Прокуратор Кеша
01.02.2017
Иннокентий Петрович Чижиков проводил вечер четверга, как обычно, дома у телевизора. На первое в телеменю шла очередная серия его любимого мультика. Смотрел Чижиков ее в наушниках, чтобы домохозяйка Глафира Ивановна, у которой он квартировался и столовался, не дай Бог, не услышала за перегородкой песенки зверушек. В общем-то ничего особенного в этом не было, но с некоторых пор Иннокентий Петрович занимал важный пост, возглавлял Междуреченский районный суд и просто обязан был казаться серьезным, денно и нощно думать о состоянии правопорядка тихого, затерявшегося в степи городка.
В этот населенный пункт он попал абсолютно случайно. Напористые и денежные однокурсники Иннокентия после окончания областного юридического института быстро заселили кабинеты администрации, центровых судебных органов и доходных коммерческих фирм, а его служба занятости отправила на окраину региона, где за десять лет примерной службы он выбился-таки в начальники.
Не везло ему, надо сказать, с детства. Отец его жил в семье недолго. Уехал куда-то на севера за большими деньгами, да так и остался под боком у местной красавицы. Мать работала в ЖЭКе, стараясь на скромную зарплату вырастить и выучить сына.
Сам Иннокентий рос неказистым, медлительным, всегда рассеянным. В школе на физкультуре в попытках подтянуться на перекладине вызывал дружный презрительный хохот одноклассников, из десяти бросков в кольцо не попадал ни разу, а на уроках английского своим произношением доводил учительницу до полуобморочного состояния.
Вдобавок ко всему мать как-то раз, заглянув в класс, попросила отпустить с уроков сына Кешу, как ласково называла его с самого детства. Назавтра староста перед началом занятий сказал Чижикову: «Слушай, Иннокентий, я думал ты чижик, а ты, оказывается, попугай Кеша». И все дружно засмеялись.
С того самого дня и до окончания школы, а потом и института стал Иннокентий для всех просто Кешей. Справедливости ради надо сказать, что уж больно подходило ему это имя. Образом своим он действительно напоминал нахохлившегося попугая из известного мультфильма.
Так и повелось, что у пацанов, да и у девчонок тоже, он всегда числился в последних, если только не надо было куда-то сбегать или что-то принести. А когда в десятом классе он впервые влюбился и завел разговор на эту тему с бойкой соседкой по парте Шурочкой, та выразительно повертела пальчиком у виска и, весело рассмеявшись, презрительно протянула: «Кеееша».
Повторных попыток устроить жизнь Чижиков не делал. Постепенно он привык к одиночеству, и ему оно даже нравилось. Можно было мечтать, фантазировать и в чем-то считать себя умнее других. «Давай, давай, мели, Емеля, — иногда думал Иннокентий, слушая бойкого докладчика, — а завтра папашу твоего из начальников турнут, как ты тогда запоешь?» Или, видя, как коллеги заглядываются на молодую красавицу из секретариата, задавал ей вслед молчаливый вопрос: «Ну что, еще годочка три-четыре тебе блистать? Вон морщинки уже пошли, и венка-то на правой ножке припухает, а дальше, прошу пардону, в архив — пыль с личных дел сдувать. То-то макияж будет». И как-то от таких наблюдений весело становилось, озорно.
О сомнениях и терзаниях юности Иннокентий Петрович вспоминал с улыбкой. Все закончилось с переездом в Междуреченск, куда специалист с высшим образованием, да еще и неженатый, попадал раз в десять — пятнадцать лет. Здесь Кешей его уже больше никто не называл. Ему сразу же предложили отдельную небольшую квартирку, но он скромно отказался, поселившись в доме Глафиры Ивановны — женщины бальзаковского возраста, прекрасной хозяйки и искусной поварихи. И как потом выяснилось, абсолютно правильно сделал. Так и покатилось время в собраниях, мероприятиях, районных юбилейных банкетах и, конечно же, ежедневных судебных заседаниях. Законы Чижиков освоил хорошо и поэтому сажал людей часто. С первых лет работы осознав, что оправдательный приговор — дело хлопотное. Оправдать кого-то — значит потом оправдываться самому.
В свободное время Чижиков любил ездить на рыбалку, сидеть в одиночестве на берегу реки, иногда захаживал в местный шахматный клуб, но в основном проводил вечера дома. Вот и сегодня после просмотра мультика и вечерних новостей выключил телевизор, тщательно почистил зубы и с наслаждением улегся в постель. Засыпал Иннокентий Петрович обычно не сразу. С годами у него появилась привычка перечитывать на ночь несколько одних и тех же страниц из «Мастера и Маргариты». Без этого он просто не мог заснуть.
Нынешний вечер не стал исключением. Включив ночник и открыв на закладке книгу, Чижиков углубился в чтение. Он давно уже знал текст наизусть, но всякий раз перед ним, как наяву, начинало происходить действие, где на древней площади Ершалаима прокуратор Понтий Пилат оглашал смертный приговор Иешуа Га-Ноцри.
Иннокентию Петровичу нравилось все в этом эпизоде: и то, что приговор утверждался не сразу, и то, что для казни людям приходилось выбирать из четырех осужденных только троих, но, главное, как искусно вел процесс Пилат, зная заранее, какое решение должно быть исполнено. В какой-то момент ему начинало казаться, что прокуратор вовсе не Пилат, а он — Иннокентий — стоит на помосте и, выбрасывая вверх правую руку, кричит: «Именем кесаря императора», а после уходит в дворцовый сад, осознавая значимость содеянного.
На этом видение прекратилось, и Чижиков, чувствуя, как медленно проходит возбуждение, расслабленно закрыл глаза и выключил лампу. В темноте он еще успел подумать: «А ведь Пилат по сути прав. Не казни он Иешуа Га-Ноцри, отпусти на волю, все в мире по-другому бы пошло. И неизвестно, был бы вообще сейчас этот мир? Так что непременно должны быть на свете и прокураторы». Эта глубокая мысль плавно склонила его ко сну, спал он в эту ночь хорошо.
Наутро Иннокентий Петрович встал бодрым и неизвестно отчего радостным. Выбежал в сад, энергично сделал зарядку и окатил себя из ведра холодной колодезной водой. Растерся махровым полотенцем, принесенным заботливой хозяйкой, накинул халат и вдруг заметил, что за ночь бело-розоватым цветом распустилась вишня.
«Ну просто сакура какая-то», — воскликнул Чижиков и подставил лицо теплым солнечным лучам. «Сахара вам к чаю?» — переспросила Глафира Ивановна. «А давайте сахара, — рассмеялся Иннокентий Петрович. — И знаете что, принесите завтрак сюда, так не хочется уходить от этой красоты».
И ароматный чай, и домашний творог с медом, и нежные хрустящие гренки — все сегодня было особенно вкусным, а в сочетании с зеленой молодой травой, цветущей вишней наводило Чижикова на мысль, что ему непременно надо совершить нечто необычное.
«А не пора ли мне жениться? — вдруг подумал он. — Вот секретарь суда Людочка поглядывает на меня. Чем не жена? Умна, в меру красива. Решено, приглашу ее сегодня в кино. Правда, вечером процесс. С пацаном этим — Кузнецовым — разбираться надо. И парень вроде бы неплохой, и родители хорошие. Дернуло же его за незнакомую тетку заступаться. И ударил-то он этого пьянчугу всего раз, а фингал остался в пол-лица. Можно было бы и отпустить, да только, как назло, у алкаша этого оказался дядя — замглавы района. А тут как ни крути — статья года на три».
Настроение пошло книзу, но Иннокентий Петрович поддаваться этому не хотел. «А вот возьму и оправдаю, и прав буду, и в кино с Людочкой пойду, и женюсь», — от таких смелых мыслей Чижиков вновь повеселел и с радостью посмотрел на вишню. «И костюм сегодня надену белый с красным галстуком, хватит годами в черно-серых ходить. Это вам не тридцать седьмой», — решил он и пошел одеваться.
Иннокентий Петрович чинно и несколько даже торжественно шагал по тротуару. Все, кто встречался ему на пути, как-то особенно приветливо здоровались, и он в ответ улыбался. «Какой же хороший наш город, а люди-то какие», — с восторгом думал Чижиков.
В эту минуту из-за угла выскочил «КамАЗ» с местной фабрики и, поравнявшись с ним, на всей скорости пролетел по единственной луже, еще не высохшей после вчерашнего дождя, обдав Иннокентия Петровича по всей длине белоснежного костюма жидкой черной грязью.
На минуту Чижиков в растерянности застыл, потом попытался отряхнуться, но понял, что это бесполезно. Домой возвращаться — значит опоздать на работу. А этого Чижиков никогда не допускал. До здания суда оставалось метров двести, не более. Там в шкафу висел запасной костюм на все случаи жизни. И он пошел вперед.
Чижиков двигался размеренно, стараясь не переходить на бег, конфузливо объясняя прохожим то, что с ним приключилось, и краснея от смешков за спиной.
На первом этаже ему, как назло, встретилась Людочка и, глядя на нелепый вид начальника, невольно рассмеялась. Вдобавок, растерявшись, брякнула, что белое в черную крапинку ему очень к лицу.
Иннокентий Петрович побагровел, рванул в кабинет, сдернул с себя ненавистный пиджак, галстук и облачился в черный костюм. Достал из сейфа дело Кузнецова и сел за стол. Глядя на фотографию подследственного — восемнадцатилетнего белобрысого паренька — он вполголоса с ненавистью произнес: «Вот сволочь! Руками размахивать вздумал, законы нарушать. Посажу я тебя, суку, непременно посажу».
В эту минуту послышался глухой, леденящий душу смех. Так мог смеяться только прокуратор.