Началось все с Аленки. Я очень люблю Аленку. Она смешная, очень подвижная, но немного косолапая, оттого на все натыкается, на каждом шагу спотыкается, шлепается на ровном месте. Все время она крутится, не может посидеть спокойно, — оттого ее шутя прозвали Крученой. Но характер у нее легкий, покладистый. Она не упряма, как Иришка, — ее всегда можно уговорить. Она никогда не грубит, как случается с Анночкой. Она веселая и добрая. Когда Аня болеет и плачет оттого, что ей больно, или оттого, что приходится принимать невкусное лекарство, Алена тоже начинает тереть кулаком глаза и просит, чтобы и ей дали касторки. Вообще она видеть не может чьих-нибудь слез — и плачет «за компанию». Но и веселится Алена охотнее и больше, чем другие девочки, — «со смаком», как говорят у нас в Киеве.
Но иногда на Аленку точно что-то находит — и тогда она начинает приставать ко всем. Есть такое растение — репейник: кругленькие его плоды как прицепятся к платью, к чулкам — с трудом отцепишь. Так и Аленка.
С утра она стала приставать к Анке:
— Анночка... Ну, Анночка!
Анка сдвигала брови, спрашивала нетерпеливо:
— Что тебе?
Алена не отвечала. Но через минуту опять тянула:
— Анночка... Ну, Анночка же...
— Отвяжись! — сердилась Анка и уходила в другую комнату.
Алена вздыхала, на минуту задумывалась, потом, переваливаясь, неторопливо шла за Анкой и, подкравшись, шептала у нее за спиной:
— Анночка...
У Анки вздрагивали плечи, она резко оборачивалась:
— Ну что?
Алена молчала и смотрела на Анку хитрыми-хитрыми глазами.
— Что она хочет? — волнуясь, спрашивала Анка Иришку.
Иришка удивленно поднимала тоненькие брови и старалась отвлечь Аленку.
— Аленушка, — говорила она сладким голосом, — ты, наверное, уже голодная... Может быть, ты пока пойдешь за чем-нибудь к Пашеньке? Может быть, уже пора завтракать?
Но Аленка качала головой, не уходила и не унималась.
Наконец Паша позвала девочек завтракать. Они уселись за свой круглый столик под окном в столовой: Анка — нахмуренная, мрачная, Иришка — обеспокоенная, Алена с хитрой улыбкой. На завтрак была цветная капуста — любимое кушанье Анки. Но только что Анка взяла в рот первый кусочек, Аленка снова:
— Анночка... ну, Анночка...
Анка чуть не подавилась, глаза ее наполнились слезами. С трудом проглотила она несколько кусков и отодвинула тарелку. Иришка быстро ела, поглядывая на Анку и Аленку, стараясь «до грозы» благополучно покончить с завтраком,— она вообще любила покушать.
Алена же не притронулась к еде. Она оперлась руками на край стола, положила на них свою кудрявую голову, смотрела Анке в рот и ныла:
— Анночка...
Анка вскипела:
— Говори сейчас же, что тебе нужно... дура!
Иришка сказала предостерегающе:
— Девочки, мама не позволяет ругаться.
— Разве я ругаюсь? — удивилась Алена. — Это же Аня.
— Паша, — сказала Анка решительно, — возьмите вашу любимую Аленку! У меня кусок в горле останавливается.
— Аленка! — закричала Пашенька из кухни. — Сейчас же оставь свои штучки!
Но Аленка только улыбалась.
— Еще смеется, глупая... — прошептала Анка.
Девочки, мама не позволяет ссориться, — испуганно сказала Иришка, поспешно доедая кисель.
— Это не я, — прищурилась Алена, — это же Анка... Это же все Анночка...
Анка наморщила лоб, побледнела и — бац кисельной ложкой Алену по голове. Алена скатилась с табуретки, зацепилась за ножку стола, столик опрокинулся, тарелки покатились на пол, потекла кисельная река...
Иришка закричала:
— Мама, иди скорей, девочки дерутся!
На крик прибежала Паша, и мы вдвоем с трудом растащили девчонок.
— Точно собачонки, — ворчала Паша. — У нас на даче, в прошлом году, вот так же... Щенку, бывало, хочется повозиться, сила в нем бродит, он и давай приставать к большому псу: то за хвост его схватит, то за ухо щипнет. Пес умный, терпит-терпит да как обозлится всерьез — такая драка пойдет, только шерсть клочками летит...
Аленка, вытирая кулаками слезы, не то всхлипывала, не то смеялась.
— Так ей и надо! — говорила Анка, сверкая глазами.— Она же кусается!
С той поры каждый день у нас в квартире драка. То Анка Аленку поколотит, то Аленка на Иришку нападет, а Анка заступится, то все трое сцепятся. Шум, крик, стулья падают.
Даже благонравная и трусоватая Иришка скоро тоже стала драться кулаками и ногами и чем придется. Мы с Пашей пробовали разбираться в их ссорах. Но Пашенька всегда старалась выгородить «свою любимую Аленку» и уверяла меня, что «у Анки рука тяжелая», а «Иришка — тихоня, но себе на уме», Аленке же будто всегда «за всех достается». Пока мы судили-рядили, кто виноват, девчонки уже снова играли вместе как ни в чем не бывало.
— Все уже прошло, тетя Верочка! — весело докладывала Аленка.
Иришка же подставляла разгоревшуюся щеку к моим губам и успокаивала:
— Не обращай на нас внимания. Просто мы любим немножко подраться.
— За такую любовь в милицию забирают, — ворчала Паша.
— Ну уж! — спокойно говорила Анка. — Из-за каких-то девчонок беспокоить милиционера?
Однажды, после очередной утренней потасовки, я рассердилась не на шутку.
Это был час нашей прогулки, и девчонки, всхлипывая, одевались каждая в своем углу.
— Сейчас я должна идти с вами гулять, — сказала я, но мне даже противно с вами ходить по улицам.
Вмолчании, гуськом, мы спустились по лестнице. Обычно на улице мы ходили так: Анка, Иришка и я шли рядом, держась за руки; Аленка шла впереди — «без ручки». Правда, она ежеминутно оборачивалась и натыкалась на прохожих.
— Это потому, что у меня глаза такие близорукие, оправдывалась она.
Сегодня я сказала сухо:
— Я не хочу идти с вами за руку. Идите одни.
Иришка заморгала часто-часто. Анка насупилась и взяла ее за руку. Аленка, на улице мгновенно забыв все, весело спросила:
— Куда мы пойдем сегодня?
Обычно я придумывала заранее маршрут, всегда с каким-нибудь «интересом», как говорили девочки: то мы отправлялись посмотреть, как растет новый дом на углу, то навещали «наше знакомое дерево» на Институтской улице, то «открывали» какую-нибудь новую улицу.
И сейчас девочки все враз остановились, поглядели на меня и ждали: «Куда?» Я сказала холодно:
— Идите куда хотите.
Алена посмотрела на меня, прищурилась и молча подала Иришке руку. Мы пошли по Ленинской вниз, к Крещатику. Девочки шли чинно, глядели в разные стороны. Иногда все три, точно по команде, оглядывались на меня. Я делала равнодушное лицо и разглядывала афиши на стенах.
«Ничего, это полезно, — думала я. — По крайней мере, можно погулять спокойно, без приключений».
День был теплый, ясный. В скверике за оперным театром возвышалась гора желтого влажного песку, вокруг нее возились и щебетали дети. Почти наверняка в этот час здесь можно было встретить знакомых ребят, поиграть с ними или, еще лучше, отправиться всем вместе на Владимирскую горку или в Ботанический сад.
Скучнее всего было идти вниз до «Трещатика», как Аленка называла Крещатик, а потом медленно возвращаться обратно.
Девочки оглянулись на меня и покорно, точно сами себя наказывали, стали спускаться по крутой улице.
Вдруг из ворот одного дома навстречу нам выбежала с криком женщина, за ней выскочил мужчина без шапки, красный и взлохмаченный. Он догнал женщину, схватил за руку: «Стой! Стой, тебе говорят!»
Женщина вырвала руку, хотела бежать. Мужчина с размаху ударил ее по спине так, что она пошатнулась.
— Девочки, девочки, назад! — закричала я, подбегая и хватая Анку за руку.
Но девочки стояли как вкопанные и смотрели во все глаза на дерущихся.
Прохожие останавливались, со всех сторон бежали люди. Мгновенно собралась толпа. Все кричали, охали, уговаривали, но никто не решался вмешаться в драку.
— Спокойно, граждане, — сказал милиционер, раздвигая толпу. — В чем дело?
Он подошел к дерущимся сзади и сильно схватил мужчину за плечи. Тот оглянулся, взбешенный, что ему помешали, но, увидев милиционера, сразу стих, руки его опустились.
— А ну-ка, давайте не будем, — сказал милиционер деловито. — В Советской стране хулиганить, бить человека не разрешается, — и, взяв мужчину за локоть, повел его через дорогу.
Женщина подобрала распустившиеся волосы и, плача, тоже пошла за ними.
— В милицию! В милицию! — зашумел народ.
— Так-то вот, — удовлетворенно проворчала старушка с корзинкой.
— Рукам воли не давай, — сказал маляр, шедший на работу с ведром и большой кистью, и посмотрел на свои вымазанные краской руки.
Я поспешила увести взволнованных девочек.
Два дня после этого у нас было тихо — никаких драк.
На третий, занимаясь в своей комнате, я вновь услышала в столовой возню и крики.
— Ах, ты опять? — крикнула Анка. — Ты опять драться? Вот же тебе за это!
Послышалось несколько затрещин, и плачущий голос Алены сказал:
— Бить человека не разрешается...
— Человека нельзя, — отчеканила Анка, — а тебя обязательно нужно... чтоб ты не давала воли рукам. Поняла?
№42
«Свой» XII