Дарья ЕФРЕМОВА

01.08.2019

В «АСТ» («Редакция Елены Шубиной») вышел роман известного белорусского прозаика, искусствоведа Виктора МАРТИНОВИЧА «Ночь». По сюжету, а жанр определяют как «остросовременную постапокалиптическую антиутопию», однажды над землей просто не взошло солнце, а главный герой, Книжник, обменяв редкие фолианты на самую расхожую в такой ситуации «валюту» — батарейки, отправился в странствие сквозь тьму, чтобы вернуть покинувшую его возлюбленную. «Культура» поговорила с писателем.

культура: Как возник замысел и в чем метафизический смысл постигшей планету катастрофы? Мы так ужасно живем, что и солнцу всходить не следует?
Мартинович: Замысел родился из одной метафоры, которая показалась мне исчерпывающей. В культурном смысле мир переживает сейчас тот самый «черный день», к которому человечество готовилось многие тысячи лет, создавая книги, которые в одночасье сделались никому не нужными. Ночь — это то состояние, в котором пребывает среднестатистический житель социальных сетей, для которого фейк-ньюс стали мемом.

культура: Одна из первых российских рецензий на Ваш роман, написанная Галиной Юзефович, обнаруживает в тексте множество литературных аллюзий: тут и «Снежная королева» Андерсена, и «Божественная комедия» Данте, и Кастанеда, и Книга Иова, но в целом дает довольно сомнительную оценку. Готовы поспорить?
Мартинович: Я очень уважаю этого критика, но глобальная проблема в том, что «Ночь» — это не апокалипсис. В этом смысле очень легко попасть в ловушку жанров и начать трактовать «Имя розы» Умберто Эко как детектив, а «Сердце тьмы»Джозефа Конрада — как приключенческий роман, «Дорогу» Кормака Маккарти — как постап. Но эти тексты сознательно не укладывались авторами в законы жанра. Они используют эти законы для того, чтобы рассказать о чем-то большем. Так что вопрос не из мира жанров, а из мира притч. Можно почитать русские сказки, а если хочется чего-то поновее, то «Финиста» Андрея Рубанова — там героиня проходит через те же испытания. Дорогу можно пройти, лишь отказавшись от себя.

культура: В одном из интервью белорусским СМИ Вы сказали, что современной литературе не хватает четко сформулированных этических задач, и уподобили писателя игроку в бисер. Берет бусинку, рассматривает, иронизирует над ней и кладет обратно. Может ли сегодня писатель ставить такого рода задачи, учитывая, что постмодернизм «отменил» эту миссию литератора. Насколько важно к ней вернуться и как сегодня говорить о морально-нравственных категориях, не рискуя прослыть пафосной занудой?
Мартинович: Да, я это говорил и не раз. Задача поиронизировать над тем или иным событием, явлением, персонажем представляется мне смехотворной. Считаю, что литература больше и глубже, чем роль, оставленная ей культурным контекстом. В случае с «Ночью» мне показалось важным вернуть в большой текст героя, низведенного постмодерном до юродствующего циника. Не нужно бояться показаться «пафосным» или назидательным. Обычно в этом пункте вспоминают Льва Толстого и Достоевского, но, думаю, это ни к чему. Разговор о влияниях и ориентирах для любого читающего человека затруднителен — поди пойми, что точно тебя сфорсировало. В конце концов, цель всякого творчества в том, чтобы найти свой собственный язык.

культура: Вас называют самым известным белорусским прозаиком, активно печатают на Западе, ставят Ваши пьесы в Венском театре, а фильм по роману «Озеро радости» Алексея Полуяна недавно участвовал в конкурсе короткометражного кино в Клермон-Ферран.
Мартинович: Тут бы понять еще, что такое Запад: очевидно, например, что Сербия, которая по отношению к нам находится на Западе, гораздо ближе к России, чем Литва. Европа не гомогенна: словенец отличается от француза больше, чем украинец от русского. Понять эти отличия, задаться вопросом о том, какая идея стоит за общностью, называемой Европой, — задача скорее для Тойнби, чем для Набокова. Меня в принципе куда больше интересует человек, вне зависимости от цвета паспорта. Когда приходит беда или радость — мы не украинцы, не сербы, не французы, мы просто двуногие существа. Вот именно эти создания мне интересны. Что касается экранизации, то она стоит участия в конкурсе. Хотя экранизирован не весь роман, а только часть — история сложного взросления девочки Яси в условиях постсоветского абсурда.

культура: Вы много бываете на европейских книжных салонах, фестивалях. Западная читающая публика отличается от постсоветской? Вы как-то целую типологию выводили: охотники за автографами, которые на самом деле ничего не читают, знающие книгу до мельчайших деталей буржуазные дамы...
Мартинович: Да, очень разные типажи. Но, знаете, основное отличие в том, что там еще читают бумажные книги в метро. Меня — адепта черканины по бумаге, ручек, карандашей, тактильности — это сильно впечатляет.

культура: Как оцениваете состояние сегодняшней белорусской литературы? В журнале «Дружба народов» говорили, что у вас сильнейшая школа. Почему, как Вы думаете, у нас ваши новые имена пока не очень на слуху?
Мартинович: У белорусов, действительно, сильная школа, вспомнить хотя бы Василя Быкова или Алеся Адамовича, соавтора сценария для Климовского «Иди и смотри». Наша литература — целый космос, ее в один абзац не уложишь. А вот почему наши современные авторы в России не очень известны — это интересно. Мне кажется, после 1991 года все некогда близкие и понятные люди стали стремительно терять интерес друг к другу. Темы и проблемы измельчали. И продолжают мельчать, привязываться к конъюнктуре. Условно говоря, Михаилу Елизарову (книги которого я очень люблю), как когда-то Гоголю, — пришлось стать русским писателем, чтобы его приняли всерьез в России. Феномен Айтматова или Быкова сейчас невозможен: каждая страна приемлет только своих, пишущих о своем. Эта тенденция, кстати, вот прямо сейчас отступает, ситуация с «Ночью» тому пример.

культура: Расскажите, как Вы стали знаменитостью у себя на родине. Сложно было пробиться?
Мартинович: Я бы усомнился в своей известности. Филипп Киркоров известен. Николай Басков известен. Даже Монеточка популярнее. Я же известен узкому кругу людей, которые читают мои тексты в разных странах. Вообще, не уверен, что после Хемингуэя выражение «известный писатель» имеет смысл. Тот же Янн Мартелл, автор «Жизни Пи» и куда более сильного «Беатриче и Вергилия» сетует, что его не узнают на улицах. Таков наш удел: в лучшем случае люди знают обложки наших книг и имена героев. Печалюсь ли я по поводу этого расклада? Да нет. Мне он кажется идеальным.

Фото на анонсе: ast.ru