Алексей КОЛЕНСКИЙ

19.09.2019

В кинотеатрах — авторская головоломка Александра Велединского «В Кейптаунском порту».

В 1932 году на подмостках бруклинского Rolland Theater состоялась премьера мюзикла «Можно было бы жить, да не дают». Украшением постановки стала песенка на идише «Для меня ты красива» («Бай мир бисту шейн»). Безвестный автор Шолом Секунда не предполагал, какая долгая и счастливая жизнь ждет его шуточные куплеты, и продал права на шлягер за 30 долларов. В следующие десятилетия хит был перепет на всех континентах, принеся правообладателям более трех миллионов «зеленых», а мелодии — всемирную популярность. Текст же претерпел метаморфозы: Чарли Чаплин, Элла Фицджеральд, Цара Леандер, Мэрилин Монро, Леонид Утесов, Аркадий Северный, Нина Хаген могут претендовать на копирайт исполнительской подачи, а главное, оригинальных слов.

В советской стране на слуху были три версии: «Красавица моя красива, как свинья», «Барон фон дер Пшик» и дворовая баллада, в которой «можно без труда достать себе и женщин, и вина». Последнюю сочинил за год до войны ленинградский девятиклассник Павел Гандельман — его версия и стала лейтмотивом экспериментального фильма Александра Велединского.

Сюжетная композиция представляет сложносочиненную вязь из четырех причудливо переплетающихся сюжетных линий. Жизненные пути Моряка (Филипп Ершов и Сергей Сосновский), Пахана (Арсений Робак и Александр Робак), Салажонка (Данил Стеклов и Владимир Стеклов) и Усатого (Виталий Кищенко) сошлись в первый день летнего солнцестояния 1945 года, а затем разошлись, как в море корабли. Но ровно 51 год спустя, 22 июня 1996-го, судьбы героев скрестились вновь. Правда, персонажи так и не опознали друг друга. Причин тому несколько.

Первая — нелепая перестрелка полувековой давности. Каждый из участников инцидента остался уверен, что прикончил оппонентов и, мучимый раскаянием, начал жизнь с чистого листа.

Вторая — неумолимое время: персонажи приближаются к финалу земного пути. Умирающий Моряк ностальгирует в Балаклаве. Салажонок ждет бандитской пули в Петербурге. Пахан, десять лет назад скончавшийся в Кейптауне, внезапно воскресает перед враждующими наследниками на видеомониторе и завещает им примирение. На периферии материализуется четвертый свидетель криминальной разборки — подросший мальчик, заголосивший в тот самый миг, когда пальцы горе-стрелков заплясали на курках.

Последними собеседниками бывших врагов становятся эпизодические персонажи, волей рока причастные к истории давнего «преступления». Подобно заезженной пластинке, сюжет то и дело сбивается в ретроспективные воспоминания о разборках полувековой давности. Мозаичные перипетии ладно скроены, крепко сшиты и украшены многозначительными намеками на религиозный подтекст мытарств. Но все метафорические завитушки напоминают заплатки, прикрывающие прорехи образного ряда: действующим лицам катастрофически недостает масштаба и обаяния, а прожитым ими жизням — тени смысла.  

Придумывая сценарий на рубеже наступающего века, выпускник Высших курсов сценаристов и режиссеров явно ориентировался на сложносочиненные комедии Квентина Тарантино и вгиковские уроки Юрия Арабова. На одном из первых занятий в начале девяностых драматург предложил студентам сочинить краткий синопсис идеального авторского фильма. Педагога покорил экспромт ученика: «Когда во дворе встречаются трое лысых незнакомцев, из приоткрытого окна доносится песня «Ты у меня одна», а за углом воет собака, в квартире № 6 происходит убийство...»

С давних пор эта вольная, плодотворная для кинематографической образности экспозиция эксплуатировалась с разной степенью уместности в «Дне полнолуния» Шахназарова, «Магнолии» Андерсона, «Вавилоне» Иньярриту и «Снеговике» Альфредсона. А неравнодушный к скрещению судеб Тарантино превратил «Криминальное чтиво» в гиньоль о воздаянии и отпущении грехов. Велединский же сумел порадовать лишь формальным чистописанием про то, что «рад бы в рай, да грехи не пускают». Последних, как выясняется, не было. Стало быть, о чем же сказка сказывается? Вернее, о ком? Зацикленные на чувстве ложной вины герои не водятся ни в байках, ни в мифах, ни даже в притчах, а лишь в хичкоковских психотриллерах и голливудских комедиях положений.