31.05.2013

Был вечер. Алеша Стрельцов сидел в своей уютной, чистенькой комнате и готовил уроки. Дверь внезапно отворилась, и в комнату к нему вошел старший брат Павел.

— Знаешь, дружище Алексеич, что я надумал? Ты, братец мой, должен родителям на серебряную свадьбу речь сказать! Речь торжественную, трескучую! Со вступлением, продолжением, заключением, — сказал он совершенно серьезно.

— Лучше ты, Павлуша, ты старший. — И Алеша вспыхнул до корней волос.

— Я-то своим чередом. Только и тебе отставать не след.

— Я не сумею, — дрожащим голосом возразил мальчик.

— Стыдись, братец! Ты — гимназист третьего класса, первый ученик... и вдруг не сумеет! Не умеет только тот, кто не хочет. Обдумай, приготовься, выучи, — внушительно сказал старший брат.

В это время в комнату впорхнули две молоденькие миловидные женщины: жена Павла Сонечка и старшая сестра Лена.

— Что случилось? Почему Алексеич повесил нос на квинту? — спросила Сонечка.

— Не правду ли я говорю? — обратился к ним Павел, едва сдерживая лукавую улыбку и подмигивая на опустившего голову брата. — По-моему, Алексею непременно следует приготовить ко второму июня блистательную речь!

— Да, да, конечно!

— Иначе нельзя: родители обидятся.

— Знаешь что, Алексейчик, ты, милый, не смущайся: я тебе напишу, а ты выучишь, — предложила сестра.

— Ну уж нет! Это извини! — мальчик встал и гордо выпрямился. Он был высок ростом, очень строен и красив. Его большие серые глаза смотрели открыто и правдиво.

— Если вы говорите, что надо сказать речь, я скажу. Но только уж придумаю сам. — Алеша весь вспыхнул и нервно заходил по комнате.

— Ну, не гневайся, мой хороший, ведь я пошутила. Мы знаем, что загребать жар чужими руками не в твоем характере.

— Но до чего наш Алексейчик похож на маму. Смотрите: ее походка, ее манеры, а уж глаза, голос — просто вылитые, — заметила Сонечка.

— Зато он у нас и всеобщий баловень... Самый маленький... Хороший мальчик! — подхватила Лена.

— Ну уж, будет вам! Точно нет интереснее темы для разговоров, — серьезно заметил Алеша, но не выдержал и рассмеялся.

Трое старших с шутками и разговорами скрылись из комнаты, оставив взволнованного гимназиста одного.

«Сказать речь на большом обеде! Все будут смотреть на него... слушать. Все будут смотреть на него и слушать... А он должен встать и говорить, обращаясь к ним, к дорогим, которых он так безгранично любит, ради которых… всегда мечтал сделать что-нибудь великое, чтобы они с гордостью могли сказать: «это наш сын!»

Сердце мальчика стучало так, как будто он сейчас должен был говорить речь, щеки и уши пылали. Павел сказал: «Ты должен»... Хорошо ему — он бывал на разных званых, он такой находчивый, смелый. А Алеше-то каково? Лучше сквозь землю провалиться. У него язык-то не повернется, он не выговорит ничего. Отказаться невозможно. Ведь это для них...» — в волнении думал мальчик, обхватив голову руками.

Вдруг счастливая мысль озарила его: он перечтет по этому поводу все подходящее, напишет черновик, выучит и попробует говорить себе наедине. Не пропадать же ему, в самом деле, из-за этой речи!

Успокоенный немного, Алеша направился в кабинет отца, где слышались веселые, молодые голоса.

Алексей Павлович и Зинаида Петровна очень любили свои воскресенья: около них собирались все дети. Молодая, новая жизнь била ключом. А Стрельцовы жили любовью, заботами и примером желали вдохнуть в эти дорогие им жизни то же согласие и ту же любовь, что служила путеводною звездою и создала их семейный очаг таким счастливым.

Алеша вошел в кабинет. Отец играл с Павлушей в шахматы. Мама с сестрами и Сонечкой шили какие-то крохотные рубашки. Мама подняла голову…

— Ты красен, как рак! Чем взволнован, мой сынок? — спросила она.

— Занимался... Разговаривал со своими, — уклончиво отвечал мальчик…

— Павлуша имел с ним крупное объяснение, мамочка, — смеясь, сказала Соня.

— У нас страшная тайна! Можно нам с ним иметь тайну, мама? — спросил Павел, отрываясь на минутку от шахматной игры.

— Сколько угодно, вполне надеюсь на ваше благоразумие, — пошутила мама.

— Очень-то не надейся, матушка. Телят по осени считают, — заметил ей муж.

— Ну, вот еще! Не стоило нам доживать до серебряной свадьбы, если бы на детей нельзя было надеяться.

— А уж и отпразднуем же мы вашу серебряную свадьбу! — воскликнула Соня.

— Ей-Богу, я выкину какую-нибудь небывалую глупость от радости! — подхватила Верочка, старшая гимназистка.

Все рассмеялись.

— Вера, не забывай, что мама на тебя надеется, — сказал отец.

— Мы будем пировать три дня! — сказала Лида, младшая гимназистка.

— Три дня, это чересчур много, — возразила Зинаида Петровна.

…Да, вот дожили Стрельцовы и до Серебряной свадьбы. Двадцать пять лет — не малое время! Прошли молодые годы, подросли дети, подходит старость... Долг перед Богом и людьми, кажется, по возможности, исполнен… Были дни радостей, успехов, много тревог, волнений, забот, даже нужды и горя пережито.

Однако не помнят «старики» Стрельцовы, чтобы они когда-нибудь тяготились или пожалели, что у них подрастает пятеро детей. Переносились безропотно усиленный труд, самоотверженные заботы, бессонные ночи, лишь бы дети были счастливы и здоровы, лишь бы не потерять, храни Бог, кого-нибудь из них.

...В этот «юбилейный» год Алеша очень часто, сидя в своей комнате за уроками, в гостях или на воле, даже в гимназии, задумывался и уносился мыслями в ранее детство… Он вспоминал себя маленьким мальчиком в красной рубашке, плисовых шароварчиках; вспоминал, как он любил засыпать на руках мамы, когда она напевала ему чистым, приятным голосом любимую песню. Усаживаясь на колени матери, он обнимал ее за шею, крепко прижимался и говорил:

— Ну, спой, мамочка про трубку.

Мама начинала:

«Здорово, брат, служивый!

Ты куришь табачок?

А трубка — что за диво!

Дай посмотреть, дружок?

Какая позолота с резьбою по краям!..

Не по тебе работа:

Отдай-ка лучше нам!»

Это была длинная-предлинная песня... Алеша находил ее самой лучшей и под ее напев засыпал… Вспоминал Алеша и как мама сама всех их приготовляла к экзаменам, как она их обшивала, как играла с ними, и как журила, когда они были виноваты…

Отец немного посвящал им времени: он был слишком занят больницею, пациентами, работой. В голове мальчика, как в панораме, мелькает все пережитое: в те дни, когда папа оставался дома, они собирались после обеда у него в кабинете. Какая радость была сыграть с отцом в шашки или сразиться в солдатики и занять его крепость, разгадывать шарады, которые задавал он. Становились они, дети, старше, — читали вместе, вели разговоры по поводу прочитанного, спорили, спорили... Затем музыка по вечерам, елки, детские праздники, наконец, свадьба Павла, потом Лены... И семейная радость при появлении на свет дочери Павлуши.

…В памяти Алеши особенно ярко запечатлелся один вечер. Мама тревожными шагами ходит по темной комнате — она ждет отца. Дети притихли в детской: они знают, что папа уже две ночи не ночевал дома, что у него тяжелый больной и сегодня опасная, сложная операция…

Звонок… Мама сама открыла дверь и обняла отца.

— Ну, что? — тревожно спросила она.

— Отлично!.. Спасен!.. Устал, голубка, едва доехал… Вьюга ужасная… Мороз, какого не запомню. Где дети?

— Поешь, Леша… Напейся чаю…

— Не могу… Обниму ребят и лягу отдохнуть… Так устал, что даже говорить трудно…

В прихожей опять послышался тихий звонок. Мама снова открыла дверь, с кем-то говорит. Вышел отец. Дети выглянули из детской, видят: старушка бедная, говорит робко, полушепотом… низко кланяется, плачет… Алеша уловил только: «Батюшка… родной… помоги… кончается сынок-то… один — опора… Не оставь, батюшка доктор…»

— Где? — спросил отец.

— Далече, очень далеко, кормилец… Бедность горькая… К тебе добрые люди идти надоумили. Помоги!

И старуха, кряхтя, опустилась на колени.

— Встань, бабушка, встань! Богу кланяйся… Идем скорее к твоему сыну… Идем.

Алексей Павлович поднял старушку с колен, наскоро одел пальто и они ушли.

Проходит час-два. Алеша ждет отца, он ходит из комнаты в комнату, ничего не может делать, — он взволнован. Отец вернулся грустный, задумчивый, прошел в комнату матери; они там о чем-то тихо говорили; мать отодвигала ящики, что-то доставала, ходила в столовую, в буфет, что-то приносила оттуда…

Вскоре отец вышел в переднюю с большим свертком, мама с заплаканными глазами сопровождала его.

— Подожди… захвачу еще одеяло потеплее… подушку… — сказала она и вернулась.

Алеша подбежал к отцу:

— Папа, куда же вы уходите оба? Что это у тебя?

— Иди, иди, мальчик, к себе в комнату! — торопливо ответил Алексей Павлович и, вместе с женой, скрылся за дверью.

Алеша задумался, у него мелькнула мысль: «Это они опять к старушке... Папа, мама, какие вы добрые! Редкий папа!»

Вспоминает все это Алеша, и его сердце наполняется неизъяснимой гордостью, счастьем, что они, эти хорошие, лучшие люди, — его отец и мать!

...Алеша похудел и побледнел. Самолюбивый мальчик измучился от одной мысли, что речь, которую он приготовляет к серебряной свадьбе, смешна, глупа, неудачна.

Да, задал ему брат задачу!

— Алеша, милый, отчего ты так дурно выглядишь? Не болит ли у тебя что? — тревожно спрашивала мать.

— Я совершенно здоров, мамочка. Не беспокойся, это так, — пройдет…

— Просто заучился парень, устал: на даче отдохнет и поправится, — говорил отец.

Переехали на дачу в Финляндию, на берег моря, куда Стрельцовы уезжали каждое лето. Второе июня уже не за горами. Волнение Алеши принимало большие и большие размеры. Сколько бумаги исписал он, запершись в своей комнате, сколько книг перечитал, сколько думал!..

То он уходил на берег моря, дышал там полной грудью и пробовал голос, то взбирался на горы; даже, как великий греческий оратор Демосфен, набирал камешки в рот, думая, что пример знаменитого человека достоин подражания.

А сестры-гимназистки то и дело подзадоривают:

— Ты, Алеша, наверно, хорошую речь скажешь. Ты ведь у нас умный-преумный! Недаром первый ученик!

Про себя Алеша решил, что речь обыкновенным разговорным слогом говорить нельзя. Это совсем не идет: выйдет болтовня, а не речь… Речь следует «произносить» особенным образом и высокопарными словами: например, в речи уже никак нельзя сказать — «в этот день», непременно нужно произнести: «в сей день».

Мальчик убегал на берег моря, принимал там классическую позу и, обращаясь к волнам, начинал говорить. Он произносил слова медленно, раздельно, торжественным тоном: «Досточтимые, уважаемые наши родители!» Нет, не нравится! Это слово «досточтимые» такое глупое! Лучше «глубокоуважаемые». Опять не то: выходит точно письмо какое-то. Мальчик задумывался. Вот он как скажет: «достойные глубокого уважения и почтительной нежной любви родители, в сей знаменательный день трогательно приносим мы…» Так, кажется, для начала будет хорошо. Дальше он опишет в коротких словах чувства их, детей, потом чувства родителей, в заключение скажет «про то», скажет непременно…

Одно смущает Алешу — кажется ему, что речь его не достаточно торжественна: не находит он ни в своей голове, ни в книгах подходящих умных выражений, своих же близких он ни за что не спросит: отлично помнит он слова Лены про чужие руки и про жар. Как бы ему ни было трудно, но речь он придумает сам, и до серебряной свадьбы никто ее не услышит.

Раз утром обе сестры-гимназистки подсмотрели, как Алеша ораторствовал на берегу моря. Они не хотели смущать его и незаметно удалились, но вечером не преминули поддразнить.

— Алексейчик, не спятил ли ты с ума? — спросила его младшая сестра.

— Что за вопрос, Лида?

— Мне показалось, что ты давеча с морем разговаривал.

— Если тебе, милейшая сестрица, показалось, ты бы перекрестилась, — рассмеявшись, ответил ей мальчик, а сам подумал, что надо осторожнее «произносить свои речи».

Наступило второе июня. День, как на заказ, был великолепный — теплый и ясный. Дача Стрельцовых приняла небывало-живописный, праздничный вид. Балкон, окна, все комнаты были убраны цветами, вензелями, транспарантами и фонариками. С самого раннего утра шли суетливые приготовления: убирали комнаты для гостей, звенели посудой, стряпали и украшали столы цветами и зеленью.

Еще накануне на дачу съехались все дети; веселью и шуткам не было конца.

К утреннему чаю супруги Стрельцовы вышли из своей комнаты под руку.

Алексей Павлович был в светлом летнем костюме, а Зинаида Петровна в белом утреннем пеньюаре и с белой наколкой на голове. Это была пара на загляденье!

—Ура! Ура! Ура! — грянуло молодое, веселое приветствие детей, которые давно уже ждали выхода родителей, целое утро возились в столовой с гирляндами и цветами, шептались и готовили торжественную встречу…

Все пятеро родных детей, двое «богоданных» (так называла зятя и невестку Зинаида Петровна) и даже няня с маленькой внучкой на руках подходили к юбилярам и несли на большом серебряном блюде черный хлеб с серебряной солоночкой наверху. На блюде было вырезано: «Обожаемым родителям от благодарных, любящих детей».

<...>

— Философ, не забудь о речи! — услышал Алеша за собой шепот. Обернулся — Павел.

— Я приготовил, Павлуша. Только мне очень совестно говорить ее.

— Пустяки! Смелость, дружище, города берет! — объявил весело и страшно брат.

<...>

Громкие веселые разговоры сменялись шутками и звонким смехом.

Подали шампанское. Павел встал и высоко поднял бокал. У Алеши застучало сердце.

— Милостивые государыни и милостивые государи! Подымаю бокал за здоровье наших несравненных родителей! Отец и мать, конечно, есть у каждого, но таких, как наши, немного. Они отрешились от личного эгоизма и отдали всю жизнь нам, детям, и на служение людям. От их порога никто не отходил с отказом в помощи… Если бы побольше было таких родителей, много было бы счастливых детей на свете, и люди были бы лучше и отзывчивее… Дорогие, любимые отец и мать, нет таких выражений, которыми можно было бы передать нашу горячую благодарность за все, что вы для нас сделали: за наше счастливое, отрадное детство, за годы учения, за настояния, ласки и заботы. Больше говорить не могу!.. От избытка чувств уста немеют.

— Ура! Ура! Ура! — раздалось громогласно.

Все поднялись с мест, началось чоканье бокалов...

Зинаида Петровна отирала слезы. Алексей Павлович тоже был чрезвычайно взволнован, но он про себя решил не распускаться и забрать себя в руки: «Этак, пожалуй, праздничный обед обратится во всеобщий плач».

<...>

Алеша сидел, как на иголках. Без заявления старших он не решался говорить свою речь… Ему стало казаться, что про него забыли.

— Алексеич, что же ты, дружище?! Родители ждут от тебя слова!.. Говори речь! — вдруг раздался с противоположного конца стола веселый звонкий голос Павла.

Все замелькало, закружилось в глазах Алеши; все сидящие за столом слились в одну общую массу; руки и ноги у него задрожали…

Сам не помнит, как он встал, опустив голову.

— Бокал возьми! — шепнул кто-то. Мальчик машинально взял бокал. Он чувствовал, что говорить не в силах, что совершенно забыл приготовленную речь, что вместо слов у него стучат зубы и что-то дрожит в горле.

— Не робей, Алексейчик… Тут ведь все свои! Смелее! — послышался милый голосок Сонечки.

Алеша собрал все свое мужество и поднял голову.

— Милостивые государи и милостивые государыни! — начал он, подражая Павлу. — Высокоуважаемые и досточтимые наши родители! — Алеша взглянул на мать. Что она думала — неизвестно, но по лицу Зинаиды Петровны, как светлые жемчужины, одна за другой катились слезы.

В голове мальчика почему-то в эту минуту мелькнуло воспоминание, как мама ухаживала за ним, когда он хворал.

— Бесценные, глубокоуважаемые родители! — снова начал Алеша.

— Что ты все — «родители» да «родители»!.. Уж довольно! — шепотом заметила младшая сестра.

— Дорогие, милые родители! — сказал Алеша, сильно сконфузился и почувствовал, что почва ускользает из-под его ног.

— В сей высокоторжественный день, — продолжал мальчик… Мысли его путались: то он думал о том, что шепнула ему Лида, то уносился сладостной мечтой к детству, к колыбельным песням матери, то вспоминал, какой добрый был всегда папа…

У него мелькнула надежда: вот у кого, в умных и живых глазах, найдет он необходимую поддержку, чтобы продолжать свою речь… Алеша взглянул на отца. По прекрасному, серьезному лицу Алексея Павловича текли слезы и скатывались на седую бороду. Алеша почему-то вспомнил историю со старушкой.

— Папочка!.. Добрый!.. Старушка тогда… Мама, родная!.. Люблю вас!.. — крикнул он каким-то не своим голосом, опустился на стул и зарыдал.

Никто, кроме родителей, ничего не понял в бессвязных словах мальчика.

Все бросились к нему, сестры поили водой, уговаривали.

— Пустите меня, — сказала Зинаида Петровна, села рядом и обняла сына.

— Люблю тебя и папу… Сейчас речь скажу… Люблю вас… Скажу вам речь… — бормотал нервно Алеша…

— Знаю, знаю, милый! После, после скажешь.

— Это все ты… все ты, Павлуша, виноват. И надо было тебе приставать к нему с речью?! — укоризненно заметила Сонечка мужу.

— Речь вышла самая красноречивая! — отвечал Павел.

— Алеша принимает все очень близко к сердцу. Два месяца речь не выходила у него из головы. Он даже говорил ее волнам каждое утро. Я не шучу, — рассказывала сестра Верочка.

— Уж будет тебе, Верочка! В такой-то день! — проговорил вдруг Алеша, поднимая голову, и улыбнулся… Он крепко сжал руку матери и порывисто встал.

— Я спокоен, мамочка; не беспокойся и ты. Это другое, — шепнул он.

Мальчик овладел собой и чувствовал в себе необычайную смелость. Лицо его горело и имело вдохновенное выражение, глаза блестели.

— Павлуша и Лена… — начал он тихо и взглянул молча на младших сестер, как бы приглашая их тоже ко вниманию. — Вячеслав… Сонечка… Вот что я думал и мне хотелось предложить… Нам так хорошо живется… А есть другие, которым живется тяжело… есть несчастные… Я хочу вас просить ради папы и мамочки… в память сегодняшнего дня… сделать для кого-нибудь что-либо хорошее… Чтобы и другие были счастливы… — Последние слова Алеша произносил почти шепотом.

Гром рукоплесканий покрыл слова взволнованного мальчика, который сел около матери, сильно переконфузившись.

— Это я понимаю! Молодчина, брат, — воскликнул Павел.