Его звали Робер

Алексей КОЛЕНСКИЙ

12.04.2017

Издательство Rosebud Publishing выпустило в свет книги «Брессон о Брессоне» и «Заметки о кинематографе». Обе являются не только лучшими учебниками режиссуры, но и катехизисом мировоззренческих основ важнейшего из искусств ХХ века.

Робер Брессон не мечтал стать режиссером для режиссеров, но от судьбы не уйдешь: вдохновив неореалистов и нововолновцев, Тарковского и Кесьлёвского, Каурисмяки и Джармуша, он научил преемников не мастерить картинку, а раскрывать суть вещей. Не работать на публику, а снимать для людей. Избавляться от суеты и общаться с Создателем на языке библейских мотивов, проявляющихся в природе человеческих отношений. Неудивительно, что автор тринадцати драм остался закрытой шкатулкой для современных поклонников: картины классика оживают лишь на большом экране, а демонстрируют их редко.

Книги «Брессон о Брессоне» и «Заметки о кинематографе» представляют «внутреннюю кухню» и «гостиную» развивавшегося на протяжении сорока лет авторского метода. Интервью мэтра привязаны к фильмографии, но это дань формальной стороне дела: в реальности режиссер не является автором «ряда фильмов». Подчеркивал: «Театр и кино: чередование «верю» и «не верю». Кинематограф: непрерывное «верю». Я занимаюсь кинематографом». А себе твердил: «Находись в неведении относительно того, что поймаешь, как рыбак не ведает о том, что он держит на крючке». Еще утверждал: режиссура — не искусство. А «снятые на пленку спектакли» почитал за скверный анекдот. Никого не эпатировал, просто ограничивал себя: «Творчество — это в первую очередь сокращение, отжимание лишнего. Это необходимость выбора… Только через молчание просачивается поэзия… То, что отбрасываешь как слишком простое, — важно, именно здесь нужно копать… Камера схватывает не только телодвижения, недоступные кисти или перу, но и некоторые душевные состояния, распознаваемые по признакам, без нее неуловимым». И в своих репликах — как кадрах — Брессон хранил четкость и точность смыслов, подчеркивая презрение к пустословию: «Однажды, к собственному даже удивлению, я сформулировал, обращаясь к одному из исполнителей: «Говорите как с самим собой». Цель одна: показать движение от внешнего к внутреннему, которое я считаю свойственным кинематографу, в отличие от движения театрального (от внутреннего к внешнему)».

Практически это выглядело так: выбирая в основном непрофессионалов, «как художник или скульптор», режиссер добивался от них естественной пластики. Шел к спонтанности через механистичность, преодолеваемую натурщиком изнутри путем бесконечных повторений. Эта строго индивидуальная естественность определяла характер и интонации событий, поверяемых живой речью: «Я придаю огромное значение тембру, окраске, природной естественности голоса непоставленного, выражающего себя исключительно ритмом, замедлением или ускорением».

Уточним: в отличие от артхаусных мастеров, католик Брессон не шел к себе, а исследовал жизнь духа — те «связи, в ожидании которых находится все живое и неживое, чтобы ожить». Характерно, почти все его картины — экранизации классики: Дидро и Жироду, Апулей и Кретьен де Труа, рассказ Льва Толстого, два романа Жоржа Бернаноса и три вещи Федора Достоевского — «Преступление и наказание», «Белые ночи» и «Кроткая».

В последнем случае речь шла не о счастливом свидании, а об избирательном сродстве: «Я не писатель, не интеллектуал. К семнадцати годам я не прочитал ни единой книги — до сих пор не понимаю, как окончил школу. Я получал от жизни не мысли, изложенные в словах, а ощущения. Музыка и живопись — формы и цвета — были для меня гораздо правдивее, чем книги… Любой роман казался фарсом. Тем с большей жадностью я бросался на Стендаля, Малларме, Аполлинера, Валери. Монтень и Пруст произвели на меня ошеломляющее впечатление… Почему Достоевский? Он — самый великий… Он рассказывает о чувствах, а я верю в чувства, и у него все без исключения точно».

Пользуясь текстом как силовой установкой, Брессон насыщал повседневность энергетикой драмы, как бы сгущал тучи и бережно собирал в пригоршню капли выпавшего дождя: «Литота мне ближе, чем гипербола… Я бы с удовольствием рассказал о современных юношах и девушках, которые ищут спасения в бездействии, отказываются от общества, построенного на деньгах и жажде наживы, на войне и страхе. Сердцем я всегда с ними».

«Брессон о Брессоне» и «Заметки о кинематографе» умалчивают лишь об одном: в кинематографе Робера нет места праздности, много кропотливого, неудобозримого, но детально прочувствованного интимного труда: ростовщичества («Кроткая») и виртуозного воровства («Карманник»), подготовки побега («Приговоренный к смерти бежал»), спасения заблудших («Дневник сельского священника»), противостояния безумной толпе («Мушетт») и упорного непротивления злу («Наудачу, Бальтазар»). Как и его анонимные «натурщики», классик сохранил верность духовно избранной бедности, ценой которой обретал ясность, восхищавшую его в «Мыслях» Паскаля, «Опытах» Монтеня и пьесах Расина. Много десятилетий размышлял над экранизацией «Книги Бытия», а когда окончательно не получилось, замолчал на шестнадцать лет. Брессон умер в 1999-м, в 98 лет, оставив удивительные ленты, подобные тихим обителям, словно испытывающим благодарность к возвращающимся паломникам. И в самом деле: «Снимать — это отправляться на встречу. В неожиданности нет ничего, чего бы ты тайно не ожидал».