Общество мертвых поэтов

Николай ИРИН

08.11.2016

«Надо ли бояться человека с ружьем?» — казалось, базовая формула выживания в XX столетии. Телесериал «Таинственная страсть», сделанный на студии «Русский проект» по заказу Первого канала и по роману Василия Аксенова, вынуждает формулу переиначить.

«Надо ли бояться человека с пером, пишущей машинкой, членским билетом писательского союза и сборником поэтических вольностей?» — технологически безупречный продукт с первых же серий транслирует тревогу, обещает встречу с реальной опасностью.

Обещания не пустые. Рассказчик-протагонист, врач и прозаик Аксен «Ваксон» Ваксонов, уверенно и агрессивно противостоит лживому советскому режиму. Он жесток и проницателен. Безоговорочно верит западным радиоголосам, ни во что не ставит партийно-правительственную сволочь, культурную обслугу режима, а в особенности гэбистов. Почитает Сталина за преступника всех времен. Принципиален, брутален, уверен в себе как носителе истины. Вооружен сарказмом и, кажется, предельно опасен. Сильно напоминает частных детективов из романов Хэммета и Чандлера, из американской нуар-продукции.

Похоже, этот неподкупный детектив нашел преступника и вступил с ним в обреченную на победу схватку. Ваксон очевидным образом режиму грозит. Не сомневается в его, режима, пускай нескором, но верном демонтаже. Он, например, легко опознает в толпе физиков замаскированного агента КГБ и буквально вынуждает того отвезти себя и подлежащего несправедливому судилищу поэта Процкого, читай Бродского, на вокзал.

В салоне автомобиля гэбисты пытаются бороться с литераторами за символическую власть, за доминирование и… по всем статьям проигрывают. Агенты неосторожно добиваются от Процкого стихов вслух. Тот ломается, словно до поры щадит неосторожных простаков, не знающих о колдовской силе туманных образов, а потом стремительно наносит удар убойной силы: монотонно, чтобы не сказать заунывно, декламирует.

А-а-а-а-а! Помогите!

Сейчас я скажу вещь, которую придется если не одобрить, то переварить. Наперекор замыслу автора исходного романа, наперекор художественной воле сценаристки Елены Райской, продюсеров Эрнста и Евстигнеева я солидаризируюсь с ошалевшими от туманных образов и заунывной интонации гэбистами. В качестве массового зрителя недоумеваю, ведь победа волюнтаристски Ваксону и Процкому приписана. Отдана незаслуженно.

В массовом искусстве, а кино и телевизионный сериал по определению оно самое, убеждает эмоциональная насыщенность, провоцирующая непосредственную чувственную реакцию. Стихотворения Процкого, равно, впрочем, как и персонажей более эстрадного толка, вызывают здесь недоумение. Ведь это изощренные филологические упражнения, механизм их восприятия принципиально отличается от механизма считывания броского аудиовизуального материала.

Авторы, по сути, делают антикино, интегрируя в тщательно реконструированную аудиовизуальную среду 50–60-х годов тексты иной природы и по умолчанию признавая производителей этих текстов значимыми экранными героями.

Я чрезвычайно ценю Евгения Евтушенко в качестве поэта-песенника. Опус Давида Тухманова на стихи «Любимая, спи», записанный в начале 70-х одновременно Леонидом Бергером и Валерием Ободзинским, более чем убедителен. Эстрада и кино сопредельны, именно потому недавний многосерийный байопик, посвященный судьбе последнего, не велик, но безупречен. Песни из репертуара Ободзинского, даже и перепетые там исполнителем средних достоинств, служат эмоциональным якорем, на бессознательном уровне отсылая к оригинальным записям великого певца и тем самым убеждая в социальной значимости главного героя. Зритель верит, что этот человек заслуживает центральной драматургической позиции.

Но когда Ян Тушинский, персонаж «Таинственной страсти», чьим прототипом является Евтушенко, зачитывает «Любимая, спи» в кадре на пляже, вспоминается то ли Козьма Прутков, то ли капитан Лебядкин, то ли Дмитрий Александрович Пригов. Да просто потому, что место бытования печатного слова — иное. На киноэкране значимость поэтического тропа необходимо отдельно и с усилием обосновывать. Зря, что ли, коммерчески сориентированные мастера Голливуда тяготеют к мюзиклам.

Надо учиться у американцев не тому, как побольнее ущипнуть давно ушедшего в историю гиганта, Советский Союз, а тому, как придумывать и воплощать на экране убедительную образность. Впрочем, отечественные мастера кино со времен Пятого съезда и тотального перестроечного демонтажа отчаялись продать свои чаще неловкие творения массовому зрителю. Вот уже четверть века их целевая аудитория — небольшая ангажированная корпорация «грамотных», «читателей», которые превыше яркой образности и солидарного зрительского восторга ценят некую априорную концепцию, как правило, протестного характера.

Американцы в любой биографии вынуждены акцентировать универсалии, ведь иначе их продукцию попросту не станут покупать. Американцы нашли бы способ по-настоящему «оживить» и Бродского, и Вознесенского, и Рождественского, и других. А наши знают, что их целевая аудитория заранее обложилась томиками любимых поэтов, что публика эта все равно станет смотреть сериал через призму своих идеологических предпочтений. Этих людей не нужно развлекать и увлекать, они изготовили в домашних условиях и приняли внутрь определенного рода чувства до просмотра.

Таким образом, авторы принципиально отказываются работать с массовым зрителем. Они нарушают конвенцию о сотрудничестве. Они, как уже было сказано, предписывают определенные реакции на персонажей, стихи и события, не считая нужным элементарно эти реакции обосновывать.

Более того, регулярно оскорбляют массового человека. Гэбисты, недоуменно и самоуничижительно комментирующие слишком сложносочиненное для экрана произведение Процкого, подаются как придурки. Как недочеловеки. Повторюсь, у меня, неангажированного зрителя, равно такая же реакция и на стихотворение не на своем месте, и на его чтение в невыразительной манере. Эмоционально я здесь заодно с гэбистами. Голливудские авторы солидаризировались бы со мною: они от меня зависят, меня учитывают, со мной сотрудничают.

Российские маркируют мою, заметьте, непосредственную и подлинную реакцию как придурошную. Это ошибка. Это непрофессионализм. Это элементарное непонимание кинематографических азов.

Мне легко впадать в подобное менторство: линия поведения поэтов-шестидесятников в этом сериале именно такова, я ее калькирую, и только.

Кстати, задолго до романа Василия Аксенова и сериала Влада Фурмана появилась убедительная пародия на него — «Покровские ворота» Зорина/Козакова. «Высокие, высокие отношения!» Творческий полет в стратосферу, любовь-морковь, адюльтер как социальная норма, попытка организовать буржуазное бытие в режиме неустроенного советского быта.

Когда коктебельская милиция арестовывает столичных поэтесс, фланирующих в шортах, Антон Андреотис, чей прототип — ценимый мной, понятный мне Андрей Вознесенский, презрительно бросает, пожалуй что, всей окружающей народной массе: «Убогие!» Разберем эмоциональную архитектонику этого, впрочем, типичного для сериала эпизода.

Авторы рассчитывают на то, что «молодежь», «передовые», «антисовки» — присоединятся к Андреотису. Они, видимо, искренне полагают, что осудят и даже возненавидят Андреотиса склонные к юбкам до пола «старперы», ненавистники Америки и добровольные помощники казачье-православных патрулей.

Это большая ошибка. Очередная ошибка. Очередной структурный провал.

Я фанат рок-н-ролла и танцор буги-вуги. Я считаю, что в последние пару лет некоторые «наши» перекладывают на Америку слишком много собственных грехов. Полагаю, что юные девушки даже и в современных разнузданных шортах имеют право пойти хотя бы и в Большой театр или Мариинку, потому что красиво.

При этом хорошо помню, что вся моя старшая, по происхождению деревенская, родня чрезвычайно комплексовала, когда разговор касался «секса», «эротики», «правил приличия». Здесь вопрос воспитания, сопутствующих социальных горизонтов. Дело даже не в «морали», а, если угодно, в привычках. Советская власть очень много сил тратила на то, чтобы защитить простаков из народа, в особенности «понаехавшую деревенщину», от преждевременной образности западного происхождения, от преждевременного урбанизма, от душевной травмы, наконец.

«Убогие!» — это круто, это серьезное оскорбление, и это едва ли не объявление гражданской войны, которой мы всем сердцем не хотим, но ее нам таким вот остервенелым образом навязывают.

Итак, методичное унижение моей социальной группы. От лица кого?

Прочитал в одной, кстати, весьма положительной рецензии на сериал то, о чем достоверно не знал, но догадывался: «Шестидесятники по большей части — дети советской номенклатуры». И еще: «Подзаголовок «Таинственной страсти» сообщает: «роман о шестидесятниках»». Расшифруем под занавес название. Что же это за «таинственная страсть»?

Призовем на помощь психоанализ. Базовая страсть героев сериала — лютая ненависть к Сталину. Как это, почему? Сталин к тому времени давно похоронен. Хэллоуин в СССР еще не прижился, даже не известен. Зачем такое внимание к мертвому одиночке?

Конечно, здесь перенос, проекция бессознательной ненависти к собственным отцам. Они, зачастую даже и сгинув в страшной социальной мясорубке, обеспечили своим детям такое количество социального капитала, которого хватило на то, чтобы сначала рулить «передовым» сегментом советской культуры, попутно унижая ее простоватых и, да, агрессивно-туповатых кураторов, а потом обеспечивать идеологическое обоснование демонтажа Советского государства, государства «убогих и крестьян».

Между тем талантливые, а местами даже гениальные дети-шестидесятники в глубине души понимали, что во многом доминируют чужими трудами-заслугами, что здоровая конкурентность не по их вине отсутствует. Отсюда агрессия по отношению к «убогим другим» и ненависть к Страшному Отцу, отсюда таинственная страсть.

В этом смысле сериал — вещь ценная, откровенная до невозможности.