Оперативник военной темы

Алексей КОЛОБРОДОВ

03.07.2019

Есть юбилейный соблазн вписать Владимира Богомолова в славный ряд из ровесников и коллег. Мужчин, советских, 1924 года рождения, призыва 1942–43-го, которым случилось выжить на войне и состояться в качестве знаменитых русских писателей. Виктор Астафьев, Василь Быков, Борис Васильев, Булат Окуджава… Живые и работающие поныне крупнейший прозаик Юрий Бондарев и народный публицист Владимир Бушин.

Однако Богомолов не вписывается. Даже Астафьев и Окуджава, с их поздней мизантропией, предопределившей драму политического выбора, непостижимой злой старостью, на его фоне кажутся персонажами одномерными. Владимир Осипович Богомолов как писатель и человек — ​страшноватое соединение тайны и мощи, его можно сравнить с идеально подогнанным и уверенно запущенным сложнейшим механизмом, детали которого носят имена литературных гениев из внесоветского обихода. Пруст боевой работы, Джойс разведывательных спецопераций, Набоков дальних дорог младшего фронтового офицерства… Загадка в том, кто собрал и тестировал данную машину, на каком топливе она достигала столь выдающихся результатов.

Известный ревизионистский медиапроект о «фальшивой» биографии Владимира Богомолова, открытый после смерти писателя, по сути своей парадоксален и даже комплиментарен — ​он ничуть не напоминает шумные аналоги: версию об убийстве Сергея Есенина (или Владимира Маяковского) и направление, известное как «антишолоховедение». В обоих случаях принципиален, прежде всего, разоблачительный зуд: литературные конспирологи жаждут заклеймить власть или социальную/национальную общность, попутно отказав художникам в главных правах.

Сомнения в богомоловской биографии, преимущественно военной, разоблачительны только на первый взгляд, а по сути лишь усложняют и масштабируют его тайну, заставляют перед ней застыть в мистическом восхищении. Если человек не имел фронтового бэкграунда, опыта разведки и контрразведки, и при этом писал вещи такой степени владения материалом и его подчинения творческой сверхзадаче, мы имеем дело с безусловным гением. Владимир Осипович и сам подбросил дров в костер, когда последнему роману «Жизнь моя, иль ты приснилась мне?..», книге о космических уровнях взаимовлияния войны и поколений, ею воспитанных, дал подзаголовок «роман в документах», а обозначил его как «автобиографию вымышленного лица».

И снабдил деталями, которые невозможно выдумать. Можно только вспоминать, к ним возвращаясь: «…я напряженно соображал и никак не мог вспомнить, на каком именно станке — ​на втором или третьем от входа в кригер — ​помещались носилки, на которых год назад по дороге из Польши в тыловой госпиталь я отдавал богу душу, а он ее не брал и так и не принял, хотя все было подготовлено, и в вагоне для тяжелораненых я, как и другие безнадежные, был по инструкции предусмотрительно определен на нижний ярус, именуемый медперсоналом низовкой, или могильником, откуда труп легче было снять для оставления этапной комендатуре на ближайшей узловой станции для безгробового и безымянного казенного захоронения…» («В кригере»).

В этой же повести, малой частью вошедшей в «Жизнь мою…», есть пронзительный мотив приятия фронтовой судьбы «Ваньки-взводного» и отторжения от нее как безнадежной и гибельной — ​такое можно пережить лишь самому…

Сценарий ревизионистских проектов в литературе одинаков: альтернативные версии, последовательно разматываясь, начинают противоречить не столько основной и официальной, сколько — ​и вполне ожесточенно — ​друг другу. Тогда запускаются, и всерьез, аргументы жэковского пошиба: ага, Богомолов, как ни уговаривали, отказывался вступать в Союз писателей. Ясное дело, боялся анкет, расспросов и непременного разоблачения. А еще терпеть не мог фотографироваться — ​ну понятно, по той же причине…

Что ж, некоторым в отказе от писательского билета легче разглядеть паническую дрожь, нежели гражданскую позицию. Возможно, нынешняя селфимания и диктат социальных сетей и изменили бы отношение автора «Момента истины» к фотографированию. Но, увы, Владимир Осипович не успел стать звездой инстаграма…

При этом книги его выходили огромными тиражами, и с портретом автора, в экранизациях имени тоже никто не скрывал, даже если сам писатель не проявлял интереса к сценарным хлопотам. Разве что сетовал, режиссеры Андрей Тарковский («Иваново детство» по повести Богомолова «Иван», 1962), Михаил Богин («Зося», 1967), Витаутас Жалакявичюс, сделавший попытку экранизировать «Момент истины», ни дня не служили в армии, а это неизбежно сказывается на работе с военным материалом. Весьма характеризующая деталь.

Думаю, модель поведения Владимира Богомолова и его биографическая легенда объясняются просто — ​реальной принадлежностью к спецслужбам, определенной сословной зависимостью, в послевоенные годы, возможно, не профессиональной уже, а психологической. Расхожее выражение «бывших не бывает» здесь, видимо, по прямому адресу. Дмитрий Быков приводит свидетельство Юлия Дубова (создателя жанра «русской олигархической саги» — ​романы «Большая пайка», «Меньшее зло»), который довольно тесно общался с Богомоловым и говорил о его заметном месте в иерархии спецслужб. Последнее, может, и спорно, однако, мне кажется, Дубов обозначает не статус, а тип сознания. Тут я сошлюсь на собственный опыт: по роду журналистской деятельности мне подчас приходилось общаться с офицерами спецслужб, действующими и отставниками, от высокопоставленных до работяг среднего звена. Этих людей объединяло особое отношение к реальности: они воспринимали ее прежде всего как объект оперативной разработки, они не существовали в ней пассивно, они с ней работали, применяя весь арсенал особых технологий.

Выдающееся открытие Владимира Богомолова — ​он данный оперативный метод перенес в литературу, воспользовался им как творческим инструментом. Самые мощные страницы романа «В августе 44-го», сделанные в революционной для военного детектива технике «потока сознания» (капитан СМЕРШа Алехин «прокачивает» матерого диверсанта Мищенко), написаны настоящим профессионалом о коллегах и без соответствующего опыта и понимания были бы невозможны.

Кстати, Богомолов, якобы всю жизнь проживший в страхе и ожидании разоблачения, с достоинством писателя и воина отстаивал свой самый знаменитый роман от цензоров КГБ — ​и не отдал в итоге ни единого слова… И сюжет этот — ​не о дерзости художника, но о позиции профессионала, уверенного в его законности и своем на него праве.

Писатели военной темы, касаясь темной, до поры почти закрытой части великой войны — ​ситуации недовоеванной гражданской, братоубийства, предательства, коллаборационизма, власовской РОА — ​с одной стороны, деятельности СМЕРШа — ​с другой, всегда особо и несколько спекулятивно этот момент оговаривают. Дескать, вот сейчас именно от меня будет окончательная правда. Богомолов, никогда не претендовавший на сенсационность, главным образом подобное направление и разрабатывал, задолго до «Огоньков» и прорабов перестройки, ему явно было что сказать. Журналист Николай Черкашин, много общавшийся с Владимиром Осиповичем в последние годы его жизни, свидетельствует: писатель серьезно трудился над документальным романом о генерале Власове.

«— Власов — ​такая гнида была! — ​Искренне возмущался Богомолов всякий раз, когда речь заходила об его антигерое. — ​Поискать надо. Животное! Его в Лефортово привезли. А он о чем страдает? О жратве, хотя кормили там всегда нормально. Но он пишет заявления, что ему с его ростом положена двойная норма. И тут врал, потому что не дотягивал до этой нормы целых два сантиметра».

Чрезвычайно интересно, однако, иное — ​Богомолов выводил антисоветское направление отечественной публицистики, чем дальше, тем больше уходившее в мифологию со многими миллионами замученных, прямиком из власовской пропаганды. Точнее, геббельсовской.

Богомолов — ​художник одной, военной темы, но при этом поразительно разный писатель. Его романам, тоже очень друг на друга непохожим, предшествовали прозаические миниатюры — ​«Кладбище под Белостоком» и «Сердца моего боль», где нет увлеченно-интеллектуальной игры «Августа 44-го», сотворения особого мира «Жизни моей», жестокого психологизма «Ивана». Там есть лишь горькая эмоция, скупая мужская слеза по не вернувшимся с фронтов. Если задуматься — ​чувство не такое распространенное у победителей. Были стихи Александра Твардовского «Я знаю, никакой моей вины…». Владимир Высоцкий, тонко понимавший фронтовиков, исполнил «Песню о погибшем друге».

У Богомолова еще тоньше и больнее: «Все делается так, как было и до войны, когда в этой комнате шумел, смеялся и командовал лобастый жизнерадостный мальчишка, убитый где-то под Ростовом и даже не похороненный в сумятице панического отступления. Во главе стола ставится Петькин стул, его чашка с душистым чаем и тарелка, куда мать старательно накладывает орехи в сахаре, самый большой кусок торта с цукатом и горбушку яблочного пирога. Будто Петька может отведать хоть кусочек и закричать, как бывало, во все горло: «Вкуснота-то какая, братцы! Навались!..» И перед Петькиными стариками я чувствую себя в долгу; ощущение какой-то неловкости и виноватости, что вот я вернулся, а Петька погиб, весь вечер не оставляет меня. В задумчивости я не слышу, о чем говорят; я уже далеко-далеко…»

Владимир Осипович Богомолов, загадочный человек, выдающийся гражданин, огромный писатель, сегодня далеко-далеко, но расстояние едва ли имеет значение, когда построенное и его трудами пространство памяти и духовной силы, объединяя многих из нас, становится еще гуще и плотнее.