Дарья ЕФРЕМОВА

07.10.2019

Более двухсот авторов из России и русскоязычного зарубежья — ​от каждого по одному стихотворению — ​«визитной карточке», лучшее за последние 25 лет многообразие форм, контекстов и стилей. Все это — ​антология «Современное русское стихотворение 1992–2017», выпущенная издательством ОГИ и Фондом «Новый мир».

Поле современной отечественной поэзии настолько многоцветно, «не окультурено» и пугающе широко, что многим кажется, лучше к нему не подступаться. Отсюда набор клише от «ее нет» до «известна лишь узкому кругу посвященных». И пока критики, филологи и сами поэты говорят о расцвете, по ширине и богатству контекста сопоставимом с эпохой модернизма, читатели лишь разводят руками. Кто-то скажет: поэзия закончилась на Бродском и шестидесятниках, другие поправят: на Рубцове и Рыжем. Но и те и другие, хотя бы в качестве исключения припомнят Гандлевского, Кибирова, Кублановского, Кенжеева, Куллэ, Фаликова, Степанцова… Антология, состоящая из 228 имен, а знаток предмета мог бы попенять, что их должно быть гораздо больше, призвана послужить своего рода навигатором. Отобранные для нее сочинения — ​уже свершившиеся поэтические факты. Составитель сборника — ​профессор, доктор филологических наук, специалист по истории русской поэзии, автор журналов «Новый мир», «Арион», «Знамя» и «Октябрь» Артем Скворцов рассказал «Культуре» о тенденциях, роли традиций и отсутствии мейнстрима.

культура: Среди ваших авторов — ​Олег Чухонцев, Сергей Гандлевский, Бахыт Кенжеев, Юрий Цветков, Ирина Ермакова, Максим Амелин, Григорий Медведев, Юрий Арабов. Готовы назвать еще какие-то «определяющие повестку» имена?
Скворцов: Поскольку я нахожусь внутри процесса, назначать поэтов первого, второго и третьего ряда среди современников не могу — ​получится не вполне корректно. Конечно, у каждого исследователя есть свои взгляды на иерархию. Но навязывать их аудитории — ​не совсем верно. При работе над книгой у меня была другая задача: дать представление о современном контексте, показать авторов, которые заслуживают внимания взыскательного читателя. Если в Серебряном веке таких имен насчитывалось 30–50, то теперь их гораздо больше — ​примерно 200–300.

культура: Какие-то из актуальных тенденций можно проследить по антологии?
Скворцов: Не побоюсь этого слова — ​все. Современный контекст русской поэзии необычайно широк и пестр. На мой взгляд, в отечественной литературе еще не было такого периода, когда одновременно писали бы авторы, представляющие столь разные течения и направления. Есть те, кто ориентируется на архаику — ​от античности до фольклора. Другие опираются на XVIII век или традиции пушкинской эпохи. Существует мощная группа, чьим эстетическим ядром является поэтика Серебряного века. Целая когорта поэтов обращена к авангардистским опытам XX столетия. Ну и приверженцев условного постмодернизма и постпостмодернизма тоже нельзя не назвать. Каждый может найти то, что ему более близко. И вот это отсутствие магистральной тенденции я бы и назвал наиболее характерным для текущего момента: мейнстрима нет.

культура: Включенность в традицию имеет значение?
Скворцов: Состоявшийся автор не существует вне традиций. Другое дело, что сейчас нет опоры на что-то одно. Для кого-то важен в первую очередь Велимир Хлебников, для кого-то Евгений Боратынский, а для кого-то — ​Гавриил Державин и Василий Петров. Впрочем, представители старшего поколения более литературоцентричны, чем люди от 35 и моложе, которые черпают вдохновение не только в поэзии. Но общий принцип справедлив и для первых, и для вторых.

культура: Многие современные авторы говорят, что добиваться классической формы в стихе бессмысленно. Изменился темп речи, скорость восприятия, способы выражения мысли…
Скворцов: И да, и нет. Если кто-то сознательно пишет четырехстопным ямбом и рифмует первую строчку с третьей, а вторую — ​с четвертой, используя мужскую и женскую рифмы, то это похоже на вызов языку современности, борьбу с ним. Усиленно отрицая что-то, вы подчеркиваете его значимость. Однако есть немало авторов, особенно молодых (от 18 до 35), которые активно используют язык улицы, СМИ, интернета, мессенджеров. И чем человек моложе, тем чаще он прибегает к современным лексическим пластам, не характерным для более взрослого поколения.

культура: И все же сегодня предпочитают верлибр и слэмовый стих…
Скворцов: Очень по-разному. Я бы говорил о некотором балансе. Возьмите профессиональные литературные издания, так называемые «толстяки», о которых мало знает широкая публика: «Новый мир», «Знамя», «Дружба народов», «Урал», «Волга» и другие журналы. Вы увидите, что примерно равное количество авторов пишет условным традиционным стихом и формами, развивающимися в последние 10–15 лет. И в то же время есть довольно много поэтов, пишущих и так, и так.

культура: Объединяет ли что-нибудь современных авторов? Определенные темы, какая-то особая оптика?
Скворцов: Общее — ​позиция лирического субъекта, которая встречается и у зрелых поэтов, и у молодых авторов. Это угол зрения частного человека. Он не пытается быть голосом поколения или нации, а высказывается от своего лица и обращается к таким же отдельным личностям в надежде, что его услышат и поймут.

культура: Еще один расхожий штамп о современной поэзии — ​все ждут «нового Маяковского» или «нового Бродского». Он будет?
Скворцов: Делать такие прогнозы очень соблазнительно. Их часто можно встретить в литературной критике. К примеру, когда не стало Бродского, в литсреде навязчиво возникал вопрос, кто же его заменит. И только спустя некоторое время стало понятно: новый Бродский не только невозможен, но и не нужен, ведь для поэзии это будет шаг назад. Напротив, необходим кто-то с новым именем и совершенно на нобелевского лауреата не похожий. То же самое справедливо и по отношению к классикам более отдаленных эпох. Да, мы можем вычислить литературную родословную того или иного автора, увидеть параллели с каким-либо предшественником в стихах или поэтических циклах. Но настоящий талант не будет ставить себе целью кого-то повторить, стать «новым Иксом». Переосмыслить — ​да. Подискутировать — ​возможно. Но не копировать. И слава Богу, ведь в таком случае не существовало бы культурной эволюции. А она, к счастью, есть.

Александр Беляков

Второе пришествие

Постучались за полночь.
— Саша, открой!
— Кто там?
— Это мы.
— Вы же умерли!
— Мы воскресли.
— Что вам надо?
— Хотим домой.
— И куда мне вас девать?
— Возьми к себе.
— Ко мне нельзя.
— А на Свердлова?
— Там сейчас Дюша.
— А на Дзержинского?
— Вы там весь дом распугаете.
— И куда же нам теперь?
— Не знаю.
— Думай скорей.
Стоят за дверью, не уходят.
Отец, бабушка, мать, дед, тетка, дядька.

Сергей Гандлевский

На смерть И. Б.

Здесь когда-то ты жила, старшеклассницей была,
А сравнительно недавно своевольно умерла.
Как, наверное, должна скверно тикать тишина,
Если женщине-красавице жизнь стала не мила.
Уроженец здешних мест, средних лет, таков, как есть,
Ради холода спинного навещаю твой подъезд.
Что ли роз на все возьму, на кладбище отвезу,
Уроню, как это водится, нетрезвую слезу…
Я ль не лез в окно к тебе из ревности, по злобе
По гремучей водосточной к небу задранной трубе?
Хорошо быть молодым, молодым и пьяным в дым —
Четверть века, четверть века зряшным подвигам моим!
Голосом, разрезом глаз с толку сбит в толпе не раз,
Я всегда обознавался, не ошибся лишь сейчас,
Не ослышался — ​мертва. Пошла кругом голова.
Не любила меня отроду, но ты была жива.

Кто б на ножки поднялся, в дно головкой уперся,
Поднатужился, чтоб разом смерть была, да вышла вся!
Воскресать так воскресать! Встали в рост отец и мать.
Друг Сопровский оживает, подбивает выпивать.
Мы «андроповки» берем, что-то первая колом —
Комом в горле, слуцким слогом да частушечным стихом.
Так от радости пьяны, гибелью опалены,
В черно-белой кинохронике вертаются с войны.
Нарастает стук колес, и душа идет вразнос.
На вокзале марш играют — ​слепнет музыка от слез.
Вот и ты — ​одна из них. Мельком видишь нас двоих,
Кратко на фиг посылаешь обожателей своих.
Вижу я сквозь толчею тебя прежнюю, ничью,
Уходящую безмолвно прямо в молодость твою.
Ну, иди себе, иди. Все плохое позади.
И отныне, надо думать, хорошее впереди.
Как в былые времена, встань у школьного окна.
Имя, девичью фамилию выговорит тишина.

Ирина Ермакова

***

Лето Господне. Луч на плече. Жара
(воздух течет — ​хоть выжимай платье).
В доме радость — ​гостья! переполох с утра:
— Знаешь, Маша, ты мне теперь сестра.
— Все мы сестры!
— Некоторые — ​братья.

Их тела прозрачны. Тени прошиты светом.
Каждая — ​носит в себе сына.
— Человек — ​это глина.
— И дух!
— Дух и глина.
(сыновей убьют — ​но они не знают об этом)
Они болтают, пьют лимонад, смеются
(о Утешитель всех сокрушенных сердцем).
Кудри одной морем червонным льются.
Косы другой — ​крупная соль с перцем.
— Лиза, смотри, какие вчера браслеты 
Подарил мне Оська — ​яхонт на изумруде! 
(легкость моя — ​летняя легкость, где ты). 
Солнце на крыше, что голова на блюде. 
Тень на стене сложилась крестообразно. 
На столе лукум, орехи, гроздь винограда 
в каплях розовых, луч в разломе граната. 
Чудятся дальние громы, а небо ясно.

Первая — ​девочка. Вторая — ​почти старуха.
Над головами их по горящей сфере.
— Слушай, Маш, а он… он тебе верит?
Верит Иосиф, что… от Святого Духа?

Что такое две тысячи лет?
Глоток лимонада.
Миндаля ядрышко в сахарной пудре липкой.
Две слепых минуты.
И темная ночь над зыбкой
(сумки-шуба-шапки-валенки — ​из детсада
на руках — ​ангина — ​градусник на пределе
человек — ​дух дух дух — ​дух и глина
скорая — ​заблудилась где-то в метели
Боже — ​не оставляй моего сына).

Усмехнулась Мария. Сияет Елизавета.
Луч сломался. Тени подсвечены снизу.
Тонет солнце за кровлями Назарета.
И родится Свет. Но прежде — ​Свидетель Света.

Красноглазый голубь разгуливает по карнизу.

 Бахыт Кенжеев

 ***

Перегори, покайся, помолчи, когда в двоякодышащей ночи,
похожей на любовную записку, перебираешь четки тех времен,
где темных граждан юный фараон учил молиться солнечному диску.

Еще Эсхил Шекспиру не писал, и подымался к жарким небесам
от жертвенников запах керосина. Заветный луч в восторге обнимать.
Сгубить жену, но чтить царицу-мать и казнь принять от собственного сына.

Где дочери? Где внуки? Где отцы? Идут ко дну матерые пловцы
во времени, музыка роговая — ​не роковая — ​щурится на блик
зари, и твой убыток невелик. Быть, изгибаться. Улочка кривая,

язык развалин, бедности, беды, двурогой жизни. Старые сады
спят молча, не испытывая страсти. И снова просишь, но уже на том
наречии, в котором Эхнатон не разбирался: погоди, не гасни.

Виктор Куллэ

***

Солнце, как в исполинской линзе,
преломляется в Невской дельте.
Я любил тебя больше жизни.
Но, наверное, меньше смерти.

Уповал, как на Бога. Бог же
занят и не может не мешкать.
Но любовь все же смерти больше.
Хоть, случается, жизни меньше.