную поэму, новатор Олеша — ​первую революционную сказку; «Золотой ключик» (во многом сделанный на аналогичном символистском фундаменте) и «Приключения Чиполлино» случились позже. Вообще, «Толстяки» стали излучающей матрицей социальной сказки, захватывающим детским «Интернационалом». «Гарри Поттера» — ​матрицы, аналогичной по силе и почти противоположной по смыслу, детям пришлось ждать до конца века.

Если сегодня перечитывать «Зависть» взрослым — ​и, куда деваться, циничным взглядом, — ​обнаруживается немало интересного и актуального. Естественно, помимо общих мест о конфликтах интеллигенции и революции, одиночек и социума, художника и власти…

Юрий Карлович, например, едва ли не первым в русской прозе (даже Чехов в этом осторожничал, а Федор Сологуб гротескно пережимал) обошелся без положительных героев, угадав магистральный метод столь разных писателей, как Фридрих Горенштейн и Александр Терехов. Николай Кавалеров и братья Бабичевы — ​более-менее понятно, но ведь и новый человек Володя Макаров — ​бездушно-агрессивная машина, а Валя — ​именно «ветвь, полная цветов и листьев», поскольку красота и обаяние ее — ​и впрямь растительного свойства…

Любопытна и апология колбасы от Андрея Бабичева; Олеша предвосхищает гастрономические страдания эпохи позднесоветского потребления и дефицита. Вспомним, как сонм телевизионных «сатириков» превратил колбасу из продукта в оружие, атаковав им умы соотечественников и сам государственный строй — ​в этом абсурдном и разрушительном шоу вдруг зазвучал энтузиаст колбасно-сосисочного дела Андрей Бабичев. Или футбол. Олеша в «Зависти» сделал первый профессиональный футбольный репортаж, заложив основы мощного впоследствии журналистского направления.

Ну, а дальше, как говорила Анна Ахматова, «случилось то, что случилось», хорошо известное: из-за рабочего стола Олеша переместился за столик ресторана ЦДЛ или «Националя», с перерывом на эвакуацию в Ашхабаде.

Относительно такого разворота писательской судьбы существует множество мнений. Литературовед Аркадий Белинков написал объемный труд «Юрий Олеша. Сдача и гибель советского интеллигента». Белинков обличал власть, и литературная драма писателя — ​для него иллюстрация ее тоталитарности и монструозности. Так себе подход, предельная идеологизированность.

Вообще, констатация, Олешу, мол, сломали — ​влиятельный сюжет антисоветского мифа. Правда, однако, и в том, что Юрий Карлович маскировал свое молчание участием в идеологических кампаниях — ​публично проходился по Шостаковичу после статьи в «Правде» «Сумбур вместо музыки». Или: «Олеша, который находится в состоянии литературного маразма, напишет все, что угодно, лишь бы его считали советским писателем, поили-кормили и дали возможность еще лишний год скрывать свою творческую пустоту», — ​таков диагноз Михаила Булгакова. А вот Сергей Михалков: «Ничего его власть не ломала. Он написал «Трех толстяков» во времена советской власти. Его пьесы шли в Художественном театре. Это была богема. Он сидел в кафе, пил свой коньяк. Его же в тюрьму не сажали».

По прошествии великой эпохи и угасания ее страстей понятно, что истина, как всегда, где-то посередине. Юрий Карлович видел жизненный идеал в том, чтобы быть (казаться, считаться) писателем. Советским писателем, поскольку именно Советская власть ему предоставила эту возможность. Не гнала на завод или в кочегарку, не отправляла на фронт и даже в «Националь», куда он добирался своим ходом. А дальше был его собственный выбор — ​ну и немного тех внеземного происхождения сил, которые курируют русскую литературу. Общее решение — ​оставить Олешу автором двух ярких новаторских, книг, без пяти минут великих — ​даже на фоне огромных художественных достижений поколения и Революции. А затем — ​отправить в легенды окольно-кривоватым путем, но кто сказал, что туда ведут сплошь восьмиполосные магистрали.

Сейчас понятно, что решение было правильным.


Фото на анонсе: А.Лесса/Фотохроника ТАСС