Дарья ЕФРЕМОВА

30.06.2016

В серии «ЖЗЛ» вышла биография Валентина Распутина, написанная его земляком, однокашником и другом, прозаиком и поэтом Андреем РУМЯНЦЕВЫМ. «Культура» побеседовала с автором. 

культура: Ваша книга стала первой, трудно было говорить о Распутине? Многие отмечали, что явление художника такого уровня сложно пересказать своими словами.
Румянцев: Сразу отказался от затеи искать какой-то особый художественный язык. Делать это — все равно что писать: «Гоголь вышел из дома, огляделся по сторонам, моросил дождь». Умный читатель тут же начнет сравнивать мощь таланта. Поэтому я выбрал другой путь: попытался показать, что за каждым произведением — рассказом, повестью, даже небольшой зарисовкой — стоят судьба и личный опыт самого Валентина Григорьевича. Кроме того, в моем распоряжении оказалось много материала, и это не только наши с ним встречи, но и воспоминания товарищей по цеху, друзей, знакомых, учеников. Что-то они отдавали мне сами, а некоторые письма, в том числе неопубликованные, нашел в РГАЛИ. И хотя речь ведется об обстоятельствах, важных разве что для самого автора и адресата, из них можно многое узнать о каждодневных раздумьях, переживаниях, житейских привычках Распутина. О его ироничности. 

Вот, например, из письма к Владимиру Крупину: «Дорогой Володя! Обидно, что ты не смог приехать, очень обидно. А я уж растрезвонил тут, что будешь обязательно, и ждали тебя многие, а пуще всего, конечно, Глеб, который при его нетерпении и безудержной фантазии сочинял, что ты уже приехал и живешь у него на Байкале, а пойманный на этом вранье, сваливал на меня, что это я виноват — плохо приглашал». 

культура: Распутин был коммуникабельным человеком? Как Вы с ним познакомились? 
Румянцев: Он был отзывчивым, хотя и избирательным в общении, попусту болтать не любил, говорил по существу, метко, точно. А познакомились мы в далеком 1956-м, когда я учился на втором курсе историко-филологического факультета Иркутского университета. Жил в общежитии, и ко мне подселили Валю. Потом судьба разбросала нас, но мы продолжали общаться. Много работали вместе: и в иркутской писательской организации, и над нашим сибирским осенним фестивалем. В начале нулевых вместе преподавали: по просьбе Литинститута имени Горького вели в Иркутске литературные штудии: он — для прозаиков, я — для поэтов. В книжке я воспроизвел некоторые из его уроков, мы протоколировали каждое занятие. 

Валентин Григорьевич, кстати, совсем не жесткий был педагог, скорее, наоборот, такой заботливый отец. Быстро ухватывал суть текста и сразу показывал, в чем достоинства и недостатки. Но всегда по-доброму, без снобизма и язвительности. Помню, студентка взялась за роман. Выходило довольно однообразно. Другой бы разнес в пух и прах, а он объясняет: «Света, милая, вот ты пишешь диалоги, но почему-то все говорят одним языком. Это же разные люди, разные судьбы, характеры, они не могут так выражаться. Ты улови особенности каждого героя, дай ему право своего голоса». Уроков Распутина всегда ждали, не слушали — внимали. Не пропускали ни единого слова.

культура: Охотно давал рекомендации? 
Румянцев: Сочинял предисловия, устраивал рукописи в журналы. Многим дал путевку в жизнь. Он же был очень знаменитым, к нему то и дело приходили с просьбами — и он не отказывал. Даже когда болел и не мог читать и работать больше часа в день. А в 97-м, в связи с шестидесятилетием Александра Вампилова, сделал очень хорошее предисловие к моей книге воспоминаний. Вообще, Распутин наиболее точно оценил значение творчества Вампилова, его уровень, основной посыл. Критики говорили, что «Утиная охота», «Старший сын» — все это сильно, злободневно, отражает проблемы времени. И только Валентин Григорьевич обратил внимание, что эти вещи — о вечном. О дружбе, деликатности, взаимопомощи. Сарафанов в «Старшем сыне» не выгоняет пришлого паренька не из какой-то блаженной наивности, а от большого сердца — он жалеет юношу, выросшего без отца, по-христиански прощает обман. Писатель, создавший рассказы «Василий и Василиса», «Рудольфио», «Уроки французского», с радостью обнаруживает, что Вампилов придерживается тех же творческих правил, что и он сам, изображает жизнь такой, как она есть, — сложной, жестокой, исцеляющей, а человека — ущербным, запутавшимся, рвущимся к свету, чистым. 

культура: Схожим образом он воспринимал Шукшина, которого корили за то, что, мол, утверждает «народ знает правду», а сам пишет про «чудиков», людей странных, необузданных, неуправляемых.
Румянцев: Он проиллюстрировал это на примере шукшинского рассказа «Гена Пройдисвет», где парень не без изъянов, развязавший драку со своим дядей, кричит почти исступленно: «Если я паясничаю на дорогах, то я знаю, что за мной — Русь: я не пропаду, я еще буду человеком. Мне есть к кому прийти!» Распутин, считавший, что место обитания души — родина, «земля, на первых порах давшая человеку все, что необходимо для прочности в жизни», доказывал парадоксальное: «оттого, что сказаны эти слова таким непутевым внешне, бесшабашным, неустроенным в жизни парнем, как Генка, — крепче уверенность, что духовная твердыня народа там, в глубинах народного сознания, находится по-прежнему в крепости и силе».

культура: Вам не кажется, что другой миф критики тех лет касался самого Распутина? Его называли автором деревенской прозы. 
Румянцев: Да, и это поверхностный взгляд на писателя. То, что он вырос на земле, позволило лучше знать исконно русский общинный быт, но, пользуясь этим иногда и как материалом, он поднимал глобальные вопросы, важные не только для россиян — для всего мира. Недаром на его прозу столь охотно откликались зарубежные исследователи. Как-то раз мы выступали с Валентином Григорьевичем во Франции. На одном из приемов к нам подошел Жорж Нива, известный славист, профессор Женевского университета. Знаете, что его больше всего потрясло? Рассказ «Последний срок», где умирающая старуха Анна Степановна впервые за долгие годы чувствует себя счастливой, потому что к ней приехали все пятеро ее детей. Им уже не о чем поговорить: одни живут в поселке, другие в областном центре, кто-то и в столице, только грубоватый  Михаил с Анной в деревне. Они напиваются, ссорятся, мирятся, снова раздражаются, и только мать любуется постаревшими и совсем не ангельскими отпрысками. И комната озаряется светом, солнце достает до потолка. 

культура: Однако это точно не оптимистичный финал... 
Румянцев: Конечно, не оптимистичный — он правдивый, пусть порой это выглядит грустным и горьким. Именно поэтому Распутину внимали, затаив дыхание, даже на таких писательских собраниях, где никого ничем не удивишь. Произносят имя очередного оратора, часто знаменитого, все сидят спокойно — то ли слушают, то ли о своем думают. Но стоило объявить Распутина, публика натягивалась, как струна. Знали, он скажет что-то особенное, важное, чуть ли не пророческое.