Алексей СОКОЛОВ, Владикавказ

28.06.2013

Дом злился. 

Не сказать даже, что случилось что-то особенное или досадное. Погода стояла приличная, запасов в кладовых и цистернах хватало, древоточцы поумерили свое прожорливое усердие к осени. Вода-кровь бодро бежала по трубам, когда открывался какой-нибудь кран на кухне или в ванной. Сланцевый утес, как и прежде, надежно высился за спиной, укрытый тщательно расчаленной противоосыпной сетью. Дрова бодро горели-потрескивали в печке, улетая дымом через добротно изолированный дымоход, или высыпаясь мелкими угольками из поддувала в широкий стальной поднос, исключающий пожар. Осенняя рощица за речкой-шалуньей, ниже по Долине, принарядилась в красно-багряное и желто-оранжевое, как и было из года в год. По большому счету, все в порядке; все как обычно.

Но дом злился.

Просто злился, не понимал — отчего, и злился потому еще сильнее. Кряхтел перекрытиями маленького чердака и ворчал досками пола на первом этаже. Сипел щелями в оконцах крохотного подвальчика. Сам на себя раздражался, но остановиться не мог. Казалось бы, мелочи, а все равно досадно. Одно да к одному. Вот, например: год за годом пытаешься докричаться до темного, старого Домика с замшелой крышей, что виднеется выше в долине, почти в устье ущелья, а он не отзывается. Ладно, он может быть брошен, а это, считай, что помер. Дымком оттуда иногда потягивает, правда. Допустим, там могут останавливаться лыжники, или охотники, или бродяги. Но ниже-то, за рощей, это чванливо-растопыренное Шале, что построено всего год тому как — оно-то брошенным быть никак не может? Туда все время прикатывают машины по хорошо видному серому серпантину через гребень отрога. Оттуда вверх по долине ползет то душистый дровяной дым, то запах мяса на углях под развеселую музыку… Почему Шале не отвечает, как ни зови? Хотя бы из уважения к пожилому соседу? Само-то соплюха совсем еще: всего вторую зиму собирается встречать в Долине... Тьфу!

Да это-то все и ничего бы.

Больше всего злил своим непонятным поведением Хозяин. Дом ощущал его, сидящего в спальне на топчане, как тяжелый комок в желудке. И не болит, вроде, но досаждает. И не забыть про него, и не избавиться. Хозяин все сидел и сидел, и ничего не делал. Это было неправильно, непонятно, обидно и грубо нарушало обычный миропорядок. Хорошо, допустим. Пусть соседи — снобы, и не хотят перекинуться словечком. Они, в конце концов, в своем праве. Дом отчетливо осознавал, что он гораздо красивее соседа сверху, хотя и не сильно больше по размерам, зато гораздо беднее и проще соседки снизу.

Разные, знаете ли, социальные слои. Но Хозяин?!.. Он же сам много лет назад построил Дом, своими руками, вкладывая в него всю душу! Создавал тщательно и неспешно, поскольку понимал, что возводит свой последний дом, будучи уже немолод. Камень к камню, лучший цемент, отборные тесаные бревна, самые хорошие доски, «вечная» черепица. Водопровод, обстоятельно разведенный медью от пристрелянного к скале дождевого бака. Электричество от линии внизу воздушным кабелем, а если оборвется — от маленького, совсем нового дизеля. Вместительные кладовые для продуктов на зиму. Уютный подвальчик с верстаком для рукоделия и стеллажами под мелочи. Чердачок для хлама; который каким-то волшебным образом так и не накопился... Кокетливый заборчик по краю уступа-участка: достаточно высокий, чтобы не запрыгивали в огород зайцы, и сетчатый, чтобы не заслонять обзор с веранды вниз по Долине. Простая встроенная мебель. Много-много книг, приятно щекочущих шуршанием своих листов и благородно собирающих на себя почти всю пыль в комнате.

Иногда Дом заболевал; случалось это пусть и нечасто, но регулярно. Хозяин всегда и сразу лечил его, с заботой и тщательно поправляя то, что требовало исправления. Гнал насекомых и мышей-полевок; вставлял разбитые ветром стекла; прочищал водостоки и желоба, по которым дождевые ручьи шумно убегали в речку. Обдирал и перекрашивал облупившиеся стены. Укреплял ступеньки лесенок и притуживал расшатавшиеся половицы.

Порою заболевал сам Хозяин. Тогда Дом, в свою чередь и по-своему, пытался починить его, старался помочь: придержать случайный сквознячок, порадовать неурочным солнечным лучиком из окна, просто тепло посочувствовать...

Дом и его Хозяин симпатизировали друг другу и крепко дружили, по-другому не скажешь. Еще Хозяин имел обыкновение разговаривать вполголоса. Дом, само собой, справедливо полагал, что Хозяин говорит с ним, поскольку других рядом не было. Он слушал неспешную речь, встраивая ее в свою картину мира, и так было всегда. По первости Дом еще пытался было отвечать. Хозяин, правда, либо реагировал как-то непонятно, либо не реагировал вовсе. Но в целом все было уютно, приятно и правильно. Как и обязано было быть с начала времен.

Бытие начало разлаживаться прошлой весной, когда Хозяин затеял строительство водоотвода из речки во второй дождевой бак. Затеял, начал, но вскоре забросил. Потом пошло-поехало, да все наперекосяк. Летом на теневой стороне крыши завелся серый мох. К осени проржавела окончательно флюгарка на кирпичной трубе. Зимой снег лег на не расчищенную от листьев гравиевую дорожку, и до весны эти листья противно прели там, под натоптанной снежной тропинкой, а весной так поприлипали к щебню, что остались уже навсегда. За зиму расшатались две нижние ступеньки у лесенки в подвал. И что? Хозяин к ним даже и не притронулся, просто осторожно на них наступая или перешагивая каждый раз!

По весне наглая облепиха на пару с бересклетом заполонили все углы на участке, а ежевика охамела окончательно, плотно окружив фундамент, вцепившись в начинающиеся трещины. Следом посыпались неисчислимые мелкие досадности: коротнуло в розетке в ванной (отгорел один провод, и розетка испортилась); почти начисто засорился водосток раковины — мерзкая серая вода с пеной подолгу кружила там, просачиваясь сквозь засор; на чердак навострились пробираться летучие мыши; весенний ручей намыл песка почти до подвального оконца; ветер, во время весеннего урагана, своротил тарелку спутниковой антенны... Ржавели тупые лопаты и кирка в сараюшке на задворке. Перегорела лампочка над входом. Калитка повисла на одной хилой петле... Дом морщился занавесками, но терпел, потому что любил Хозяина. Долго терпел, раздражаясь все сильнее, а от любви ведь до ненависти, как известно...

Ко всему, Хозяин почти перестал разговаривать. При этом он не был болен, Дом всегда чувствовал такие вещи. Он просто изменился не к лучшему, стал почти чужим, и Дом не находил тому причины. Да и черт с ним, в конце концов, с Хозяином. Вообще все как-то скверно последние годы, а тут еще он, комок в желудке... Если совсем уж невмоготу станет, можно и отделаться от него, в конце концов. Током долбануть в ванной, например, от той розетки. Или вот, пойдет на чердак... Сам древоточцев подраспустил, лесенка-то только с виду такая крепкая... Или вот просто замок заклинить, когда он вниз по Долине соберется. Пускай на дворе колотится, гад ленивый. Разговаривать он не хочет, скотина, видите ли... Расселся себе на топчане... Не снисходит к нашим ничтожным проблемам... Нет уж, именно током в ванной его — так, кажется, ему будет больнее... Или, все же, лесенкой? А если шею не до конца свернет?.. А если и свернет — потом-то что? Лучше замком, наверное, пускай снаружи остается, а не внутри гниет...

Мужчина злился. Он сидел на своем топчане, который когда-то предпочел мягкому дивану, привалившись к завешенной потертыми шкурами стене и натянув одеяло до покрытого седоватой щетиной подбородка. Так было уютно, и чуть успокаивало, но именно что «чуть». Злился ни от чего, и от беспричинности злость только усиливалась, пыхая острыми горячими язычками из-под золы.

Вроде бы, все и нормально, все своим чередом. Вот, осень. Рощица за рекой, ниже по долине, стала красно-багряной и желтой с оранжевым, как и всегда в это время года. В сарае полно дров, в подвале — угля, а в баллонах — газа. Съестных припасов к зиме заложено вдосталь. Здоровье не сильно барахлит, даже самочувствие так себе, ничего. Звери не беспокоят, камни с утеса за домом во двор не сыплются, речка из берегов не выходит... Откуда же такое раздражение, глухое и совершенно беспричинное? До дрожи в кулаках? До желания разбить что-нибудь об стену? Гневливые депрессии; а ведь раньше так не одолевали, раньше и в помине такого не было...

Дом вокруг надоедливо потрескивал и поскрипывал, как капризный ребенок, требующий общения. Это тоже раздражало и тоже злило. Как застарелое одиночество, как бессмысленность суеты по хозяйству для себя самого, как зачитанная до потери страниц книжка. Как жизнь, из которой небесный зубодер щипцами выдернул коренной смысл.

Годы сменяют друг друга, тупые, безликие братья-близнецы, с одинаковыми привычками и монотонностью. Притаскиваются и убредают бурой чередой. Притаскиваются — и убредают.

Льют одинаковые дожди, идут одинаковые снега.

В зеркале каждое утро одна и та же рожа, осточертевшая до рвоты за минувшие десятилетия. Одинаково воняет скошенная к лету трава, сграбленная в кучу у забора. Хоть бы какая живинка в жизни... Даже о деньгах переживать не приходится! Тех, что уныло-регулярно пополняются пособием и авторскими отчислениями на счету в каком-то далеком, а потому почти мифическом, банке, вполне хватает на еду, книги и хозяйство. Ничего другого не хочется. Ничего вообще не хочется. Даже книг. А ведь когда-то это все называлось «Покой» и очень даже нравилось.

Да потом, если не такая заплесневелая однообразщина — то что? Путешествия? Насмотрелся. Приключения с экстримом? Накушался в свое время, да и здоровьице уже не то; так что благодарствую, знаете ли... Охотой заняться, что ли? Ружье прикупить недолго. Зверей жалко убивать. Шевелиться неохота, читать лень, выпивку организм не принимает, по хозяйству усердствовать — а зачем? Помру через несколько лет... Ну, пусть через десяток даже, или два... Все равно все пропадет...

Бриться не для кого, работать незачем, окружающие пейзажи изучил так, что уже тошнит.

И дом туда же... Трещит, будто собрался развалиться. Будто не навсегда строен, не на диких валунах, не из пропитанного антисептиком бревна; будто не на совесть сработан, не с душою...

А в последнее время вообще такое нехорошее ощущение, что дом злится. Что набычился, гад, и замышляет, подлюка, что-то недоброе. Что предал, продал, перестал быть крепостью и...

Тьфу. Никак, паранойя начинается...

Мужчина выбирается из-под одеяла, сует ноги в тапочки и пару раз прохаживается от окна к столу и обратно. Половицы сварливо скрипят.

В низовья выбраться? В город? Мимолетное желание умерло, толком не родившись. Да и машина в последний раз заводиться отказалась, а посмотреть, что там с ней, до сих пор не удосужился. Собаку завести?.. Так ладно, если помрет раньше хозяина. А наоборот?.. Возле стены стоит ящик с инструментом. Он приготовлен еще неделю назад, чинить крылечко. Заняться?

Мужчина отворачивается от ящика и снова прохаживается от стола к окну. Задергивает занавески. Левая застревает. Мужчина зло дергает несколько раз, так что отрывается клипса, потом плюет на это дело. Окно — стол. Стол — окно. Половицы скрипят. На столе начатая и заброшенная рукопись, вокруг и на листах — пыль. Прибраться? В ванную надо бы, сполоснуться со сна... Этак и совсем освинеть недолго...

«Все-таки, током», — мрачно решает Дом. Мужчина замирает на пороге маленькой ванной.

Спину пробирает от сумрачного и почти злобного... Внимания?.. Взгляда?.. Отношения?.. Во, накатило. Совсем беда. Успокоительное пора пить, что ли?.. А, черт!.. Мужчина разворачивается рывком и оглядывает комнату. Никого, конечно. Как и во всем доме.

Тогда он поднимает лицо кверху (почему именно кверху? неважно) и кричит в отчаяньи:

— Ты!!! Что?! Ты-то что? Зачем? Ну, зачем?! И так все хреново! Еще и ты! За что? Что я тебе?.. Я же тебя строил! Вот этими руками! Как надо! Душу вкладывал! Всю душу в тебя вкладывал, а ты?.. И ты туда же…

«Всю душу он вкладывал», — фыркнул злым сквозняком Дом. На чердаке хлопнула форточка, сорвавшись со стопора. Хозяин уронил руки и побрел зачем-то к лесенке на чердак. Той самой, подточенной древоточцами. По скрипящим половицам. Значит, все же, не током, а лестницей?..

— Всю душу вкладывал... — задумался Дом. — Всю. Душу. Вкладывал.

В окно через незадернутую половинку занавески заглянуло солнце, пылинки заплясали в золотом свете. Пронеслась тень от какой-то птицы.

Хозяин строил свой Дом так, будто от правильности постройки зависело все мироздание. Он придирчиво отбирал материалы. Все самое лучшее. Не ленился выдергивать и снова заколачивать криво пошедшие гвозди. Сдерживал нетерпение и не снимал опалубок, пока бетон не только не застывал окончательно, но и не набирался максимальной прочности... Он, действительно, вкладывал в работу всю душу, и всей душой любил свой Дом еще до того, как тот родился и взглянул на свет ясными окошечками из-под красной черепичной кровли. Хозяин положил руку на перила и поднялся на первую ступень. Ступень сварливо отозвалась.

— ...Душу вкладывал, — думал Дом. — Вкладывал. Вложил?..

Дом замер. Раньше, когда все было хорошо и правильно, о таких вещах даже и задумываться не приходилось как-то. Жил себе да жил — не тужил... Но если подумать, интересно ведь как получается: Лачуга-то та, в ущелье, — когда, откуда, кто сотворял, как, ничего неизвестно. Да и Бог с ней, покуда. А возьмем, к примеру, это вот... Которое внизу?..

Шале построили всего за полтора месяца веселые расторопные парнишки в оранжевых комбинезонах и касках, с помощью подъемного автокрана, бульдозера и грохочущих отбойных молотков. Под рев самосвалов и вой бурильной установки. В столбах пыли, дизельных выхлопах и всполохах сварки. Их деловитая, назойливая перекличка постоянно доносилась оттуда, пока стены Шале, сделанные Бог знает где, как и кем из каких-то хитрых плит, поднимались над площадкой, чтобы сомкнуться на чванливых хайтековских торцах (стекло и винил; металл, снова винил и опять стекло!).

В это вот Шале они душу вкладывали, деловитые оранжевые ребята?.. Хозяин медленно миновал вторую ступень и задумался, поставив ногу на следующую. Эта пока не ворчала, молча принимая вес погрузневшего тела... А если нет? Если у Шале вообще нет души, и у Домика, что наверху, тоже нет? Если они только с виду живые, а на самом деле — такие же бездушные, как скалы вокруг? Бездушные...Хозяин миновал еще две стонущие разными голосами ступени. Как раз под следующей-то жуки и выели в древесине лестницы самые большие дырки для своих личинок.

...Может статься, соседи потому и не отвечают, что просто не могут, как не могут мертвые камни? Но ведь если это так — получается, что мы с Хозяином вообще одни здесь, в нашем мире? Только я и он? Он и я?..

Лестница отчетливо треснула.

И у меня нет никого, кроме Хозяина?..

Мужчина (словно и не слышал треска) сомнамбулически поставил ногу на следующую ступеньку. Дом вздохнул тогда ветром в трубе под ржавой флюгаркой, напрягся и поддержал изъеденный брус, чтобы тот не переломился.

В конце концов, Хозяин, наверное, просто стареет, и ему труднее работать. И он от этого расстроен. Вон он, почти седой и хромает... У меня тоже седой мох на крыше завелся, и я тоже, наверное, стал брюзгливым... Мужчина вздрогнул и удивленно огляделся, стоя посреди лестницы. Потом улыбнулся.

— Отпустило, — удивлено произнес он вслух.

Затем еще раз огляделся и поднялся на чердак, где стал копаться в сундучке с лязгающими скобяными приблудами, приговаривая:

— Совсем половицы расскрипелись... Форточку закрепить... Черт, где вантуз для раковины?.. Рассопливился, пенсионэр… Лесенка, вон, совсем гнилая стала, тетиву менять пора... Калитка, опять же...

И чуть позже, почти про себя:

— А что я хочу от своего дома? Он же — как я. Я ворчу — и он ворчит. Я злюсь — и он злится. Мне хорошо, и ему тоже.

«И верно, — согласился про себя Дом. — Я тоже хорош. Хозяину одиноко, а я...»

Дом снова напрягся, поддерживая лестницу, пока Хозяин, с материалами в охапке, неуклюже спускался по ней боком.

«И правильно», — донеслось вдруг из верховьев Долины. Совсем тихо, шелестом опадающих листьев. И чуть позже, вкрадчивым шорохом землеройки: «Ты молодец». И еще, совершенно уже беззвучно: «Совсем как я, когда-то»...

Дом встрепенулся, будто от легкого подземного толчка, хотел было ответить… Но промолчал, потому что понял — лишнее. Ему показалось, что Домик, там, наверху, чуть улыбается сквозь густой серебристый мох и проросшие через старое дерево побеги. Дом в ответ тоже улыбнулся, как мог.